МОЙ ВЕРНЫЙ ЩИТ

МОЙ ВЕРНЫЙ ЩИТ

Хутор Трактовый приткнулся недалеко от Ахтанизовского лимана. Только не вздумайте искать такой сегодня ни на земной тверди, ни на картах: вместо него разметнулись во все стороны виноградники да лесозащитная полоса вымахала, где хоронили мы однополчан. Лихо растут дубки да клены на костях человечьих...

А в 1943 году там, среди непаханой степи, уныло топырилось несколько случайно уцелевших хуторских мазанок, а рядом с узкоколейкой - полевой аэродром. С него первого ноября нас подняли штурмовать прибрежную полосу в Крыму между допотопной крепостью Еникале и поселком Маячным. Давили фашистские батареи, зенитные установки и пулеметные точки, расстреливавшие в упор наших десантни­ков.

Я - на новом «иле», со мной - воздушный стрелок Валентин Умнов. Его дело - «защищать от атак вражеских истребителей заднюю полусферу», а проще - хвост. Крупнокалиберный пулемет Умнова стреляет, что твоя пушка: от мощных очередей самолет ходуном ходит, попадет под трассу настырный фашист, рассечет, как кусок мыла. Однако, как говорится, на стрелка надейся, а сам не плошай...

Появился он у меня точно из поговорки: на тебе, боже, что мне негоже... Когда в полку пронесся слушок, что прибыли новые стрелкачи, тут же комэски, замкомэсков, командиры звеньев и управленцы толпой устремились в штаб шерстить личные дела прибывших, поразнюхать, кто, да что, да откуда? Кому неохота запо­лучить хорошего стрелка? Настоящий щит коль не вся, то почти вся твоя жизнь. Потому и кинулись начальники ретиво выбирать себе лучших. А как узнаешь, кто есть кто? Дело темное... Сортировали по анкетным признакам, по тому, кем был в гражданке. Токарь? Давай сюда! Механик? Мне записывай! Тракторист? Еще лучше, мужик здоровый, будет ворочать...

Таким манером и распределили стрелков по экипажам. Остался «непросватанным» один студент Умнов. Все отказались от него наотрез. Круглолицый, краснощекий, стоит в сторонке, мнется стеснительно. И я, рядовой пилотяга, стою обочь, тоже мнусь. Недавно из госпиталя притащился - где уж мне базарить, вы­кобениваться! Слава богу, самолет дали с новым мотором...

Комэска Щиробать, пряча смущенно глаза, убеждает меня:

- Не сомневайся, Умнов - парень с образованием, интеллигент, почти строитель.

- Мы здесь, как мне кажется, не для строительства, а скорое наоборот...

- Это ты почти угадал, хе-хе... Только знаешь...

- Знаю. Там, в тылу, твой хваленый мог быть во какой шишкой, а здесь... Когда на тебе начинают поджаривать шкуру, она, треклятая, ужасно дорогой кажется... И образование, и прочие институты из головы вон!

Однако мои предположения не сбылись, Умнов оказался стеснительным и флегматичным только на земле. В бою же, как я скоро убедился, никогда не терял самообладания, не суетился, действовал осмысленно. Ведь как бывало? Увидит воздушный стрелок - живая душа, - как наползает этакая чертовщина с двумя килями и пыхает на него из четырех пушек, не считая стольких же пулеметов, так мороз по коже продирает, заикаться начинает бедняга стрелок и тарахтит - не поймешь что. Умнов передавал информацию правдиво, лаконично, четко, по уставу:

- Старшой, справа изготовилась к атаке пара «худых», ракурс... удаление... Доверни пятнадцать градусов вправо, и я покажу им где раки зимуют...

- Молодец, хорошо следишь за воздухом! - отвечаю, а сам думаю скептически: «На тебя я надеюсь, лицом в грязь не ударишь, но ты работаешь в комплексе с техникой, а она порой того... Как тогда летом на Голубой линии... Я один, без напарника, меня атакуют фашистские флигеры из эскадры «Удет», а в крупнокалиберном пулемете стрелка обрыв гильзы».

Эх, и хватил я тогда лиха-злосчастья! Чего только не вытворял, чтоб увернуться из-под расстрела в воздухе! Перегрузки - умопомрачительные, эволюции - сногсшибательные; нужда заставила вспомнить свое истребительское прошлое, хотя нынче я штурмовик... Умнов не спрятался тогда на дне кабины, пыхтел, обливаясь потом, выковыривал упорно отверткой из патронника оборванную гильзу. А когда немцы уж очень наседали, пулял по ним ракетами, отпугивал, восклицая с досадой: «Какое свинство!.. Мешают работать...» Неисправность устранил, и мы закончили полет удачно, а я успел еще свалить одного немца. Другому, видимо, не понравилась такая война, улизнул куда-то.

Приземлившись, я похвалил Умнова за настойчивость и выдержку.

- В награду получишь сегодня двойную фронтовую порцию вместо одной. (Нам выдавали после полетов по сто граммов водки «для снятия нервного напряжения»).

- Спасибо, старшой, но я не пью спиртное

- Как то есть?

- Не люблю. Пусть мою порцию вам отдают. Всегда.

Сказанное Умновым в присутствии техника сразу стало достоянием полка. Во когда позеленели от зависти мои коллеги!.. Это же надо! Такого бесценного стрелка упустили! «Ух, эстет двухсотграммовый» - стали обзывать меня за глаза.

Вот уже сутки летаем на Керчь, вторые, третьи... На пятые - новость: высажен еще один десант, южный, возле деревни Эльтиген. Морская пехота продвигается быстро, вот-вот отрежет Керченский полуостров от Крыма. Поэтому авиацию фронта нацелили туда.

Но не прошло трех дней, как погода резко изменилась, подул известный своим подлым нравом бора. Уж если он разойдется, то не на сутки вспучит воды, и даже не на неделю. Поднялся такой штормяга, что море не просто взревело, а взвыло, словно от боли, и перевернулось вверх тормашками. Бора с ног валит, крыши сносит, вагоны с рельсов сшибает, а что уж говорить о легких катеришках, баркасах, сейнерах и прочей мелкой посудине, на которой высаживали десант! Мы, летчики, с презреньем обзывали сей, с позволенья сказать, флот «тюлькина армада». До войны рыбаки пользовались им, чтоб ловить хамсу да тюльку под Бердянском, теперь посредством этих байдаков пытались снабжать войска всем необходимым для боя. Конечно же бора сделал им оверкиль, и они беспрепятственно опустились на дно пролива.

К этому времени немцы подкинули в Феодосию пушечных сторожевиков, подтянули к Керчи авиацию и пустили на эльтигенцев танки. Со всех сторон стали прижимать их к берегу, а отбиваться чем? Снабжение боеприпасами и продовольствием прекратилось. Тысячи моряков и пехотинцев оказались зажаты между Соленым и Черубашским озерами в отчаянном положении. Сутками напролет на них сыпались снаряды, мины, бомбы, волнами атаковали танки. Если не было в воздухе наших самолетов, тут же появлялись пикировщики Ю-87 и, завывая устрашающе сиренами, терзали и крошили плацдарм, Клочок прибрежной земли стал поистине огненным.

А коварный бора лютовал, не прекращался ни на час, словно заранее снюхался с врагом против нас. Мы летали до изнеможения, что называется, на износ. По пять боевых вылетов в день совершали!

Что такое пять вылетов на штурмовике? Много это или мало? Для человека несведущего количество вылетов ничего не объясняет, так же как не обьясняет ничего и число заходов на цель. А мы иногда делали их по шесть в одном вылете, тридцать атак в день! Спроси пехотинца, танкиста, сколько раз за войну ходил он в атаку? То-то...

Выматывались до предела, отдохнуть - ха-ха! Да и кому в голову пришло бы такое, когда за проливом гибнет наш десант!

...Пятый вылет по переднему краю фашистской обороны приходится делать в сумерках. Навстречу ползут рваные свинцовые тучи, видимость - трудно хуже придумать. Впереди однообразное мутно-серое полотно земли, оттуда нас будут угощать от всего сердца... Ждем начала «угощения», но гроздья взрывов возникают не в воздухе, а внизу. Меня крепко встряхивает. Что за чертовщина? Мы же над своими! Неужто наводчики очумели и молотят по нас? Что же это получается? Бей своих, чтоб чужие боялись?

Пока я возмущаюсь невежливым обхождением со мной зенитчиков, вверху впереди возникает нечто каплевидное, оно падает прямо на меня. Вскидываю голову - мамочка! Вот это врюхался! В самую гущу угодил. Бомбы мелькают рядом с крылом, одна, другая... Уф, проносятся мимо. Неужто повезло и на этот раз? Да, пофартило. «Осколок оторвал всего-навсего консоль крыла, по это ведь консоль «ила»! Долетим и без консоли. К цели долетим, она - вот!»

Пальба зениток все яростней, зажатые со всех сторон огнем, мы отчаянно маневрируем. Жить охота всем. Цель набегает, она уже под крылом... Не проскочить бы... Ну, нет! Круче угол пикирования, так... Так... ниже... теперь получай!

Мечехвостые эрэсы протыкают темно-синий воздух вечера, туманное плато земли раскачивается. Это я нащупываю цель, стреляю. Выход вправо со скольжением. «Молодец! - хвалю себя. - Хорошо, что не влево, как раз угодил бы под встречную трассу». И тут же - шварк! В ушах резкая боль, кажется, там все полопалось и я остался навеки глухой. Форточки вышибло взрывной волной, в кабине завихрения. Пыль подсасывается изо всех углов, лезет в нос, в глаза, впереди ничего не видно, зато вижу крыло: в этот раз не по консоли зацепило... Кричу Умнову по переговорному устройству;

- Чего молчишь?

Пауза несколько секунд.

- Не понял, старшой, повтори!

«Ладно, не понял, значит, живой...»

Впереди вообще рыжая муть, лобовое стекло чем-то залепило с наружной стороны. Тьфу, грязь какая!... Догадываюсь: это чайки одурели от стрельбы, от огня, разметались в сумерках и какая-то шмякнулась мне в лобовое бронестекло Вокруг столпотворение, а я плохо вижу. Хватаюсь за очки, рывком опускаю на глаза, фонарь - назад, лечу в открытую, выглядываю из кабины.

- «Горбатые», я двенадцатый, ко мне! Все, все ко мне! Обозначаю себя АНО - раздается голос комэска. Я рядом вижу вспышки бортовых огней, доворачиваю к нему. Уже совсем темно, только снизу подсвечивает поблескивающая вода. «Ил» не приспособлен для полетов ночью, меня ослепляют метелки красно-голубых выхлопов из моторных патрубков, но лететь надо. Жду Таманский берег, лиман, а за ним - хутор Трактовый. Слева появляется еще самолет, сигналит аэронавигационными огнями. Он чуть ниже меня, быстро приближается к Максиму Щиробатю. Силуэт самолета размыт на фоне мерцающего серебром моря.

«Собираемся с бору по сосенке... Вот как летать в непривычных условиях! - отмечаю со вздохом. - А что делать? Играть па трубе - не в дуду дудеть, надобно шевелить пальцами... Так и насобачимся: сегодня в сумерках, завтра - в полночь, там, глядишь, и на рассвете. Без специального обучения ночниками заделаемся. Лиха беда начало! Вот пожалуйста, еще один молодец с уверенностью пристраивается к ведущему. Глазастый, небось в темноте лучше кошки видит... Такой и без прожектора приземлится, а другие как? Никто из нас еще ни садился с подсветкой земли, туго придется хлопцам».

Я опять оглядываюсь на уверенного молодца и... немею. У молодца обрубленные консоли крыльев, тонкий фюзеляж... «месс»! Пользуясь мглой, подкрался к хвосту Щиробатя. Жизнь ведущего на паутинке, тут не до точного прицеливания: бросаю самолет на правое крыло, бью из всех стволов наперерез немцу. «Месс» исчезает в отблесках пушечных трасс. И тут запоздало дает очередь здоровенный парняга, хваленый стрелок Максима. Лишь по счастливой случайности обреченный остался жить.

В воздухе- редчайшее явление, патрулируют наши истребители. На аэродроме катавасия. Крытая машина с радиостанцией стоит на нейтральной полосе, посадочную освещают фары нескольких автомашин. Командир полка с микрофоном в руке старается приземлять нас с наименьшей опасностью. Мы понимаем сложность обстановки, подводим машины к земле осторожно, подсвечиваем своими фарами, поддерживаем самолет малым газом и садимся хорошо - как говорится, «впритирочку»...

Заруливаю на стоянку, выключаю двигатель и... проваливаюсь куда-то... Меня трясут техник, стрелок, а я не могу понять, что им надо.

- Ты ранен, старшой?

- Убит. Насмерть... Дай хоть минуту побыть на том свете, подняться не могу...

Оказывается, я примитивно уснул. Долетался мужик до ручки.

Не успел выбраться из кабины, слышу - орут:

- Летный состав на КП срочно! Моряки приехали!

...За выгородкой начальника штаба сидели трое: лейтенант, старшина и матрос. Начальник парашютно-десантной службы дивизии стоял возле карты. Командир полка Хашин взъерошил жидкие волосы на темени, сказал, морща лоб:

- Получен, товарищи, приказ: вместе с основной боевой работой доставлять десантникам в Эльтиген боеприпасы и продовольствие. У них там совсем плохо, полный швах: нечего есть, нечем стрелять и нечем раны перевязывать. Будем сбрасывать десанту специальные мешки с высоты не более десяти метров. Майор, - показал командир на начальника парашютно-десантной службы дивизии, - представители флота проведут с вами занятия. Первыми с мешками полетят те, у кого есть навык, кто летал прошлой осенью с ВАПами на танки под Гизелью.

- Осталось четверо, значит, и тех добить надо... - процедил раздраженно сквозь зубы Щиробать.

- Вопросы есть? - обводит нас взглядом Хашин.

Я встаю.

- Разрешите? Самолеты с этими м-м-м... мешками, в общем, взлетают? Кто-то пробовал?

- Я буду пробовать! - отрезает командир полка.

Ох, и услужлива память, когда не нужно. Как будто умышленно распахивается фотоальбом на заданной неведомо кем странице, и я вижу трубу ВАПа, зависшую под самолетом Гараева, обломки его самолета в огне... Тогда, под Гизелью, ВАПы, теперь - мешки. Поистине была белка, а теперь свисток...

К утру погода не изменилась, все тот же острый, обжигающий бора, все то же светлое, чистое небо, все тот же взбаламученный до дна Керченский пролив. Сквозь прозрачный воздух видно далеко. Над Эльтигеном творится что-то невообразимое: дым, огонь, трассы, взрывы. Вражеская передовая отчетливо просматривается по взблескам выстрелов. Мы сегодня - докеры, летим к десанту с мешками У каждого - по два. Назвать мешком эту громоздкую штуковину можно лишь с большой натяжкой. Метрового диаметра кишка из толстого брезента набита всякой всячиной, обвязана тросами, как копченая колбаса бечевкой, и принайтована хитрым морским узлом под бомболюком. Ужасная вещь! Самолет с таким грузом - неуклюжее животное третичного периода, к тому же строптивое, не желает подчиняться. Длина его метра три, концы веревок от эамков держит в руках стрелок. По моей команде он дернет веревки, и освобожденные мешки отделятся от самолета. Такова мудрая технология мешкометания...

У десантников мощная радиостанция, она забивает наши, самолетные. Радист горластый, глотка басовитая, знает почти всех летчиков по именам. Только поднимемся над аэродромом, начнем радиообмен, он тут как тут, орет, нажимая на «р»: «Я «Гр-р-рраната»! - Это его позывной. - Брр-р-ратва, штур-р-рмовики, нас загр-р-р-ррызают ф-р-р-рицы! Бр-р-р-росай мне снар-р-ряды, патр-р-рроны, су­хар-ри! Стр-р-релять нечем! Жр-р-рать нечего!»

Летим. Самолеты сильно болтает, мимо нас одинокими стрелами проносятся буревестники. Группу старых вапщиков ведет командир полка. Прижимаемся к воде, правым бортом к Эльтигену. С берега нас попугивают зенитки, стреляют настильно, а это глупость: снаряды летят в белый свет. Мы почти не маневрируем по высоте, однако не потому, что так предписывает тактика, просто боимся потерять устойчивость и свалиться в море. Оно в десяти метрах под нами, вон какое морщинистое да старое!.. Скашиваю глаза на командира полка, решаю бросать по его расчету, зря он, что ли, с рассвета тренировался над аэродромом? Доворачиваем на берег, а вот и сброс... Удачно, обе колбасины нормально отцепились от самолета Хашина. Кричу стрелку: «Дергай!» Мой самолет «вспухает» и становится настоящим самолетом, теперь можно воевать.

- Мешки упали точно посреди улицы! - докладывает Умнов.

- Что и требовалось... Теперь мы заслуженные мешочники...

Крутым разворотом уходим на море, группа растягивается цепочкой, принимается за вражескую передовую. В эфире шум, галдеж от множества раций, но «Граната» заглушает все.

- Бр-р-ратва, штур-р-рмовики, хор-р-рошо сбр-р-рросили! Мор-р-ряки благо­дар-рят вас, у-р-ра! - нахваливает нас радист десанта. Но что значат для огромной массы людей наши мизерные подачки? Разве в них спасенье? Ведь немецкие танки зарылись в землю - рукой подать, навели тщательную маскировку и расстреливают морскую пехоту в упор. Командного состава остались считанные единицы, роты возглавляют сержанты, число раненых растет - таковы неутешительные сводки с Керченского полуострова.

9 декабря просыпаюсь, как обычно, на рассвете, высовываю нос из землянки - фю-ю-ю! Наконец-то тишина. Выдохся осточертевший бора. Кричу своим в землянку:

- Эй, народы, аэродром затянуло туманом, радуйтесь!

- Чего дерешь глотку ни свет ни заря? - раздаются недовольные голоса.

- Чудаки, передаю последнее известие: сегодня выходной!

- Как бы не так!

- Густо-эстетические шуточки...

- Шуточки? Глядите сами, какая наползла акклюзия.

- Ух ты! Буду добирать весь день!

- Погоди, будет день, будет стрельба... - откликается кто-то скептически.

- Погода в руках всевышнего, то бишь в пальчиках синоптики Клавочки, - уточняет Щиробать пессимистически, брякая соском умывальника.

В столовку идем не спеша, боевая готовность не объявлена. За столами, на удивление официантки, сидим непривычно долго, «гоняем» чаи, разговариваем на неприятную для меня тему. Вчера я был ведомым у Щиробатя, летали на разведку в сторону Владиславовки. Обследовали старательно дорогу, сфотографировали кое-что, возвращаемся на аэродром и тут встречаем в воздухе странный предмет. Сделали облет вокруг него - не поймем, что за чертовщина? По крестам - немец, а к какому типу летательных аппаратов относится, определить так и не смогли. На всякий случай сбили. Из-за него и попали в передрягу. Уж лучше б не сбивали, будь он проклят, чем терпеть такое поношение.

- Вас куда посылали? - напустился на нас командир полка. - Корриды устраивать или за важнейшими для командования разведданными? Я отучу вас турниры устраивать раз и навсегда! Это ты небось, истребитель, затеял? - уставился он на меня исподлобья.

- Да мы чуть не столкнулись с ним! - поясняет Щиробать. - С закрытыми глазами гашетки нажали. Мимоходом получилось, так сказать...

- Многовато у вас сказок что-то... - говорит Хашин более миролюбиво. - Ладно, сбили - туда ему и дорога. Фотопленку проявите и передайте в штаб, пусть запишут на ваш счет. Да, кстати, кого вы завалили?

Мы переглянулись с Максимом - начинается...

- Вы что, не слышите? - поднимает брови Хашин. Я, подчиненный Максима, помалкиваю, Максим яростно чешет затылок.

- Ваш классический жест опасен для здоровья, - щурится насмешливо Хашин.-Доложите, как положено!

Максим вдруг густо краснеет, вытягивается «смирно».

- Летающий, то есть сбитый нами, предмет остался неопознанным.

- Чего-чего?

- Он не значится в силуэтах, следовательно, считайте, мы его не сбивали. Обойдемся...

- То есть как? Это же анекдот! Хороши... Вот что, ведущие командиры, берите-ка альбомы силуэтов и принимайтесь за доскональное их изучение. А то от подчиненных требуете, а сами...

Конечно, мы игнорировали оскорбительное для нас распоряжение и альбомы в руки не взяли, еще этого нам не хватало! Да я назубок знаю тактико-технические данные любого фашистского самолета! Я их, как говорится, на ощупь чувствую! Вот они где у меня сидят! А осколки от их снарядов - вот где!..

Максим плюется:

- Сбили идола на свою голову...

Начальник штаба переминается виновато с ноги на ногу, чувствует, здесь и его недоработка: на фронте летают загадочные предметы, а он не знает какие. Спрашивает:

- Стрелки видели предмет?

Конечно, стрелки видели. Вызывают, расспрашивают. Умнов говорит:

- Могу нарисовать предмет.

Начальник штаба подсовывает листок бумаги, и начинающий архитектор несколькими штрихами точно изображает сбитое нами нечто.

- Истинно так! - восклицает Щиробать. - Брюхастый, крыло тоненькое типа парасоль, а под ним - шесть моторчиков...

- ...и колес много, выглядывают из-под фюзеляжа,- добавляю я.

- Извините, товарищ командир, тридцать два ровным счетом, - поправляет меня Умнов.

Начальник шлепает ладонями себя по ляжкам, восклицает с досадой:

- Чего ж вы сразу не сказали? Я почти уверен, вы сбили мотопланер Ме-323Д. Эта махина тащит до десяти тон груза или больше роты солдат! О нем упоминается в недавно полученном информационном бюллетене. Стало быть, объявились и на нашем фронте... А ведь они предназначены для десантирования, грузоподъемность человек семьдесят, не считая «гарнира»... Поднимается на буксире у «Хейнкеля-111», а дальше тарахтит на своих мотоциклетных моторчиках. Дешево и сердито..

- Ты смотри, как интересно! - восклицает Максим.- Вот только куда они собираются десант высаживать?

- Эту загадку я и сообщу командованию, - говорит начштаба. - Ваши данные очень важные, - поднимает он палец к потолку и снимает трубку телефона звонить в разведотдел.

Тема «фашистские десантные планеры в Крыму», которая обсуждалась во время затянувшегося завтрака, на КП дальнейшего развития не получает. Одни лезут на нары досыпать, другие принимаются на свободе за штурманские дела, любители «козла» сотрясают землянку тяжелыми самодельными костяками. Отдыхаем.

Вдруг часов в десять из тумана, как черт из коробочки, выскакивает «виллис» командира дивизии, и тут же приказ: построить полк. Максим невесело хмыкает, вынимает пистолет и стучит рукояткой по каблукам спящих на верхних нарах.

- Эй, вы! Разлеглись, как коты на печи... Сейчас будет вам сон в руку... Летчики   просыпаются,   бормочут   недовольно: «Разве начальство даст отдохнуть? Полтора месяца вкалывали без продыху и вдруг бездельничаем! Это же нож острый начальству. Эх, жисть-жестянка!»

Я предсказываю вполголоса:

- Пока мы то-се, занимались войной, за это время, наверное, накопилось с полмешка приказов, всяких бумаг секретных, теперь вот будем торчать часа два, слушать.

Стоим поэскадрильно. Под ногами осклизлый затоптанный бурьян, сыро, мерзко, холодно. «Бестолочь! - ругаю себя. - Надо было шинель надеть, в легком комбинезончике цыганский пот прошибает...» За мной в затылок - стрелок Умнов, тоже поеживается в курточке. Раздается задорно натужный голос начальника штаба:

- К выносу гвардейского знамени!..

Мы переглядываемся. Для чтения служебных бумажек такая торжественность не требуется. И тут же шепоток по рядам: «Комдив привез ордена и медали, раздавать будет». А что? Вполне вероятно. После летних боев па Кубани, прорыва Голубой линии нас действительно представляли к наградам. Сегодня выходной, так что награды кстати. Здорово, но не совсем... Раз нет войны - нет ста граммов, чем обмывать ордена? Очевидно, этот вопрос пришел в голову не только мне, и вторая волна шепота прокатилась от фланга до фланга. Но показалось знамя - и мы застыли.

«А почему не выносят, как всегда, столик, покрытый красным, с заранее разложенными грамотами и коробочками с наградами?» - удивляюсь я на миг, и тут же удивление сменяется глухой тревогой, она, как тошнота, поднимается в груди. Нет, не торжества ради приехал генерал... Вот он появляется в сопровождении командира полка. На комдиве шикарная шинель с голубым кантом, командир полка в замызганном регланчике. Сутуловатый, худой, кожа да кости, Хашин старается шагать широко, но такое ему не под силу. Говорят, у него застарелая язва желудка то ли еще что-то, но он скрывает и лечится народными средствами: пьет настой каких-то трав и целыми днями жует чеснок. Натрет сухую горбушку и грызет. От лекарств его на КП не продохнуть. Или сунет за пояс грелку с горячей водой и летит так на боевое задание.

Генерал окинул нас тяжелым взглядом, прошелся вдоль строя, заговорил негромко усталым голосом:

- Товарищи летчики, все гвардейцы, вот какое дело. Эльтигенский десант, которому мы помогали столько времени, прошлой ночью воспользовался переменой погоды - туманом, прорвал окружение в районе Чурубашского болота, выбрался на магистраль Феодосия - Керчь. Десантники совершили двадцатидвухкилометровый бросок в Керчь, захватили с тыла гору Митридат, уничтожили артиллерийские расчеты. В освобожденный порт подошли вызванные по радио мелкосидящие суда, на них часть десанта переправилась на Таманский берег. К тому ж, моряки принесли на своих плечах из Эльтигена более двухсот раненых товарищей. А утром обстановка изменилась: туман над городом поднялся, немцы окружили танками Митридат и расстреливают в упор застрявшую там группу прикрытия. Полтысячи человек обречены. Все наши аэродромы закрыты, армия не летает, туман. Но командующий все же надеется, что гвардия поможет своим товарищам-морякам, нанесет удар по фашистским танкам, с тем чтоб люди с Митридата прорвались через город к северному десанту. Другого выхода нет. Кто полетит, получит новое оружие, которое еще не применяли: противотанковые кумулятивные бомбы. Достаточно одной попасть на броню танка, чтобы экипаж был выведен из строя. Вам засыплют полные бомбовые отсеки. Командование обращается именно к вам потому, что ваш аэродром ближе других к проливу. Для выполнения боевой задачи требуется четыре экипажа. Полетят добровольцы из тех, кто чувствует, что сумеет справиться с такой работой. Полет в тумане. Сложнее ничего в летной практике не существует, поэтому взвесьте свои силы, и желающие - три шага вперед!

Мы переглянулись. Что он, смеется над нами, этот генерал? Взлететь в тумане? Это каким же образом? По каким приборам? Аппаратам? Кто из нас обучен подобному пилотажу? И вообще, какие сумасшедшие летают в тумане на малых высотах? Это же примитивное самоубийство!

Летчики мнутся, натужно думают, молчат. Генерал холодно щурится на нас, повторяет:

- Гвардейцы-всепогодники, цвет советской авиации, кто решился, три шага вперед.

Я - комсомолец, но среди нас много коммунистов, да чего там! Все мы прекрасно понимаем, что надо лететь, надо до зарезу, надо спасать человеческие души, кроме нас сделать это некому, но как делать, если не умеешь? Мы же просто не взлетим, поразбиваемся на аэродроме!

Кому польза от нашей гибели?

Стоим, никто не шелохнется, опустили глаза. Над строем повисла тишина, натянутая и этакая подленькая, как мне показалось, тишина. Вот-вот раздастся чей-то злорадный голосок и спросит: «А-а, такие-сякие, поджали хвост, как по­битые псы? Слабаки, оказывается?»

И тут слышится скрипуче:

- Разрешите, товарищ генерал?

Это командир полка. Поправляет пилотку на голове, трогает воротник реглана, затем начинает застегивать ремешок планшета, вытаскивает из кармана перчатки, сует обратно, и все это непонятно зачем. Ряд непроизвольных неуместных движений, на него неприятно смотреть, о таких старухи говорят: «Обирается перед смертью». Взгляд Хашина останавливается на правом фланге, где стоим мы, летчики. Тыча в нас тонким пальцем, негромко объявляет:

- Группу поведу я, со мной летит Щиробать, Заварихин... - Несколько секунд длится пауза. Палец Хашина доходит до конца шеренги и останавливается на мне. Ух! Коленки мои вздрагивают, голова делает такое движение, словно сама хочет спрятаться между плеч. То было зябко в легком комбинезончике, а тут внезапно кидает в жар. «Угораздило дурака оказаться в числе неплохих летчиков! Был бы посредственным, кто меня взял бы в такой сложный, безнадежный полет? Теперь все. Теперь я получил боевой приказ, больше меня не спросят, желаете, мол, слетать на Керчь или не желаете?» Оглядываюсь на своего стрелка и не узнаю. Округлое, румяное, всегда спокойное лицо Умнова вдруг вытянулось, покрылось буро-зелеными пятнами.

- По самолетам! - командует Хашин.

Пошли... Как понимаете, на собственные похороны не очень-то торопишься, идем, едва ноги переставляем.

Но Умнову говорю бодро, с подъемом:

- Ты ни о чем неприятном не думай, сработаем нормально, врежем фрицам - первый сорт! Перья от них будут сыпаться. В лоб они мне стрелять не решатся. знают, чем это пахнет... У меня есть чем спроваживать их в тартарары, а вот сзади дело похуже - будут стараться отрубить нам хвост. Высота пятьдесят метров, сам понимаешь... Вся пакость набросится на нас снизу, как стая шавок. Дави их без стеснения, патронов не жалей. Истребителей Рихтгофена не будет, погодка не для них. А ты стреляй гадов, не дозволяй им бить по хвосту. Понял?

О том, как я собираюсь взлететь в тумане и лететь вслепую до пролива, дипломатично умалчиваю. Да и что говорить, когда сам не знаю. Надеваем спасательные морские жилеты, чтоб не утонуть. Они автоматически надуваются, если окажешься в воде, а вот сколько проплаваешь при температуре воды плюс три градуса, это вопрос другой... Залезаем в кабины, выруливаем на старт. Я взлетаю четвертым. Командир отдает по радио последние распоряжения, закрывает фонарь, начинает разбег. Я - наоборот: открываю фонарь, оттягиваю ухо шлемофона - треск радио мешает слушать, высовываюсь из кабины. Там, на краю аэродрома, бугор, в тумане его не видно. Сейчас Хашин вмажет в него, раздастся взрыв и... Слушаю, напрягшись. Гул самолета затихает, взрыва нет. Вторым уходит в туман Щиробать, я продолжаю слушать. Взрыва все нет и нет. Закрываю фонарь. Плюю в форточку, отворачиваюсь, даю газ на взлет и следом - форсаж. Замелькала мокрая земля, быстрой, быстрей, горизонта не вижу, по сопротивлению ручки управления улавливаю положение самолета и скорость. Отрываюсь. Вокруг меня шевелится серое цементное молоко. Истинной высоты не знаю, нет такого прибора; выше ста метров подниматься нельзя - попаду в сплошные облака. не увижу пролив и буду тарахтеть до самого Херсона... Но и низко лететь нельзя- зацеплюсь за землю и щепок от меня не соберут. Прибор «авиагоризонт» безбожно врет, я ему никогда не верю, да и вообще все эти железяки, стрелки, циферблаты, как малярийные, трясутся перед моими глазами, и я вынужден доверять им свою живую душу. Уткнулся взглядом в указатель кренов, боюсь потерять пространственную ориентацию, да еще кошусь на прибор скорости. Стрелка секундомера прыгает уже третью мину­ту, осталось еще две - и я выскочу на море. Напряжение такое, что мутнеет в глазах и во рту становится сухо. Полторы минуты... За ушами щекочут струйки пота. Я набычился так, что ларингофоны врезаются в горло. По секундомеру еще тридцать секунд... десять... А вот и последняя, расчетное время истекло, а где же море? Продолжаю лететь в тумане. Шестая минута на исходе, а моря все нет! Начинаю паниковать. Куда меня несет? Может, не в ту сторону? Вдруг рядом с самолетом что-то мелькает раз, второй. В ужасе рву на грудь ручку управления - земля! В каком-то метре от винта! У меня дыхание перехватывает. И тут же за кабиной резко светлеет, стена тумана обрывается, внизу тусклая вода пролива. «Ох! - вздыхаю. - Это надо же! А? Взлетел...» Даже сам себе понравился, какой молодец...

Но   радоваться, собственно, было нечего, впереди Керчь, в Керчи и в округе - сто двадцать зенитных батарей всех калибров. Помножь на четыре, получай без малого полтыщи стволов, направленных на тебя. А высота полсотни метров, условия классические, чтобы стреляли в тебя все, кому не лень, и попадали с закрытыми глазами. На что я могу надеяться наверняка, так это на то, что от самолета щепки будут сыпаться, как опилки от циркулярки.

И все-таки странно бывает... Когда уже кажется, что нет больше ни малейшей надежды, где-то там, в глубине под черепом, в тайных лабиринтах мозга, продолжает тлеть ничтожно малая крупица, крупица веры в невозможное. Она как бы успокаивает и в то же время подстегивает: не тушуйся, еще не все потеряно. Приятные нашептывания! Ведь знаешь, что ложь, иллюзия, и все же хочется верить. А вдруг на самом деле уцелеешь? Куда тогда полетишь? Как найдешь аэродром в тумане? Одно за другое цепляется.

Но на такой случай у нас летом появилась новая техника: радиоприводные станции РПК-10. Каждый полк имел свою, а чтоб не было путаницы, им присваивались позывные. Давали обычно имена цветочков самых распространенных: роза, фиалка, незабудка. Привод дает радиолуч, и прибор показывает мне, где аэродром. Дежурный радист через каждую минуту повторяет позывные и крутит пластинки с веселой музыкой, песенки, всякие «Катюшки-Марфушки», «Коломбины-Риориты»... Чтоб летчику над целью было веселее.

Вот какая хитрая махинерия приведет меня в тумане домой! Включаю РПК, зашумело, захрипело, и вот слышу сквозь помехи радист гнусит; «Работает радиопривод «Астра». «Астра» - это моя. Отлично! Настраиваюсь потщательней, приятно, когда техника работает как часы. Да только в этот раз дежурным радистом оказался какой-то осел: вместо веселенькой «Катюшки-Марфушки» в наушниках потянулось удручающе-жалобно: «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут - она зарыда-а-ет...»

- Тьфу! Чтоб тебя... И так коты скребут на душе, а он еще похоронную завел...

Вырубил РПК к чертям, глядь - вдали над водой что-то вроде кружится. Уж не «мессы» ли встречают меня? Осторожно подбираюсь над волной ближе, оказывается,-мои! Все во главе с командиром взлетели, ждут меня над проливом. В эфире немое молчание, соблюдают полную радиомаскировку. Доворот на Керчь, «бреем» - по воде. Ну, пронеси нечистая сила!.. Еще не добрались до завода Войкова, а впереди уже пурга дыма и огня. Берег, дома, траншеи - все стреляет нам навстречу. Пучки «эрликоновских» трасс, словно огненные розги, хлещут по животам «илов», в первые же секунды на правом крыле просадило такую дырищу - поднимай руки и промахнешь насквозь без задержки. Ведущий держится кромки берега, мы летим правым пеленгом. Я, последний, дальше всех захожу на сушу, и, как мне тогда казалось, все пули и снаряды, предназначенные немцами для летящих впереди меня, ловлю своим самолетом. Машину ежесекундно жестоко встряхивает от прямых попаданий, оглушительно звякает броня, уши точно иглами протыкают. Пробоина... Опять, опять!

На крыльях пучится дюраль, с земли машут навстречу ослепляющие огненные метлы, сплошные перехлесты трасс, дымы вспышек. Я стискиваю зубы, жду цель. В такие секунды люди, видимо, и стареют на десятилетия. А что творится в задней кабине! Умнов свирепствует, помнит мое задание: не позволять фашистам отбить нам хвост. Он перебрасывает с борта на борт тяжелый крупнокалиберный, стреляет короткими очередями и гнет в адрес врага что-то вовсе не подходящее для радио...

«Даже интеллигента довели...» - мелькает мысль, и меня как прорывает, кашляю, аж выворачивает: пороховые газы пулемета Умнова засасываются в мою кабину, дерут горло.

Плоскости становятся подобны терке, самолет с каждым мигом тяжелеет, я слепну от разноцветья ярких вспышек. Моментами винт дико взвывает, - это я проскакиваю место, где только что взорвался снаряд, где воздух еще разрежен. То и дело жму на гашетки, поливаю землю металлом, уже не целясь, для острастки пускаю куда попало эрэсы, пру напролом к танкам. И вот они начинают вырисовываться грязными коробками на базарной площади у подножия Митридата. Стреляют. Самолет командира уже достиг цели, масса килограммовых бомб, брошенных залпом, взрывается разом, на земле вспухает огненный зонт. Следом бомбит и штурмует Щиробать, скоро моя очередь. Ложусь на боевой курс. Замри! Десять секунд ни малейшего шевеленья! Иначе все расчеты насмарку. «Эх, туды вас! - мелькает в голове. - Как же вы меня измордовали! Так надо же и мне вас!.. Не стану бомбить залпом, перекрою бомбовой серией всю вашу свору, угроблю как можно больше!» Мигом ставлю электросбрасыватель бомб на серию, прицеливаюсь и, как положено, застываю. И тут. же одно, другое, третье прямые попадания. Руль поворота заклинивает.

- 0-ох!..-раздается из кабины стрелка.

- Что с тобой, Валентин?

Молчок.

«Эх, проклятье! Убили, видать, парня...» -И тут подходит цель. Нажимаю кнопку сброса, стараюсь не спешить, заставляю себя нажимать медленней. Четвертая красная лампочка гаснет. Разворачиваюсь на море, а самолет не хочет, тянет меня к немцам, к бочковому заводу, в самый яростный пушечный ад. Чего-чего, а этого я меньше всего ожидал от своего верного «ила»... Сам не знаю зачем, убираю форсаж двигателя. Самолет начинает разворачиваться на море, но быстро теряет высоту, и вот уже крыши домов... Даю полный форсаж - самолет опять воротит нос к немцам. Убираю форсаж - ухожу на море и падаю к воде, добавляю... Этаким кандибобером, шуруя туда-сюда сектором газа, выбираюсь на пролив над самой волной. По мне еще стреляют, но уже не достают. Рыскаю вокруг ошалело глазами, позади чтото пузырится, словно багровая пена, впереди - никого. Где товарищи? В воздухе пусто. Неужели я один? Только я остался? Мороз проходит по телу. Что это? Счастье? Везенье? Фарт?

- Валентин! - зову по переговорному устройству. - Ты слышишь меня, Валентин? Отзовись!

Он по-прежнему не отвечает, а вместо него врывается знакомый басовитый голос радиста морской радиостанции «Граната»:

- Бр-р-р-ратва, штур-р-рмовики! Бр-р-раво! Вр-р-режьте фр-р-рицам еще р-р-разок!

«Ага! - думаю. - «Вр-р-режьте!» Мне самому врезали, не знаю, на чем лечу. Хотя бы на таманскую сторону перебраться». Внезапно в наушниках: «ду-ду-ду!» Стрелок вызыват, жив, оказывается!

- Валентин, как дела?

Тягучая пауза, затем натужно, со стоном!

- Плохи дела, ранило...

- Ах ты, беда... Ну, потерпи, миленький, сейчас перемахнем через пролив, все будет нормально.

- Нет, старшой, у нас в хвосте «месс»...

- Что-о-о?!

- «Месс» заходит в хвост...

«Фю-ю-ю! Этого только недоставало!.. Стрелок еле шевелится, самолет бревном еле ползет над водой, нас можно палкой добивать, а тут свежий «мессершмитт». Это, пожалуй, конец... Я совершенно отчетливо представляю, что произойдет через несколько секунд: раненый Умнов не сможет помешать немцу подойти к моему хвосту вплотную и аккуратно прицелиться. А дальше короткая очередь- и мы на дне. Знаю по собственному опыту: когда летал истребителем, срезал одного таким образом, знаю, как он расправится и со мной, совершенно беспомощным. Невольно сжимаюсь. Когда тебя убивают, хочется стать маленьким-маленьким, совсем невидимым за бронеспинкой. Внезапно: «Та-та-та!» - крупнокалиберный Умнова! Стреляет! 0-о! Тогда мы еще повоюем...» Я воспрянул. Надо тянуть к северному десанту, чтобы наши зенитчики отсекли настырного «месса», только так можно спастись.

Вдруг над головой мелькает тень. Глядь - метрах в пятнадцати надо мной разворачивается «худой», заляпанный пятнами камуфляжа. Он летит вниз кабиной, почти в перевернутом положении, мне хорошо видно летчика в меховой коричневой безрукавке, видно, губы его шевелятся - разговаривает по радио. Таращусь на него, он - на меня. «Познакомились... Теперь можно приниматься убивать друг друга. Вернее, ему - меня, летящая мишень - я...»

Камуфлированный исчезает. Время его виража известно, взглядываю на секун­домер, сейчас будет атака. И опять Умнов мешает ему очередью из своего пулемета. Молодчага, архитектор! Кричу по переговорному:

- Продержись еще чуток! Наши зенитки близко!

Продолжаю отчаянно тянуть к говорному десанту, а немец снова - вот он! Опять над моей головой, гримасничает угрожающе и упорно тычет куда-то пальцем.

«А-а!.. - доходит до меня наконец. - Вот чего тебе надо!..»

Известно всем: боевая авиация существовала, существует и будет существовать для уничтожения противника в воздухе, на земле, на воде, под водой, но вынудить вражеского летчика приземлиться не на его, а на чужом аэродроме всегда считалось, считается и будет считаться наивысшей доблестью. Это не просто уничтожить его, превратить физически и морально в ничто, это значит унизить его армию, его государство, поставить позорный крест.

«Ну, я тебе такого удовольствия не доставлю...» Он щерится, показывает пальцем в сторону своего аэродрома и кулаком грозит. А я совсем до ручки дошел. Я в отчаянье. Что делать? Выхватить пистолет и пу-пу в него? Глупость! Он свирепо машет кулаком, а я ему - на вот! Фигу тебе! Немец исчезает, и тут же самолет дергается, снаряд пробивает нижний бак. В кабине вихрь бензина, фонтан бьет из-под моих ног, я под взрывоопасным душем. Двигатель раскален: струйка в моторный отсек - и...

Инстинкт самосохранения срабатывает безотказно: «Спасайся, кто может!» А как? Подо мной в тридцати метрах студеное море, парашют не успеет раскрыться. Но и на такой случай у нас было кое-что про запас. Летая на малых высотах, мы выработали некий варварский, что ли, способ покидания кабины: надо быстро отстегнуть привязные ремни, откинуть фонарь, вскочить на сиденье, рвануть кольцо парашюта, выхватить из-под себя купол и швырнуть за борт. Скорость более четырехсот километров, встречный поток наполнит купол и выдернет тебя из кабины.

Это, конечно, теория... У кабины острые края, зацепишься - выдернет без ног, но кто об этом думает в такие мгновенья! Открываю фонарь, делаю остальное, как положено, хватаю кольцо, остается только дернуть, как вдруг -- вспышка. Знакомая, страшная, запечатленная навеки в моих глазах, она закрывает весь свет, как тогда под Гизелыо... И в мозгу моем вспыхивает догадка: «Поздно. Твой самолет взорвался, ты погиб, тебя нет, и только мозг еще живет по какой-то причине, по инерции и воспринимает окружающее». Но нет, самолет подо мной мелко дрожит и, неуправляемый, падает в море. Я это чувствую и содрогаюсь. Кровь ударяет в виски. «Что ты делаешь? Позор!» Ломающий душу, не испытанный дотоле стыд леденит мне грудь, руки бессильно падают. «Так вот, значит, какой ты жучок! Ты будешь спасать свою подлую шкуру, а раненый стрелок, твой верный щит, что отбивался до последнего от фашистского аса, пойдет на дно пролива кормить собой крабов?» Меня словно кулаком по голове хватили, и я опять оказался в пилотском кресле. Хватаю управление. Буду лететь, сколько посчастливится, а взорвемся, так вместе.

Дышать в кабине невозможно, напяливаю на лицо маску с очками, голову - за борт, там поток чистого воздуха. Оглядываюсь. За самолетом тянется шлейф бензиновой пыли, шлейф белой смерти. Куда садиться? На землю нельзя, черкну радиатором о камень, искра - и поминай, как звали... На воду? Раненый стрелок утонет.

Внезапно, как это зачастую бывает, когда кажется, что уже все, что волосок, на котором держится твоя жизнь, вот-вот оборвется, добрая намять внезапно подсказывает спасительный ход. За мысом возле старинной крепости Еникале волнами намыло косу. Я не раз пролетал над этой узкой полоской из темной гальки. Неужели при моем летном опыте я не сумею приткнуть туда самолет? Должен! Доворачиваю на мыс, вижу прибрежную темногалечную тесьму. Там копошатся люди. Ага, увидели, что приземляюсь на них, прыснули кто куда. Подо мной волны, вот-вот задену винтом. Одежда на мне пропитана бензином, он мигом испаряется, я жду взрыва и зверски зябну, костенею, руки немеют, не подчиняются. И я и самолет на последнем издыхании.

И тут я - комсомолец, атеист, да-да! - поднимаю глаза к небу и шепчу: «Бог, если ты есть на самом деле, сделай так, чтоб мы не взорвались, не загорелись!» Вот до чего дошел!

Но только успел обратиться к небу, как в кабине глухо гахнуло и заполыхало. Приземлился автоматически, не видя земли. Как - не знаю. Осталась лишь навсегда в памяти жуткая пронизывающая боль да оранжевые сувои пламени за стеклами очков.

Полыхающий самолет еще бьется животом по скользким камням, а меня уже нет в кабине, огненным клубком выметнулся и покатился под ноги десантникам. Они срывают с себя бушлаты, шинели, набрасывают на меня, гасят. Вскакиваю в горячке на ноги, гляжу - на мне лишь спасательная жилетка надувная, одежда сгорела, тело черное - так отделал меня огонь. А боль? С чем можно сравнить ее? Если б сотней рашпилей драли с меня кожу, а сверху посыпали солью, эта пытка казалась бы легкой щекоткой по сравнению с тем, что испытывал я. А тут еще досада, обида какая! Боевое задание выполнил, воздушную схватку выдержал, самолет посадил, а вот придется умирать. С такими ожогами люди не выживают, я-то знаю, ви­дал...

Кирзовые голенища сапог горят похлеще пороха, на мне остались дымящиеся переда, перчатки тоже превратились в лоскутья кожи, висят закрученными стружками. Хочу снять - оказывается, не перчатка, это моя собственная кожа с клочь­ями мяса свисает, большой палец отгорел... Эх, пропади все пропадом! - Размахиваюсь от злости остатком сапога и пуляю его в море.

- Жаль летчика - кажись, чокнулся... - вздыхает кто-то из десантников.

- Да... Выскочить из такого пекла... Тут любой рехнется... - кивает другой на воду в то место, где шлепнулся передок моего сапога.

У меня губы обгорели, маска стала размером с детский кулачок. Говорю с трудом:

- Не чокнутый я, не беспокойтесь!.... Вы стрелку помогите.

Самолет прополз дальше по мокрым камням еще с полсотни метров и остановился. Моя кабина горит, задняя, отделенная переборкой, - нет. Умнов запутался в привязных ремнях, тросах, барахтается, не может выбраться никак. Десантники - к нему, хватают, успевают оттащить шагов на двадцать, и тут самолет наконец взрывается. Подводят стрелка моего ко мне, смотрю - нет, это не человек, это мумия. Он весь коричневый, покрыт с ног до головы корой застывшей крови. Приглядываюсь внимательней и сам чуть не падаю: кисть правой руки, - скрюченная, черная, висит возле щиколотки. На какой-то жилке то ли тряпочке держится. Ее оторвало, когда я только лег на боевой курс. За это время... боже мой!.. сколько событий прошло! Как же он терпел и вытерпел? Ведь из него половина крови вытекла! Но он не только не потерял сознание, не только не впал в шок, не опустился в бессилье на дно кабины, он продолжал воевать. Вовремя заметил атаку «худого» и одной левой рукой стрелял, отгонял его от хвоста и тем спас себя и меня.

Откуда же в нем такая мощь? Парень как парень, как все мы, ничего богатырского, и все же было в нем что-то еще, что проявляется лишь в самый трудные минуты и придает нам нечеловеческие силы. Тот энзе, что накапливается в нас исподволь, от колыбели до того последнею страшного мига, когда умереть неизмеримо легче, чем жить. Достанет ли у меня того неприкосновенного запаса, чтобы выжить?