19. Не всяк герой, кто смел
19. Не всяк герой, кто смел
Еще со сталинских времен существует в СССР непререкаемый закон: не признавать героем того, кто действительно совершил подвиг. На трудовом фронте дело просто: за классического Героя труда, вошедшего во все энциклопедии Стаханова, работала целая бригада. А во время войны, когда, видит Бог, не было недостатка в истинных героях, предпочитали, по возможности, создавать их на пустом месте. С ложным героем спокойней. Он знает, кому всем обязан. Партии!
Когда отгремела шумная американская слава, легендарный «полковник Абель», вернувшись на родину, погрузился в трясину бытовой серости и убожества советского служащего.
Легла в больницу жена — Елена Степановна. Вилли попросил начальство помочь ему достать для нее икру в закрытом магазине КГБ (за его, разумеется, деньги).
— Пишите докладную Юрию Владимировичу (Андропову), я поддержу. Но больше двухсот граммов не просите.
За небольшую взятку моя жена достала икру в соседнем гастрономе.
Вилли ворчал на начальство не только по этой причине:
— Вот вам пример уровня этих людей. Мне дали на отзыв план ликвидации...
— За границей? — задал я глупый вопрос.
— Разумеется. Один наш идиот предложил: выследить объект, установить, в какой он остановился гостинице, взять утюг и якобы относя ему белье из стирки...
— Утюг привозят из Москвы или покупают на месте?
— Из этого ничего не вышло. Но уровень, уровень!
— Вилюше не дали звание Героя Советского Союза, — говорила Елена Степановна, — потому что Указ надо печатать в газете. А фамилию Фишер могут принять за еврейскую.
Вилли чувствовал, что на пути его к верхам чекистской иерархии возникают невидимые препятствия, но искал их подчас не там.
— Почему вам дали свиной котух на проспекте Мира, а Питер и Лона живут как боги в одном доме со Святославом Рихтером на углу Большой и Малой Бронной, в прекрасной квартире?
Вилли обиженно-наставительно:
— Начальство помешано на вербовке. Питер завербовал всех, кто служил с ним в Испании в бригаде Линкольна. Вот с ним и носятся! — И уже яростно: — А я никого в своей жизни не завербовал!
Верю!
Но причина плохого к нему отношения начальства не в том, что не завербовал, а в том, что возвел это в принцип. Да что там не завербовал! Меня так и вовсе отвадил. Возможно, что и не одного меня.
То есть причина в Виллином характере.
* * *
Тесно было в двадцатисемиметровой двухкомнатной квартирке. Чтобы создать сносные условия, пришлось перестраивать и переоборудовать домик в поселке Старых большевиков на станции Челюскинская по Ярославской железной дороге, оставшийся в наследство от матери Вилли, Любовь Васильевны Фишер.
На перестройку и оборудование ушли все сбережения.
Во всем мире загородный дом требует постоянного ремонта. В Советском Союзе необходимость что—то покрасить, подлатать, перестроить — превращается в кошмар. Не только достать любой материал — что краску, что гвозди — безумно трудно, но еще и советские умельцы любой ремонт, любую работу выполняют так, чтобы не иссякал источник дохода. Починенная крыша через две недели начинает протекать, настланные полы вспухают, двери не закрываются.
Этот спасительный домик — единственное приемлемое жилье для семьи Фишеров — поглощал целиком всю полковничью зарплату со всеми к ней добавками: за выслугу лет, за должность, за звание и так далее, причитавшиеся легендарному Рудольфу Ивановичу Абелю, прославленному советскому разведчику, орденоносцу. Получал он пятьсот рублей в месяц.
Под кухонным полом развелись крысы. На них напрасно тявкали суетливо-нерадивые Пегий и Бишка. А сам Вилли часами подстерегал их с ружьем. (До стрельбы, слава Богу, не дошло. Не знаю, как представлял себе штаб-офицер Фишер результаты стрельбы крупной дробью в тесной, заставленной посудой кухне...) У штаб-офицера с огнестрельным оружием были какие-то странные отношения. Полагавшийся ему служебный пистолет он, как и в годы войны, хранил — от греха подальше — в сейфе на работе. Ружье, которым он грозил хитрым, всегда ускользавшим от него крысам, он брал у коменданта поселка. Такие ружья с одним зарядом тот выдавал сторожам, обходившим длинными зимними ночами почти совершенно пустой поселок. Сторожа ходили шумно, чтобы не напороться ненароком на грабителей, регулярно потрошивших пустые зимой дома.
Еще в доме была «пистоля» — игрушечная, привезенная из ГДР, копия старинного пистолета. «Пистоля» стреляла пистонами, издавая звук хлопушки.
Бишка и Пегий боялись «пистоли» до оцепенения. И стоило кому-нибудь сказать грозно: «А где пистоля?» — как оба пса залезали под диван и там замирали.
Дыру, которую крысы прогрызли в углу кухни, забили жестянкой, натолкав туда предварительно стекла. Крысы прогрызли дыру в другом месте.
Травить их не решались. Боялись отравить Пегого и Бишку. Да и кот мог пострадать. Ведь был еще, кроме ворона Карлуши, кот, — довольно злой субъект с обрубленным хвостом. Сиамской породы.
Я помнил этот домик до перестройки, когда в нем еще доживала (летом, разумеется, зимой там жить было нельзя) мать Вилли, Любовь Васильевна. Не только в самой развалюхе, но и на участке воды не было. Надо было ходить к колодцу. Когда, свернув с проспекта Старых большевиков, вы шли по улице Куйбышева к номеру пятому, где жили Фишеры, то проходили мимо никогда не просыхавшей, окружавшей колодец лужи.
Потом подвели водопровод. Но не в дома, а к колонке на углу. Потом провели воду и в самый дом, к тому времени уже перестроенный. Это было после возвращения Вилли из Штатов. Затем установили в доме центральное отопление. Это делал инженер поселка Николай Константинович Гончаров, которого мой сын, когда еще был крошкой, прозвал почему-то «дядя Внучек».
Была, наконец оборудована внутренняя, так называемая теплая, уборная. До этого, как у большинства обитателей поселка «Старый большевик», у Фишеров в некотором отдалении от дома возвышался классический скворечник на яме. Когда яма наполнялась, ее чистили, а чаще засыпали землей и прелыми листьями. Скворечник переносили на новую яму. А содержимое засыпанной ямы превращалось со временем в ценное удобрение.
В принципе, с появлением домашнего сортира для Фишеров должна была наступить новая жизнь роскоши и неги на грани капиталистического Запада и полного коммунизма. Почти так оно и получилось, хотя сортир, разумеется, потребовал, как любое техническое свершение, так называемой «доводки», то есть поправок и переделок.
Прежде всего, выгребная яма оказалась недостаточно емкой. Для одного сортира она была бы, вероятно, в самый раз. Но инженер поселка Гончаров рассчитал ее без учета находившихся на кухне умывальника и ванны.
В один субботний вечер семья Фишеров решила выкупаться. Нагрели целую колонку воды, да еще на печке с баллонным газом согрели несколько кастрюль и принялись поочередно мыться.
Одновременное купанье всей семьи состоялось всего один раз. Ибо, когда спустили воду, сточная яма переполнилась, и пространство перед кухонным крыльцом залило жидким, покрытым мыльными пузырями дерьмом. Эмпирически пришли к оптимальному решению: надежнее всего ездить купаться в город. Или в баню в Мытищи.
Новая уборная имела еще одну особенность. Тонкая фанерная дверь не просто пропускала звук, а звучно резонировала. И еще была одна тонкость: вентиляция. Вопрос был решен техническим гением «полковника Абеля». В крохотное оконце, выходившее из уборной на крытое крыльцо, где держали всякое старье и картошку, он вмонтировал электрический вентилятор, который, входя, следовало включать одновременно со светом. Вентилятор начинал жужжать, создавая нужный шумовой фон.
Было в сортире еще одно остроумное решение. Бачок для воды, естественно, не работал. Вернее, не работало устройство, закрывающее кран после наполнения бачка. Починить кран не было реальной возможности. Но легендарный Рудольф Абель, мастер на все руки (помните, в Бруклине он однажды починил лифт!), никогда не отступал перед трудностями. Чтобы не влезать каждый раз на стульчак открывать кран бака, он соорудил систему блоков и пропустил через нее веревочку. Потянув за веревочку, вы открывали кран; отпустив веревочку, вы его закрывали. Вода переставала поступать в бачок. Дабы держать кран в постоянном положении «закрыто», к концу бечевки был привязан противовес — тяжелый амбарный замок. Он висел на специальном гвозде. Входя, вы снимали замок с гвоздя. Под его тяжестью веревочка натягивалась, кран открывался, вода булькала, наполняя бак. Когда начинало капать вам на спину, вы знали, что бачок полон. Спустив воду, вы, уходя, вешали замок на гвоздик. Кран закрывался, и воцарялась тишина.
В наступившей тишине я слышу замечание воображаемого критика: «Зачем столько о сортире?» — Затем лишь, чтобы показать быт человека, которого называют шпионом века, доблестным разведчиком, и о котором совсем недавно на Западе я читал, что по возвращении в Союз он получил звание Героя Советского Союза и открытый счет в банке!
Сортир — не конкретный, материальный сортир, находившийся в доме у Фишеров, а сортир как таковой, Нужник (с большой буквы) занимал в разговорах Вилли и в его юморе, особенно застольном, изрядное место.
Нужник как тема для беззлобной шутки или тяжеловесного анекдота не принадлежит к традиции русского фольклора. Для того, чтобы подсмотренное в замочную скважину стало предметом осмеяния, необходима дверь, необходим замок, скважина, и необходимо элементарное представление о том, что прилично и что неприлично. Клозетный юмор, как и юмор скабрезный, может вырасти только на почве известного пуританизма и провинциальной чопорности.
Вилли с детских лет был верен классическим образцам клозетного юмора. Я думал, что это немецкая наследственность, но, побывав на его родине в городе Ньюкастл-на-Тайне, я в этом менее уверен. Именно там, в местном издательстве, я купил книжечку «Сортиры Джорди» (Джорди называют уроженцев тех мест), богато иллюстрированную.
«Ах, если бы провести газ!»
Давнишняя мечта! Избавиться, наконец, от баллонов, не добывать каждый год уголь для отопления дома!
Могущественное Главное Первое управление, разумеется, не пожелало помочь своему официальному герою: «Мы не можем вас рассекречивать своим вмешательством, Вильям Генрихович!»
А к Вильяму Генриховичу являлись депутации ребят из соседних школ: пионеры приглашали легендарного Абеля выступить у них в классе. В поселке Старых большевиков каждая собака знала, кто такой Фишер! И не только там. Директор одного московского кинотеатра написал ему домой, приглашая выступить перед сеансом картины «Мертвый сезон», посвященной якобы истории Лонсдейля, где сам Вилли говорит вначале несколько вступительных слов.
А ведь записки, даже простого телефонного звонка в Мытищинский горсовет из Главного Первого управления с лихвой было бы достаточно, чтобы домик Вилли присоединили к газовой магистрали, проходившей в пятидесяти метрах!
Сколько любви, заботы было вложено в эту дачу! И денег!
Дача! Гнездо! Убежище на старости лет!
За домом на участке был кусок редкого соснового леса. Там на поляне играли в бадминтон и пили чай. А перед домом, со стороны улицы Куйбышева, было царство Эвелины. Кроме всех известных, но очень хороших, сортовых роз, лилий, тюльпанов, нарциссов, росли всякие чудеса и экзотические редкости.
Из больших и маленьких камней Эвелина устроила альпийскую горку, и на ней — редкие мхи, дикие колокольчики, даже эдельвейсы. И все названия Эвелина знала по-латыни и подавляла гостей эрудицией. А Вилли радовался, гордился дочкой.
Член какого-то общественного совета при Ботаническом саде, Эвелина доставала там редкие семена и саженцы. А из безумных своих поездок в горы Средней Азии или Алтая она притаскивала интересные растения и цветы. Вилли, несмотря на строгий таможенный запрет, привозил семена из заграничных поездок.
Привозили семена и мы. Сначала из Праги. А потом, когда вернулись в Москву, жена из командировок для московского телевидения тоже привозила. Однажды это была целая картонная коробка клубней редких сортов георгинов. Чудом уцелевший в центральной России немец-садовник подарил их ей, узнав, что цветы предназначены для немца, знаменитого советского шпиона!
Летом и осенью все это цвело и благоухало.
В маленьком — метр на полтора — «озере» жили известные в лицо и по имени лягушки.
А зимой в занесенном снегом домике цвел другой сад. В глубоких нишах окон были устроены маленькие оранжереи с искусственным круглосуточным освещением, подогревом, увлажнителями, термометрами и прочими хитрыми устройствами. Цвели там редкие орхидеи, и какие-то странные белые цветы-крестики, похожие на восковые, плакали сладкими тягучими слезами.