Красота полета

Красота полета

С давних пор, слушая выступления известных летчиков, читая их книги, неизменно задавал себе вопрос: почему они говорят и пишут, в основном, о происшествиях и критических ситуациях, но очень мало (а скорее никогда) говорят об эстетичности летной деятельности, о красоте полета. Теперь, когда сам взялся за перо, многое стало понятным. Прежде всего, понял, что описание происшествий отнюдь не стремление показать «какой я храбрый». Просто в критической ситуации обнажаются до предела и все особенности летной профессии и все стороны характера летчика, а главное — насыщенные эмоциями события глубоко оседают в памяти и сохраняются в ней на всю жизнь. Ну, а почему мало пишут об эстетичности полета? Ведь, казалось бы, чего проще: вспомни, какой красоты картины представлялись тебе в полете и опиши их. На поверку же оказалось, что описать нештатную ситуацию и действия по выходу из нее, гораздо проще, чем описать красивый закат, увиденный за облаками, или другой фактор, определяющий понятие «красота полета». А что это, собственно, за факторы? Вот здесь, вероятно, и кроется главная трудность. Когда впервые задумался об этом, показалось все очень простым: красота полета в красоте окружающей среды. Но, когда попытался вспомнить картины природы, поразившие меня в полете, оказалось, что их не так уж и много. Во всяком случае, на земле их видел тоже немало. Причем, многие из тех, что видел в воздухе, на земле имели аналогов. Но это отнюдь не убедило, что красота полета не есть что-то особенное, а обычная земная с другой точки зрения. Убедило это в другом. В том, что красота полета явление неоднозначное, что это комплексное понятие, включающее ощущения, полученные от различных источников.

Захотелось разобраться. А что же такое красота вообще? И вот тут-то столкнулся с тем, чего никак не ожидал: в отечественных энциклопедических изданиях, которые были у меня под рукой (в том числе и в Большой Советской) вообще этого слова нет. В «Словаре русского языка» С. С. Ожегова — определение красоты все же обнаружил, но оно отнюдь не удовлетворило: «Совокупность качеств, доставляющих наслаждение взору, слуху». Совокупность каких качеств? И кто виноват, что это красиво — эти качества, или обладатель «взора, слуха?» То, что различные обладатели взора и слуха совершенно по-разному реагируют на одну и ту же красоту, совершенно ясно. Но от этого красивая вещь не становится ни хуже, ни лучше. Значит, есть и объективные критерии красоты? Как же их определить? Вот такого определения я нигде в официальных источниках не нашел. А ведь сколько за свою историю человечество написало книг о красоте? И, выходит дело, пишет толком не зная, что это такое? Парадоксально? Да! Удивительно? — не совсем. Таких прецедентов не так уж и мало. Люди расщепили атом, не видя его и не зная достоверно как он устроен. Электричество давно поставлено на службу человеку, а что это такое до сих пор точно не определено.

С удовольствием прочитал книгу журналиста В. Овчинникова «Ветка сакуры». Со знанием дела описывает он отношение японцев к красоте, их тонкое понимание прекрасного. Критерии красоты, которые выработали японцы: саби, ваби, юген и сибуй, что приблизительно можно перевести как: красота естественности, красота ветхости, красота незавершенности, а сибуй по нашему можно выразить как «изюминка», хотя и относятся к объекту, но по природе своей субъективны, ибо все же отражают отношение к красоте самих японцев, а не определяют красоту как объективную реальность.

Совершенно неожиданно обнаружил четко данное определение красоты как объективной реальности у замечательного писателя и ученого И. Ефремова в его книге «Лезвие бритвы». Книги под рукой нет, цитирую по памяти, но, думаю, цитирую точно: «Красота есть инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения, приспособления к определенному назначению». Вот тут уже что-то есть. И хотя красоту заката по этому критерию не проанализируешь, но многое из того, что создала природа и что сделал человек своим талантом, этим критерием объяснить можно. Выводит Ефремов свое определение, анализируя красоту женщины в историческом плане, исходя от изначального ее предназначения как продолжательницы рода человеческого и стража очага и потомства. Можно, наверное, найти в этом определении и то, как оно выводилось, много «узких мест», но меня оно вполне удовлетворило, так как многое объяснило из того, что было не ясно, а самое главное, позволило применить это определение к красоте техники, в частности, самолета. Известно замечание А. Н. Туполева: некрасивый самолет не полетит. И это были не просто слова. У него в КБ была штатная должность художника, и проектирование самолета он начинал с того, что предварительные его наметки художник обрабатывал, доводя внешний вид самолета до художественного совершенства.

Мне, правда, пришлось убедиться, что по отношению к технике утверждение Ефремова «инстинктивно воспринимаемая» требует уточнения. Инстинктивно воспринимать целесообразность технического решения не всегда удается сразу. Чаще для того чтобы понять до конца целесообразность, а следовательно, и красоту технического образца, нужно знать законы, которые лежат в основе его проектирования. Когда я впервые увидел в воздухе один из самых замечательных наших реактивных самолетов МиГ-15, он мне не показался красивым. Огромный (по сравнению с поршневыми самолетами) киль, на самой вершине которого зыбко водружен стабилизатор, испокон веку прочно покоящийся у основания киля на фюзеляже. «Сучок какой-то» — сказал кто-то из летчиков, также впервые наблюдавших это реактивное чудо. Теперь мне понятно, почему была такой первая реакция: мы не знали сверхзвуковой аэродинамики и примеряли «целесообразность» МиГ-15-го к знакомым дозвуковым законам. Но справедливость определения была очень скоро подтверждена. Когда я изучил те законы, по которым летал этот самолет, все стало на место и красоту МиГ-15-го я полностью воспринял.

Но есть самолеты, которые, я думаю, воспринимаются как эстетические шедевры и непосвященными. В музее авиации в Монино стоит уникальный самолет: к счастью, уцелевший единственный экземпляр сверхзвукового стратегического бомбардировщика М-50, созданного еще в 50-е годы в конструкторском бюро Мясищева. Не нужно быть специалистом, чтобы понять: этот самолет предназначен для полета на огромной скорости. Он подобен стреле, которая ассоциируется в сознании человека, как символ быстроты. В этом самолете удивительным образом сочетаются огромные размеры и тончайшее изящество форм. Тонкий длинный, подобный веретену, фюзеляж, расположен не горизонтально, как у большинства современных самолетов, а задран носом вверх, что даже у стоящего на земле самолета создает впечатление устремленности ввысь, в воздух. Самолет как бы присел и готов через мгновенье, оттолкнувшись от земли мощными ногами-шасси, без разбега, уйти в небо. Шасси у него тоже необычное, так называемое, «велосипедное»: основная часть массы самолета поддерживается одной мощной стойкой, размещенной в середине фюзеляжа. Передняя часть поддерживается высокой более тонкой конструкцией. Равновесие обеспечивается небольшими опорными стойками, размещенными на концах крыла. И крыло необычное — небольшая по площади трапеция, в профиль почти не видна. При этом не возникает ощущения несоответствия между небольшим крылом и огромным фюзеляжем. Видимо, потому, что самолет больше похож на ракету, а мы уже легко воспринимаем, что ракета вообще летает без крыльев.

В правильности формулы Ефремова я убедился на простом бытовом примере. Вначале моя московская квартира была обставлена в соответствии с модой 70-х годов низкой изящной мебелью. Было красиво и уютно. Но вот появились «стенки». Посмотрел я на них в магазине — не понравилось. Посмотрел в доме у знакомых — и того хуже: прямолинейно, казенно, никакого уюта. Но вот стали обживаться, все емкости изящной мебели были полностью забиты, а еще была потребность расширяться. «В ширину» все возможности были исчерпаны, а высота явно пропадала зря. И невольно стал думать об использовании этой пропадающей высоты. А «стенка» и была предназначена для заполнения этого пространства. Она была в условиях современных малогабаритных квартир целесообразна, хорошо, почти идеально, приспособлена к тому назначению, которое ей было определено. Теперь, когда это понял, смотрю на ранее казавшуюся некрасивой «стенку» почти влюбленными глазами.

Сложность понятия красоты, по-видимому, состоит в том, что воспринять мы ее можем только через свои чувства и потому порой отождествляем чувства с самой красотой предмета, так как других критериев у нас нет. Но не всегда красота воспринимается непосредственно. Я уже приводил пример с красотой самолета, которая была воспринята только после соответствующей теоретической подготовки. Произведения искусства тоже не все воспринимаются с первого взгляда. Даже живопись. И хотя я считаю, что судить о произведениях искусства нужно, в основном, по непосредственному впечатлению, которое они производят на нас, иногда следует и порассуждать. Когда я вхожу в выставочный зал, где размещены сотни полотен, я вначале бросаю беглый взгляд на серию картин, размещенных в одном ряду. Бывает, что ни одна из них не бросается в глаза, и тогда, как правило, детальное рассмотрение тоже не обнаруживает среди них картины достойной. Но вот вдруг из очередной серии даже беглый взгляд выхватывает что-то выдающееся, сразу привлекающее внимание, хотя никаких деталей не удалось рассмотреть. И в этом случае ошибки почти никогда не бывает: глаз выделил то, что отвечает твоему вкусу, что содержит в себе те объективные критерии, которые ты обнаружил уже при детальном рассмотрении.

Но иногда нужно и порассуждать, поразмыслить… В 1973 году в клубе Курчатовского института была организована небольшая выставка. Было там несколько картин Модельяни. Я читал о том, что это выдающийся, своеобразный художник, но не был знаком с его творчеством. С первого взгляда картины не понравились: на портретах изображены некрасивые деформированные лица каких-то людей. Причем, на всех картинах использовалась всего одна краска: грязно-коричневый, глинистый цвет. Но мне все же захотелось разобраться. Ведь если его хвалят, значит, все же что-то в нем есть. И упорно пытался понять — что. Побуждало к этому, видимо, не только то, что я читал о художнике хороший отзыв, но и то, что подспудно ощущал, что-то и сам. Благо, выставка была небольшой, и я мог постоять перед этими картинами долго и даже несколько раз возвращаться к ним снова. И вдруг я понял, что изображенные на портретах люди, это крестьяне, изможденные непосильным сельским трудом, отсюда и деформация лиц и мрачные краски. И сразу все преобразилось — я уже совершенно по-другому стал их воспринимать. То есть они не стали выглядеть красивее, но проступила сквозь мрачный цвет и кривые лица большая художественная правда.

Какое же чувство мы испытываем, наблюдая красоту? Как было сказано выше, в словаре Ожегова утверждается, что красота доставляет наслаждение взору и слуху. В общем-то правильно, но опять-таки определение не является полным. Вот мы говорим о душевной красоте человека. Чем мы ее воспринимаем? Наверное, не взором и не слухом. А то, что мы испытываем, наблюдая красоту, можно определить по-разному. Мне кажется, что неплохо выражают наше состояние слова «восторг» и «удивление».

У меня, например, всю жизнь вызывал удивление сам факт полета самолета. Даже сейчас, когда за плечами большая жизнь в авиации, я не могу без трепета и удивления смотреть на пролетающие самолеты. Над моим домом часто заходят на посадку самолеты во Внуково. Я никогда не пропущу пролетающего самолета. И когда смотрю на свободно парящие в воздухе огромные лайнеры Ту-154 или Ил-86, испытываю восторг и удивление. Вероятно, это удивление, вызываемое впечатлением от летящего в невидимом и почти неосязаемом воздухе тяжелого металлического самолета, тоже является одним из элементов красоты полета.

Летая на современных самолетах, оборудованных системами точной навигации и захода на посадку в сложных метеоусловиях, я тоже ощущал это чувство удивления. Летишь в сплошных плотных облаках. Никакие собственные органы чувств не в состоянии определить ни положение самолета в пространстве, ни место, где он находится, ни направление его полета. Передо мной всего несколько приборов. Маневрируя самолетом, я устанавливаю стрелки этих приборов в определенные известные мне положения. Повинуясь моим действиям, продиктованным показаниями приборов, самолет выполняет сложные маневры, входит в район аэродрома, выходит на посадочный курс, снижается с необходимыми параметрами. И все это в условиях полного отсутствия видимости земных ориентиров, аэродрома, на котором я должен приземлиться. В какой-то момент самолет вырывается из облачного плена и точно передо мной, как по мановению волшебной палочки, возникает посадочная полоса, на которую я должен приземлиться. А привели меня сюда умные приборы, которые добавили к моим естественным органам чувств такие, о которых, видимо, не подозревал и сам создатель. И как ни привык я к этим полетам, нет-нет да возникнет снова мысль-удивление: какая же это неведомая сила, в условиях, когда сам я был слеп и глух, вывела мой самолет в ту точку пространства, из которой мне оставалось только спокойно посадить самолет. Примеряю теперь это чудо, творимое приборами, созданные гением и руками человека, к формуле Ефремова и убеждаюсь, что это тоже красота, когда целесообразно созданные приборы чудесно приспособлены к решению сложной задачи: вести самолет тогда, когда человек этого с помощью собственных чувств сделать не может.

Когда написал эти записки, в первую очередь показал их заслуженному военному летчику Ю. Н. Беликову. Знакомы мы были не так давно и поработали вместе на кафедре ВВС Академии им. М. В. Фрунзе всего несколько месяцев, но я сразу почувствовал к нему симпатию и дружеское расположение, так как обнаружил единомыслие по многим вопросам и одинаковую преданность авиации.

Когда я сказал, что задумал написать главу о красоте полета, но пока она не «вытанцовывается», Юрий Николаевич, подумав минуту, сказал: «По-моему, внешний рисунок полета сродни балету». И рассказал, с каким восторгом наблюдал, как маршал авиации Е. Савицкий демонстрировал атаку взлетающего самолета. Начал Юрий Николаевич рассказывать словами, но поняв, что слова не передают всей прелести того, что он наблюдал «вживую», вскочил со стула и, продолжая рассказывать, привычными движениями ладоней показал, как это выглядело в пространстве.

Вспомнил и я все поразившие меня и запечатленные в памяти случаи, когда наблюдал с земли пилотаж, выполняемый большими мастерами. Откровенно говоря, пилотаж я больше видел «изнутри», чем снаружи. И нужно признать, снаружи он выглядит красивей, чем изнутри. По-видимому, потому, что внутренняя красота в этом случае — явление косвенное, а внешняя воспринимается непосредственно, как рисунок танца. Дело, видимо, еще в том, что я выполнял пилотаж не для показа, не ставил перед собой чисто эстетические задачи. Фигуры пилотажа, которые выполнял я, имели прикладное значение, это были так называемые «атаки со сложных видов маневра», поэтому главной задачей было выдерживание заданных параметров. Если эта цель достигалась, я испытывал чувство удовлетворения, не пытаясь представить, как фигура смотрелась с земли. Поэтому ощущения «внутренней красоты» пилотажа я впрямую не испытывал — оно трансформировалось в тоже приятное чувство хорошо выполненной работы.

А в полной мере я ощутил внешнюю красоту полета и получил наибольшее удовольствие, когда увидел пилотаж, выполненный Героем Советского Союза полковником В. К. Лихачевым. Неоднократно показывал Виктор Кириллович пилотаж на воздушных парадах и восхищал своим отточенным мастерством и специалистов и рядовых зрителей. Никто не оставался равнодушным, так как совершенные движения, собранные в единый комплекс, подчиненный определенному замыслу, всегда красив. Будь-то балет или художественная гимнастика, фигурное катание или фигуры пилотажа.

Пилотаж Лихачева был абсолютным совершенством: видел я его несколько раз, смотрел внимательно и критически, но не обнаружил ни одного огреха. Все было гармонично и целесообразно. Особенно впечатляющим был пилотаж, который я наблюдал в непосредственной близости…

Во время одного из показов действий авиации, летчик, которому поручили показать пилотаж, сделал это, мягко говоря, не лучшим образом. Лихачев присутствовал на этом показе в качестве наблюдателя, но после неудачного пилотажа не выдержал и побежал на КП, с которого руководили полетами. Вскоре я увидел, как Виктор Кириллович и руководитель показа идут от КП и Лихачев, энергично жестикулируя, высказывает свое неудовольствие смущенному руководителю. У меня тоже были серьезные претензии к участникам показа по поводу выполнения ими элементов боевого применения, и я тоже направился к руководителю, чтобы тоже выразить свое неудовольствие.

Вид у руководителя был совсем несчастный, и я, пожалев его, своих претензий предъявлять не стал. Но, когда Лихачев закончил свою «обвинительную речь», я предложил: «Виктор Кириллович, показал бы ты здешним асам, как нужно выполнять показной пилотаж, а то они, кажется, так зазнались, что не сочли нужным даже элементарно подготовиться к показу. Руководитель ухватился за эту мысль и стал уже сам уговаривать Лихачева. Так как Виктор Кириллович вечером собирался улетать, порешили на том, что перед отлетом он прямо над взлетно-посадочной полосой покажет, как нужно выполнять показательный пилотаж. И он показал.

Самолет буквально ворвался на летное поле незаметно и стремительно. Он стелился над землей на высоте 10–15 метров, а скорость была чуть меньше звуковой. Точно против того места, где мы стояли, его дотоле плавный полет внезапно преломился. Неведомо откуда взявшаяся колоссальная сила бросила его вверх. Дуга, которую он описывал, была крутой и упругой: зримо ощущалось борение двух антагонистических сил. Одна стремилась продолжать прямолинейную траекторию, другая, пересиливая первую, гнула прямую линию в дугу. Секунд 20 полета по дуге и самолет уже на высоте около 3-х км лежит на спине, едва различимый в голубой дымке вечернего воздуха. На секунду замерев в верхней точке, самолет сначала медленно, потом все быстрее устремляется к земле, оставаясь в перевернутом положении. Вот пройден вертикальный участок маневра, самолет находится в отвесном пикировании, он уже существенно увеличился в размерах и различим в деталях. До земли уже совсем немного сотен метров, а летчик и не думает выводить его из этого опасного положения. Самолет продолжает описывать нисходящую ветвь, будто летчик забыл о земле, которая (я знаю это) надвигается на него сейчас с катастрофической быстротой. Но Виктор Кириллович не торопится. Когда до земли осталось каких-нибудь полторы сотни метров, а угол пикирования все еще оставался достаточно большим, мне захотелось закрыть глаза, так как показалось, что высоты на вывод уже не хватит. И в этот самый момент траектория начала круто, но не судорожно, а равномерно, расчетливо ломаться. Вот продольная ось самолета уже горизонтальна, но он продолжает движение вниз, как бы «проседая» в воздухе. Вот нос самолета энергичным движением задирается выше и на высоте 10–15 метров самолет как бы замер, разом прекратив это леденящее душу снижение. И опять стремительное и неудержимое движение вверх, как облегчение, как разрядка после рискованного и жутковатого падения к земле. Когда угол кабрирования подошел градусам к 60–70, самолет неожиданно выпрямил траекторию и круто пошел по прямой верх. Одно быстрое четкое движение, и он уже лежит на боку. Две-три секунды полета, и таким же четким движением он поворачивается на спину, продолжая лететь по идеальной прямой, круто наклоненной вверх. Еще два четких поворота, и самолет уже в нормальном положении. Он уже плохо виден, и как бы зная это, летчик прекращает набор высоты, делая так называемый переворот на горке. И снова гигантская полуокружность несет его с высоты к земле. За обычными фигурами следуют двойные, фантастическим сплетением обычных элементов движения, кажется, нет конца. Опять возникает восторг-удивление: ведь самолет может только описывать дуги (горизонтальные и вертикальные), лететь по прямой и вращаться относительно продольной оси, но сколько удивительных и разнообразных сочетаний этих элементов может породить человеческая фантазия и исполнить профессиональное мастерство. В данном случае красота не только в самом движении-маневре, но и в том, как эти маневры выполнены. Все элементы исполняемого комплекса слиты воедино, каждый последующий элемент есть логическое продолжение предыдущего. Я не заметил ни одного лишнего звена, ненужной связки между отдельными фигурами. Все было едино, логично, целесообразно. Я представил себе на минуту исполнителя этой симфонии, и сразу вместе с невольно возникшей музыкальной метафорой возникла аналогия с музыкантом-исполнителем: то же вдохновение, та же гармония, та же филигранная техника.

Вспомнилось, когда в Воронеже, жена затягивала меня на концерты любимого ею пианиста Гилельса, я старался сесть так, чтобы видеть его руки. Техника его игры восхищала меня не менее чем извлекаемые из рояля звуки. И сейчас мне очень хотелось посмотреть, как действуют руки Виктора Кирилловича, заставляя самолет делать невозможное. Но вот каскад фигур завершен, самолет внезапно удалился от аэродрома, мы уже решили, что балет окончен, но так же внезапно, как удалился, он появился снова, стремительно и низко пролетая мимо нас. Глаз замечает еще издали, что в этом пролете есть что-то необычное — самолет как бы изменил конфигурацию и почему-то летит с высоко поднятым носом. И только через несколько секунд, когда самолет почти поравнялся с нами, все прояснилось — он летел «вверх ногами».

Показ окончен, мы стоим молча: комментарии излишни. Вот то, к чему нужно стремиться. Но как? А путь, в общем-то, обычный: талант и труд. Я знал, что, несмотря на свою природную одаренность, Виктор Кириллович перед первым воздушным парадом, на котором он демонстрировал пилотаж, он сделал чуть ли не 400 тренировочных полетов. Цифра эта не на 100 % достоверна, так как узнал я ее не от самого Лихачева, а от его сослуживца. Но, что такое исполнение можно достигнуть только многодневной тренировкой, неоспоримо.

Пожалуй, еще более эстетичным является групповой пилотаж. У группового пилотажа более сложный и впечатляющий рисунок, на общую траекторию полета накладывается движение группы относительно своего центра и внутренние перестроения. Красиво и само построение самолетов в плотном строю. Когда наблюдаешь, как, словно связанные, несколько самолетов (а есть пилотажные группы, состоящие из девяти и даже более самолетов) выписывают сложные фигуры, тот же восторг и удивление, которые возникают при созерцании прекрасного, охватывают тебя. И это действительно прекрасно.

Я употребил эпитет «как связанные», но еще до войны пятерка пилотажников под руководством А. Серова, буквально, без кавычек, от взлета до посадки выполняла полет, включая пилотаж, будучи связанной недлинными лентами.

Мы можем иногда наблюдать акробатические полеты спортивных самолетов. Это, конечно, тоже по-своему красиво и тоже граничит с искусством. Однако пилотажу спортивных самолетов не хватает скорости реактивных и пространственного размаха, — амплитуды, как говорят гимнасты.

Не могу не упомянуть о том, что мне посчастливилось воочию наблюдать пилотаж одного из самых выдающихся наших летчиков-испытателей — С. Анохина. Думаю, не ошибусь, если скажу, что Анохин — явление совершенно уникальное даже среди выдающихся летчиков-испытателей. Он мог делать в воздухе все и на чем угодно. В равной степени владел этот удивительный пилот и планером и самолетом. Я не был лично знаком с Анохиным, поэтому не могу нарисовать его полный портрет. Это сделали до меня те, которые имели на это право. Но мне кажется, что этому летчику, которого даже М. М. Громов, думаю, совершенно искренне назвал испытателем № 1, нужно было бы посвятить большую и подробную книгу.

Повторяю: мне посчастливилось видеть пилотаж «Главного испытателя» именно на планере. Планер был необычный: он не предназначался для парения — полета с использованием восходящих потоков воздуха, чтобы, медленно кружась, набирать высоту вместе с горячими воздушными струями. Он был больше похож на спортивный самолет: довольно короткие (по планерным меркам) обрубленные крылья, утолщенный фюзеляж и мощное оперение были хорошо приспособлены для энергичного маневрирования и давали возможность развивать достаточно большую скорость (если не ошибаюсь, — 350 км/ч). Самолет забуксировал «пилотажника» на сравнительно небольшую высоту (около 1500 м) и бросил на «произвол судьбы». Все, что последовало за этим, было сплошным чудом. Возможно, большинство непосвященных зрителей видели просто пилотаж. Возможно, что, обладая инстинктивным чувством прекрасного, они оценили и красоту внешнего рисунка фигур пилотажа, смелость и расчетливость исполнителя — фигуры завершались буквально в нескольких метрах от земли. Но многого они просто не заметили, а главного и не знали. Я же, все зная и понимая, и многое умея делать, на другой, правда, технике и в других условиях, то что видел в исполнении Анохина, воспринимал как находящееся за пределами человеческих возможностей. Я не буду ни описывать внешнюю красоту самих фигур — передать это словами все равно не удастся. Скажу, главным образом, о том, чего непосвященные не замечали и не знали, но что было самым трудным в этом пилотаже. Прежде всего: пилотаж выполнялся на планере, то есть на летательном аппарате, не имеющем двигателя. Следовательно, в активе у Анохина был только тот запас потенциальной энергии, которым обладал планер, поднятый самолетом на высоту в полтора километра. Поэтому, потеряв высоту, нужно было обязательно превратить ее в скорость, а затем экономно и быстро произвести обратную метаморфозу — превратить скорость в высоту. Анохин справился с этой задачей превосходно: имея сравнительно небольшой запас высоты, он успел выполнить фигур 5–6. Вторая особенность, которую тоже не только не оценили непосвященные, но даже и не заметили — это то, что почти все фигуры пилотажа были выполнены так сказать «наизнанку», то есть центр вращения находился не со стороны головы летчика, как это бывает обычно, а со стороны ног. А это значит, что на летчика действует отрицательная перегрузка и его не вдавливает в сиденье увеличившийся вес, а такая же сила стремится вытянуть из сиденья и выбросить вон из машины. Отрицательная перегрузка — это явление пострашнее невесомости: кровь наполняет мозг и глаза, теряется чувство ориентировки в пространстве, нарушается координация движений. А нужно четко, размеренно и абсолютно точно пилотировать самолет. Да, абсолютно точно: ведь пилот, находясь в положении «вверх ногами», должен остановить несущийся к земле планер на высоте нескольких метров. И Анохин делает это безукоризненно, хотя, теоретически рассуждая, сделать этого не может, даже если бы не находился вниз головой и под действием четырехкратной отрицательной перегрузки. Он видит только одним глазом, а следовательно, лишен глубинного глазомера.

Зрители этого не знают, а я знаю и не могу себе представить, как это делает, какими неведомыми мне чувствами пользуется этот удивительный человек. Я был буквально ошеломлен. Не преувеличу, если скажу, что этот пилотаж Анохина потряс меня больше, чем много лет спустя посадка американцев на Луну. Когда я смотрел как Армстронг и Олдрин неспеша ходили по пыльным лунным тропинкам, я удивлялся, что недостаточно взволнован. Я говорил себе: «Ты представляешь, чему ты свидетель? Почему же ты не визжишь от восторга? Ведь мало того, что люди ходят по Луне, ты сидишь в кресле дома и наблюдаешь эту картину в реальном масштабе времени». Но и эти рассуждения не помогли: к тому времени космические достижения вошли в привычную норму и убили в нас способность дико восторгаться.

Итак, красота внешнего рисунка фигурного полета неоспорима: она действительно сродни балету, цирковому искусству, художественной гимнастике. Красив и сам самолет, как целесообразная конструкция, хорошо приспособленная к выполнению своей функции — полету. Есть и внутренняя красота полета — совершенство различных технических решений, удивительных умных приборов, которые позволяют выполнять полет в таких условиях, в которых естественные человеческие чувства бессильны. А как же быть с красотой окружающей среды? Может быть, в ней нет ничего особенного? В том-то и дело, что есть. Ведь даже если это обычная земная красота, увиденная с птичьего полета, то иная точка зрения может дать эффект поразительный. Но многое видишь в полете и такого, чего «рожденный ползать» никогда не увидит. Но почему же об этом чуде не пишут бывалые? А не пишут они, видимо, потому, что иногда просто за напряженной работой в воздухе недосуг любоваться красотами природы. Не исключен и такой вариант: на фоне трудной напряженной опасной мужественной работы, всякие любования красотой могут показаться неуместной и даже непростительной сентиментальностью.

Да и описать эти красоты словами очень нелегко. Но попробую все же рискнуть…