ПОБЕГ ИЗ ЛИТИНСКОГО ЗАМКА

ПОБЕГ ИЗ ЛИТИНСКОГО ЗАМКА

Не вмирає вiн вiд пулi,

В мороз не холоне.

Не згорає на вогнi вiн

I в водi не тоне…

В ноябре 1830 года в Польше вспыхнуло восстание, подготовленное панами и шляхтой. Польская аристократия, создав правительство во главе со своим лидером магнатом Чарторыйским, провозгласила государственное возрождение Польши. Но не в ее национальных границах, а в пределах Речи Посполитой. Правобережная Украина, как это было до 1772 года, вновь объявлялась неотъемлемой частью Польши.

Войска, которые Николай I собирался послать во Францию для подавления революции, пришлось направить в Польшу.

Главнокомандующий 1-й русской армией граф Остен-Сакен, боясь, как бы крестьяне не примкнули к восставшим, обнародовал «Объявление о действиях противу мятежников в губерниях Киевской, Подольской и Волынской». Граф Остен-Сакен в этом «объявлении» призывал «захватывать и представлять начальству» восставших поляков, обещая, что крестьяне «никогда уже не будут принадлежать тем помещикам, которые восстают против законной власти». Крестьяне, увидев в этом «объявлении» обещание освободить их от крепостной неволи, начали оказывать всяческое содействие русским войскам.

Но когда восстание было подавлено, Николай I простил панов, добровольно отдавшихся в руки властей, и вернул им конфискованные имения вместе с крепостными. Паны начали жестоко мстить своим хлопам за их, как они говорили, «зраду». Положение крестьян стало значительно хуже, чем оно было до восстания. Это вынуждены были признать даже власти. «Крестьяне греко-российского вероисповедания, — писал генерал-губернатор Бибиков, — после отдания многих из них возвратившимся помещикам, вытерпев жестокое преследование и не получив за свои заслуги ни малейшего со стороны правительства возмездия, начинают приходить в совершенное к оному охлаждение».

Признание это очень знаменательно. Крестьяне перестали верить в то, что высшие власти — ив первую очередь царь — помогут им освободиться от ненавистного ига панов. Они начинают более активно выступать против своих угнетателей.

О восстании 1830–1831 года Ф. Энгельс писал, что оно «не было ни национальной революцией (оно оставило за бортом три четверти Польши), ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменяло во внутреннем положении народа; это была консервативная революция».[23]

Во время восстания Кармалюк сидел в Литинском замке. Восстание отодвинуло его дело на второй план, и оно тянулось полтора года. Привлечено к нему было шестьсот шесть мужчин и двенадцать женщин. Губернатор торопил суд с вынесением приговора. Литинские чиновники совершенно закопались в деле и не знали, как свести концы с концами. Кармалюк давно уже стал личным врагом всех этих земских судей, подсудков, секретарей, заседателей, стряпчих и писарей. Они корпели день и ночь, а в награду за свой труд получали выговоры от высшего начальства. Снова ругали генерал-губернатора Бахметьева, который в 1818 году не утвердил смертный приговор Кармалюку. И что больше всего угнетало чиновную братию — это бесполезность их труда. Допрашивают они, пишут протоколы, судят, тратя на это по полтора года, выносят, наконец, приговор, а проходит несколько месяцев, и Кармалюк вновь появляется в родных местах. И все нужно начинать сначала.

— Нет, я сойду с ума от этого дела, — говорил судья Родзеловский, приходя в отчаяние от новой взбучки губернского начальства. — Все торопят, все требуют тысячи сведений, забывая, что у нас нижний земский суд, а не головной губернский. А о самоскорейшем и точном требовании нашем о высылке другими судами лиц для дачи очных ставок никто не проявляет должной озабоченности.

— Это точно! — подтвердил секретарь Муржинский. — Я несколько напоминаний отправил в Могилевский суд, в Летичевский, житомирскому исправнику, и все нет ни ответов, ни нужных для окончания следствия людей.

— Так предварите еще раз все сии места, что если не пришлют нам исполнительных по сему предмету рапортов в пятнадцать дней, то в прекращение бесполезной переписки посланы будут на счет их нарочные, на что имеется указ губернского правления. Отнеситесь и в Волынский суд, дабы они тоже в самопоспешнейшем времени удовлетворили все наши требования. Ах, с каким удовольствием я приговорил бы этого Кармалюка к виселице!

— Что делать, — вздохнул секретарь, — нет такой статьи в уголовном кодексе.

— Но все равно: я буду настаивать перед головным судом о принятии решения передать дело — а оно вполне заслуживает этого — в комиссию военного суда. Он ведь опять сказывался рекрутом и, пользуясь правами оного, сумел уйти.

Эта мысль — переправить как-то дело в комиссию военного суда и приговорить Кармалюка к смертной казни — все настоятельнее обсуждалась в Литине и в Каменец-Подольске, по мере того как следствие подходило к концу. Власти хотели на этот раз во что бы то ни стало окончательно расправиться с Кармалюком. Шестнадцать месяцев Кармалюк сидел в Литинском тюремном замке, прикованный цепью к столбу. До него тоже дошли эти намерения начальства, и он понял: если не убежит, то придется идти на эшафот. Столько времени его держат на цепи, в одиночной камере — с ним находился только один арестант, который был, по сути дела, помощником надзирателя, — не за тем, чтобы отправить в Сибирь и опять дать возможность вырваться на волю. Но нет! Он должен уйти на волю, а не на эшафот!

Незадолго до суда Кармалюк стал неузнаваем. Молился, пел религиозные песни, с раскаянием приступил к исповеди, что несказанно обрадовало протоиерея Левицкого, постоянно увещевавшего его. Кармалюк говорил, что чует приближение смерти. Он почти не ел и все стоял на коленях да бил поклоны.

— Ага, проняло окаянную душу! — злорадствовал начальник тюрьмы. — Прохватило. То ли еще будет, когда ты, разбойник, предстанешь пред судом всевышнего!

— Молись, молись, сын мой, — одобрительно повторял поп. — Бог милостив. Он простит тебе грехи твои, ежели ты чистосердечно откроешь суду все противузаконные деяния свои.

Кармалюк на всех очных ставках — с кем бы они ни были — неизменно отвечал одно: не видел этого человека и не ведаю, кто он такой! А на допросах заявлял, что к тому, что он уже показал, добавить нечего. И когда в нем заметили такую разительную перемену, опять начали вызывать на передопросы. Так, 23 октября «при священническом увещевании» Кармалюк согласился отвечать на вопросы. Дабы польстить самолюбию протоиерея и тем самым добиться с его помощью снятия цепи, он каждый ответ начинал так:

— Как наставлял меня отец святой…

«Святой отец» был на седьмом небе. Но Кармалюк, хотя и стоял перед следователями, впервые покаянно опустив голову, на вопросы отвечал, как заметил после допроса сам протоиерей, словоблудно. Говорил много и, казалось, обстоятельно, но пусто. К тому, что он уже показал на первом допросе, добавил только, что до села Чешек через заставу провез его шляхтич. Как его прозывают — не помнит, а помнит только, что он в тот день возил заседателя. В трактовой корчме, отстоящей от Чешек не более как в трех верстах, он прожил шестеро суток, ожидая лучшей дороги. «Оттоль же прибыл в мурованную зофиопольскую корчму, затем пошел ночью в селение Синяву. Тамо еще две ночи скрывался помимо ведома хозяев, поколь нашел дом Блажкуна…».

Вот и все. Разыскали Павла Заржицкого. Тот, перепугавшись насмерть, подтвердил, что действительно перевез через заставу человека, называвшегося шляхтичем. Но что он Кармалюк, бог свидетель, он не знал и не ведал. Человек тот говорил по-польски чисто и по всему был похож на шляхтича, а не на хлопа. Крестьяне села Чешек засвидетельствовали, что Заржицкий никогда «в худых поступках ими не замечен». Шляхтича отпустили, а протоиерей ликовал: видите, мол, начал, разбойник, правду говорить. И дайте мне, дескать, только срок, я его заставлю всю подноготную открыть.

3 декабря 1831 года состоялся суд. Как Кармалюк ни молился в своей камере, а на суде ничего не открыл из того, что было уже известно. Приговор гласил: наказать вновь сто одним ударом и, обновив знаки, отправить в каторжную работу. Дело пошло в Подольскую уголовную палату, а Кармалюк после суда и совсем сдал: целыми днями, не поднимаясь, он лежал на соломе, которая служила ему постелью. Устим просил священника только об одной милости: выхлопотать ему право умереть не на цепи. Начал он об этом просить только после объявления приговора, потому что знал: суд теперь уже не заботит его судьба. Судьи, отослав бумаги, рады, что избавились от него. А в планы тюремного начальства тоже никак не входило, чтобы он умер на цепи: за это от самого губернатора, который следит за делом, будет такой нагоняй, что не ровен час можно и под суд угодить. И Кармалюк, взвесив все это, сделал последний ход: объявил голодовку и попросил, чтобы прислали священника соборовать его. Перепуганный начальник тюрьмы кинулся к исправнику, но тот руками замахал на него:

— Да вы с ума сошли! Идут упорные слухи, что дело этого разбойника будет передано комиссии военного суда для вынесения смертного приговора в поучение всем другим разбойникам. Нет, уж вы там как хотите, а чтобы до отправки в Каменец он был жив.

— Но он уже третий день не принимает пищи!

— Штаб-лекаря вызывали?

— Приглашал. Говорит, что нужно снять с цепи и выводить на прогулку. Протоиерей тоже на эту меру благословляет…

Доложили в губернское правление, оттуда ответили: что хотите делайте, но Кармалюк чтобы был в полной сохранности. Деваться было некуда: пришлось снять цепь, удвоив караул. Устим этого только и ждал. В тот же день товарищи его на воле получили приказ: каждую ночь нести дежурство у стен замка. С одеждой, оружием и оседланным конем.

Пока в Подольской уголовной палате ломали головы, как подвести Кармалюка под смертный приговор, он усиленно трудился, готовя побег. Ему переправили товарищи бурав и нож, которые он спрятал под полом. Арестант, приставленный к нему как соглядатай, давно уже стал верным его помощником.

Потолок камеры был деревянный и выходил прямо на чердак, откуда, как узнал Устам, легко можно было выбраться на крышу. Стена же замка в том месте выходила прямо на улицу. Значит, спустившись с крыши по веревке — она тоже была припасена, он попадал прямо в объятия своих хлопцев.

В углу камеры, где можно было, став на печку, дотянуться до потолка, он начал сверлить дырки на пространстве квадратного локтя. На день он залеплял их хлебом и затирал мелом. Он по-прежнему усердно молился, покорно выслушивал нудные, иезуитские поучения протоиерея Левицкого. Он так искусно играл роль кающегося грешника, что никому и в голову не приходило, что этот немощный, еле передвигающий ноги человек ночи напролет, обливаясь потом, сверлит толстые дубовые доски в потолке камеры.

Когда все дырки были пробуравлены, Кармалюк ножом перерезал тонкие перемычки между ними и вынул кусок.

— Помогай тоби бог, батьку…

— Поможе. Я стилькы ж молывся.

Уговор был такой: когда Кармалюк спустится с крыши, за ним полезет и его товарищ по камере. Но не успел Устим выбраться на крышу, как в камере грохнул выстрел. Забыв об осторожности, он ринулся вниз, обжигая веревкой руки. И очутился среди своих хлопцев.

А в камере произошло вот что. Как раз в тот момент, когда соузник Кармалюка полез в отверстие, часовой заглянул в волчок. Поняв, в чем дело, он выстрелил, и пуля уложила беглеца насмерть. Пока открыли камеру, пока разобрались в происшедшем, Кармалюк был уже далеко. Одна только веревка болталась вдоль стены, свешиваясь с крыши.

В тюрьме — а потом и во всем городе — поднялась паника. Все ринулись в погоню. Но было уже поздно: Кармалюк в сопровождении Андрея Словинского скакал на коне, все дальше уходя в лес or Литинского замка, где он просидел на цепи почти полтора года.

«Подольского гражданского губернатора

Киевскому гражданскому губернатору.

Содержащийся в литинской градской тюрьме Устим Кармалюк с 14-е на 15-е число сего апреля бежал.

Препровождая при сем описание примет сего преступника, честь имею покорнейше просить ваше превосходительство приказать сделать во вверенной вам губернии строгое разыскание к отысканию, поимке и доставлению за строжайшим караулом оного преступника в город Литии; о последующем же почтить меня уведомлением.

Гражданский губернатор Лубяновский.

Описание примет Кармалюка.

Росту большого, сложения плотного, волосы светло-русые, лицо круглое, глаза серые. Во рту, в нижней щеке, передний зуб выбит. Говорит русским, польским и еврейским языками. Голова перебрита. Одет в армяке простого сукна, шапка с козырьком тонкого черного сукна, лет 47».

Точно такие же «покорнейшие просьбы» были разосланы и в другие смежные губернии. Губернаторы предписывали «градским и земским полициям учинить строгое разыскание к отысканию» Кармалюка, сообщая им его приметы. Но в ответ на эти предписания градские и земские полиции доносили в рапортах, что после «самоточнейших разысканий» такового не оказалось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.