Освобождение

Освобождение

Кто же практически мог выжить в условиях концлагеря?

Общее мнение очевидцев и участников описанных выше событий таково:

1. Могли выжить отдельные узники из числа немцев и австрийцев, которым посчастливилось пережить один-два месяца лагерного существования и за это время добиться каких-либо привилегированных должностей среди лагерного персонала или попасть в рабочую команду под крышей, что давало шансы на выживание.

2. Мог выжить тот, кто сам непосредственно участвовал в уничтожении заключенных, будучи причастен к лагерной администрации в рамках самоуправления.

3. Могли выжить те узники, профессиональная пригодность которых оказывалась нужной: владевшие различными языками, знавшие машинопись, чертежники, врачи, санитары, художники, часовые мастера, столяры, слесари, механики, строительные рабочие и другие. Они привлекались к выполнению разных работ по обслуживанию эсэсовских и хозяйственных служб лагеря.

4. Из числа узников не немецкой национальности в период 1940–1942 годов только единицы имели шансы пережить это время: либо они являлись очень хороши ми специалистами, либо были особенно красивы и юны. Тогда они получали работу под крышей и там укрывались в течение рабочего дня от постоянного наблюдения со стороны эсэсовцев и капо.

В основном в те годы это могли быть только поляки и испанцы.

5. В порядке национальной солидарности уцелевшие поляки и испанцы в каждом удобном случае содействовали улучшению положения своих соотечественников, и тем самым расширялся круг узников, которым впоследствии удастся пережить лагерь.

6. Имели шансы отдельные русские узники, которым начиная с 1943 года стали активно помогать австрийские и немецкие коммунисты, вовлекая в повседневную деятельность по линии антифашистского сопротивления в лагере. Если кто из нас и выжил, то только благодаря этим прекрасным товарищам, которые рисковали жизнью, помогая нам. А те из нас, кого они ввели в интернациональное лагерное братство, в свою очередь, способствовали, как могли, увеличению кандидатов на выживание из числа земляков, однополчан, командиров, коммунистов, друзей со схожими биографиями и других.

7. Наконец, сюда следует отнести тех узников, которые прибыли в Гузен незадолго до освобождения. Они остались в живых, потому что лагерь был освобожден. Эта категория составила наиболее значительный процент среди освобожденных. Это — участники Варшавского восстания, югославские партизаны, эвакуированные из Освенцима, которым повезло доехать до Гузена живыми, и многие другие.

Из личных наблюдений многих бывших узников, которым посчастливилось выйти на свободу, напрашиваются и такие выводы:

1. Наиболее выносливыми к моральным и физическим трудностям существования в условиях концлагеря оказались русские, поляки и испанцы. У них сильно развита национальная спайка. Они всегда старались ободрить и поддержать друг друга. Они знали, где и кто их враг, и никогда не шли на компромиссе врагом. Я говорю о большинстве, чья жизненная позиция была твердой, неколебимой. К тому же русские и испанцы представляли вместе единое целое по своим политическим убеждениям. Трудности физического плана — климат — испанцы компенсировали стойкими моральными качествами, приобретенными в ходе жестокой схватки с фашизмом в 1936–1939 годах.

Полякам все дело портила офицерская лига, делившая их на привилегированное сословие и простой люд — в условиях концлагеря это было не лучшим решением. Многим полякам помогли посылки из дома, несмотря на разворовывание их лагерным начальством.

2. Венгры, чехи и словаки оказались несколько слабее.

3. Греки и итальянцы жили в лагере недолго ввиду сурового, по их понятиям, климата. Гузен находится на широте Днепропетровска — для нас, русских, это юг.

4. Французы и бельгийцы тяжело переносили лагерные условия и погибали от фурункулеза и общей дистрофии.

5. О немцах судить сложнее. «Зеленые» все же были арийцами, и их специально никто и никогда не уничтожал. «Красным» немцам было труднее, нацисты их уничтожали, но это их земля, их язык, рядом могли оказаться земляки, родственники — надежда на выживание появилась фактически у всех, кто дожил до 1943 года, а до того им жилось не многим лучше, чем и остальным.

Многие из нас, выживших, считают, что имело значение и политическое сознание заключенного: сознательный и прогрессивно настроенный узник переносил трудности с меньшими потерями и боролся за свою жизнь до конца. Примером служило большинство наших командиров и политработников, коммунистов и комсомольцев, как бы это утверждение и не резало сегодня слух — из песни слов не выбросить!

Одинокий, растерявшийся человек в тяжелейших условиях нацистского концлагеря выжить не мог. Лучше других лагерные условия выдерживали те, кто умел жить в коллективе, подчиняться ему и участвовать в общей борьбе. Коллектив создавал систему антифашистского подполья в лагере, организовывал помощь ослабевшим, распространял сводки с фронта, поднимал волю к жизни и к сопротивлению нацистам. Это было знакомое нам чувство локтя, свойственное советским бойцам и командирам в первую очередь…

Вернемся к 5 мая 1945 года. К 13.30 большинство заключенных собралось на аппель-плацу. К этому времени те, кто находились на крышах, уже заметили приближающийся к лагерю американский броневик. Освобождение лагеря произошло необыкновенно просто, совершенно прозаично и чисто по-американски: броневик въехал на аппель-плац, из него выпрыгнул то ли солдат, то ли другой нижний чин, прокричал: «Вы свободны!» сделал соответствующий жест правой рукой и…уехал. Правда, одно доброе дело солдаты сделали, приказав голубым мундирам нашей символической охраны спуститься вниз, побросать свои карабины в канаву и убираться по домам, поскольку война окончена и «Гитлер капут!», что те охотно и выполнили. Через пару минут никого из них уже не было — такая резвость у стариканов появилась, что только любо-дорого!

Когда солдат на аппель-плацу объявил, что все свободны, то первой реакцией со стороны собравшихся на плацу узников было тысячеголосое «Урра-а-а!» Одновременно с раздавшимся польским национальным гимном «Еще польска не сгинела» взвились заранее заготовленные бело-красные польские флаги. Собравшиеся на плацу — а это были в основном поляки — после национального гимна запели «Марш Гузена», а остальные узники — «Марсельезу». С последними куплетами французской революционной песни закончилась торжественная часть, и на этом все радости наступившей свободы временно закончились.

Пока сгрудившиеся на аппель-плацу узники распевали гимны, члены «Акции войсковой» установили на браме пулемет, развернув его в сторону лагеря: знала кошка, чье сало съела! Тогда мы не сразу поняли, чем продиктованы такие действия, но быстро разобрались в обстановке: поляки тем самым защищали себя, поскольку один враг — эсэсовцы — перестал существовать, но остался второй, не менее опасный для них — русские, а американцев и след простыл. Так нам казалось. Через считанные минуты все узники поняли, насколько предусмотрительными оказались поляки в Гузене-1.

А что в это же время делали мы, русские? До сих пор мне не совсем ясно, правильными ли были наши действия, на первый взгляд отдававшие пассивностью? Но нельзя же схватываться за грудки с польскими фашистами на глазах всего лагеря вдень освобождения. Кроме того, они оказались все вооружены, да и разобраться надо было сначала.

Мы не нашли ничего лучшего, как организовать настоящий митингу блока 3. Встрой встали человек 250–300 из состава наших бывших подпольных групп. Среди стоявших рядом я увидел многих своих «земляков», с которыми давно уже не общался. Майор Иван Антонович Голубев обратился к нам с торжественной речью. Он поздравил всех с освобождением, что дожили до этого светлого дня, сказал, что фашизм живуч и будет не раз на нашем пути. Мы все радостно орали в ответ на приветствие Голубева, когда кто-то из наших сообщил последние новости: поляки направили на лагерь пулемет, закрыли выход из лагеря, выставив вокруг Гузена свои вооруженные посты. Как потом выяснилось, они оперативно успели подобрать карабины, брошенные охранниками в канаву, но имели они и другое оружие.

Наша эйфория мигом окончилась — встал извечный вопрос: «Что делать?» Построившись в походную колонну во главе с майором Голубевым, мы решительно двинулись на аппель-плац и там остановились на приличном расстоянии от брамы.

Голубев, взяв с собой двух-трех человек, пошел к полякам выяснять ситуацию: надо входить в контакт — другого ничего не оставалось. Ивана Антоновича не было долго. Наконец парламентеры вернулись. Мы тесно обступили их, радостно отметив для себя, что они не возбуждены и держатся спокойно. «Все в порядке», — подумалось нам, а Голубев, не торопясь, стал рассказывать:

— Поляки приняли нас вполне дружелюбно и обстановку объяснили так. Пока в лагере продолжается буза, браму лучше держать закрытой, по крайней мере сегодня. Пулемет поставили «для балды», чтобы люди на радостях не дурил и — мало ли кому что вздумается, а развернуть его недолго. Мы посоветовались с французами, испанцами и приняли совместное решение — завтра каждый, кто захочет, уйдет в организованной колонне из лагеря. Об этом уже заявили французы, бельгийцы, испанцы. Вам, русским, тоже предлагаем идти с нами на Линц: американцы сказали, что вас всех будут передавать на репатриацию. Советы через демаркационную линию на свою сторону никого не пропускают, поскольку первыми бросились власовцы, выдавая себя за бывших узников. Так что советское командование принимает русских только организованным порядком. Остатки разбитой эсэсовской дивизии «Мертвая голова» бросили фронт и подались на север, в Чехословакию, где пытается оказать сопротивление значительная группировка вермахта. Но отдельные разрозненные отряды эсэсовцев могут встретиться тем, кто пойдет на восток. Люди не хотят оставаться в лагере ни дня — насиделись! С завтрашнего дня американцы обещали на автомашинах начать развозку по госпиталям своей зоны всех больных и инвалидов Маутхаузена и Гузена — лагеря полностью ликвидируются.

Мы стояли молча, Голубева не прерывали. Все звучало ново, необычно. В голове все перемешалось. Голубев продолжал:

— Насчет оружия поляки сказали так: «Вы не хотите нам верить? Это ваше дело. Для охраны лагеря мы на ночь уже поставили вокруг Гузена посты — человек 100 с карабинами, а лишнего оружия не осталось. Чтобы удовлетворить ваше самолюбие, наскребем десять карабинов, а с патронами совсем плохо. Вы понимаете, что это чисто символическая охрана, которую в случае чего эсэсовцы с ходу сомнут. Если хотите с нами — пожалуйста». Мы с этим согласились. Решение такое: в совместный караул к полякам пойдут 30 наших с десятью карабинами на 10 постов. Подсменные во время отдыха оружия иметь не будут. Оружие и патроны только утех, кто на посту.

У поляков — также. Стоять по 4 часа. Начальник караула — я, майор Голубев. Принимаете?

— Да! — дружно подхватили мы. Все казалось вполне логичным: то ли мы сами на себя нагнали страху, увидев пулемет поляков, то ли поляки, поняв, что переборщили, старались смягчить обстановку, сохраняя за ней полный контроль, — трудно сказать.

Голубев отобрал 30 человек, получил и раздал оружие и патроны, после чего мы вышли за браму, заняли караульное помещение и установили посты. Мы с Сережей Фетисовым пошли в первую смену. Наши посты — рядом. Нам надо было стоять с шести до десяти вечера, а затем с четырех до восьми утра, если придется.

О чем тогда думали? Наверное, о том, что уже не в лагере и у нас в руках оружие, а что будет завтра — поживем-увидим. Не верилось, что свободны. Кто-то из наших видел, что в момент, когда брама была открыта, а на аппель-плацу стоял броневик, Коля Белков и Миша Ибрагимов рванули к американцам: они надеялись хоть пару дней повоевать у союзников, но надежды их не оправдались, так как военные действия практически утихли.

А что еще в это время происходило в лагере? После того как на аппель-плацу прогремели национальные гимны и митинги, группы молодых русских и польских узников, прибывших с последними транспортами из других концлагерей, поддержанные многими «старожилами» Гузена, внезапно начали целенаправленную акцию мести. Для многих из нас, не участвовавших в этой акции, она явилась и неожиданной, и отвратительной, и страшной. Все, что накопилось у заключенных за время пребывания в лагере, все это выплеснулось наружу, и люди потеряли всякий контроль над собой.

Волна ужасного суда Линча, самосуда, прокатилась по лагерю, обрушившись главным образом на немецкий и австрийский уголовный лагерный персонал — против всех, кто прислуживал СС, против капо и блоковых. Их выволакивали оттуда, где они прятались, и буквально разрывали на части. При этом пострадала и часть узников, говорящая на немецком языке, а также «бойцы» третьего батальона фольксштурма, застрявшие в лагере: они лихорадочно сбрасывал и с себя желтую униформу и пытались спрятаться даже в выгребных ямах, в нечистотах и других аналогичных местах, но их везде находили и самым безжалостным образом убивали. Группы бывших узников, еле стоявших на собственных ногах, озверело вершили самосуд. Дело доходило до чудовищных сцен, когда каждый старался дотянуться хотя бы до одной из кишок жертвы и выдернуть ее из чрева, после чего и сам падал от изнеможения.

Не дай бог видеть то, что происходило в Гузене: не зря польские офицеры установили на браме пулемет. К вечеру стало известно, что в Гузене-2, где не было такого пулемета, русские порезали заодно с немцами и часть поляков, «провинившихся» перед ними в других концлагерях. До ночи порезанных в Гузене-2 поляков везли и несли в Гузен-1 на ревир.

Более практичный народ в то же время занялся совсем другим: ломали блоки, разводили костры, тащили картошку из подземных кагатов и варили ее.

С наступлением темноты я сменился с поста, немного отдохнул в караульном помещении и решил сходить к своим на ревир за медикаментами и перевязочными средствами — на всякий случай.

Голубев сразу поддержал:

— Сходи, хоть будет чем перевязать, если что…

Поляки беспрепятственно пропустили меня через браму в лагерь, и я благополучно пробрался в ревир через сплошной муравейник из обалдевших от внезапной свободы людей.

На блоке 29 никто не спал. Встретили радостно, сразу накормили и помогли набить карманы йодом, бинтами, ватой. Сколько я так перетаскал в лагерь за полтора года — если бы только знал доктор Веттер! Я поделился новостями, а они поведали о том, что делалось на ревире. Персонал ревира натерпелся всякого. «Зеленые» пробовали прятаться на ревире, но их немедленно обнаружили. Ворота в ревир закрывать было нельзя — бушевавшая толпа узников разнесла бы их. Но все обошлось, и к вечеру страсти в лагере стихли.

Альберт, Рио, Франциско, Юзек и Метек долго меня не отпускали, тискали, обнимали: они прекрасно понимали, что я уже больше не вернусь — птица обрела крылья. А я тогда и сам не знал, что не вернусь больше на ревир. Друзья наперебой говорили:

— Не волнуйся, делай, что там надо, а мы здесь тебя заменим.

— Мы с Франциско утром командированы на кухню — организовать питание для больных. — Восторженно сообщил Рио, радуясь случившемуся, — он ведь шесть лет в лагере! — Пойдут по два человека с блока, так Зоммер распорядился.

— А мы с Метеком проследим за больными и оставим только тех, кто не в состоянии идти сам и хочет остаться в ревире до эвакуации в американский госпиталь. Все остальные по желанию утром сами покидают ревир, — сказал Юзек, тоже радостный и возбужденный.

— Димитрий, помни, что на блоке, где ты работал, не было ни одного смертельного случая с больными. В этом заслуга всех, кто работал на блоке, и твоя — тоже. Не забывай нас! Зоммер распорядился сутра готовить больных к эвакуации. Он связался с Маутхаузеном — американцы обещали автомашины. Прощай, Димитрий, теперь все в порядке! — так говорил Альберт Кайнц и трепал меня за плечо.

Мне тяжело было покидать друзей. Все-таки полтора года проработали бок о бок и давно стали не чужими друг другу. Они проводили меня до ворот ревира, но через лагерь провожать не рискнули — недавние сцены дикого самосуда еще стояли у них перед глазами.

Возвращаясь через лагерь, я надумал зайти на третий блок, разбудил Петю Шестакова и предложил ему идти со мной. Он не раздумывал ни минуты, и вскоре мы с ним очутились у брамы. Но не тут-то было! Поляки меня хорошо запомнили и твердо сказали:

— Ты выходил один — один и вернешься. Мы с вашим майором таки договаривались. Второй пусть идет назад, утром увидитесь. Если не устраивает, можешь и сам остаться.

Никакие объяснения, что Петя — санинструктор, который нам необходим в карауле, на поляков не действовали. Это немецким солдатам и офицерам за годы плена мы научились голову морочить, а здесь свои, славяне, — этих не проймешь! Так мы расстались с Петей Шестаковым, которого я знал целых три года, а теперь я его больше не увижу. Он вернулся в блок, а я в караулку. Под утро мне снова вставать на пост: свой отдых я использовал. В четыре утра заступил на пост.

Помню, ночью к нам с Фетисовым подкатила автомашина из Маутхаузена с вооруженными испанцами, которые представляли собой такую же охрану Маутхаузена, как мы — Гузена. Они распевали песни, радостно нас обнимали, громко приветствовали, сообщили уже известные нам новости и покатили дальше — они просто на радостях катались.

Как только рассвело, распахнулись ворота брамы, и принялась вытекать из лагеря бесконечная колонна бывших узников. Радостно защемило сердце: вот и конец концлагеря! Колонна держала путь на запад, к Линцу. До города около 35 километров. Над колонной реяли испанские, польские, французские национальные флаги, звучали песни. В колонне полно русских, но красной материи загодя никто достать не удосужился — советский флаг над колонной так и не взвился. (И потом: с красным флагом из плена, да еще в сторону союзных войск? Нет, у нас все не так, как у людей!) Бывшие узники шагали в обнимку, громко распевали песенки, узнавали друзей, знакомых, беспрерывно хлопали друг друга по плечу. Все караульные посты — и наши, и польские — дружно влились в колонну со своими, уже явно ненужными карабинами. Так мы 6 мая 1945 года начали марш на Линц. Отрезок времени варварского господства нацистской системы террора в Австрии подошел к концу.

6–7 мая 1945 года регулярные части американских войск вернулись в Маутхаузен и Гузен и начали развозку больных по госпиталям. Так перестали существовать два самых жестоких концлагеря. 20 487 освобожденных безымянных номеров превратились в свободных людей с именами и фамилиями, с днями своих рождений и с ожидавшей их родиной.

Но у русских и тут все сложнее: как-то примет нас Родина?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.