Глава 21 Наташа Петрова

Глава 21

Наташа Петрова

Ближе к вечеру наш батальон подошел к селу Казнаково. За последние десять дней мы отошли с боями на пятьдесят километров. Противник неотступно преследовал нас. Этот вечер и вся ночь впервые прошли спокойно. А на следующий день, на второй день Рождества 1941 года, в 7 часов утра мы вошли в большую деревню Щитниково.[88] До этого разведывательная группа под командованием Маленького Беккера установила, что в деревне не было частей противника. Щитниково было важным опорным пунктом на так называемом «оборонительном рубеже Старица». Мы должны были оставаться здесь до самой весны. Наше отступление наконец закончилось.[89]

Эта деревня состояла примерно из ста домов. Как почти в каждой русской деревне, и здесь дома располагались по обе стороны от улицы. Они отстояли друг от друга метров на двадцать – тридцать, а позади почти каждого дома находилась баня. Главная улица, являвшаяся одновременно и нашим передним краем обороны, проходила с запада на восток. Поскольку русские могли атаковать нас только с севера, а деревня протянулась почти на полтора километра, нам предстояло оборонять довольно протяженный участок.

В середине деревни от главной деревенской улицы отходила поперечная дорога, которая вела на юг к расположенной примерно в трех километрах от нас деревне Терпилово, где разместился дивизионный медицинский пункт оберштабсарцта Шульца. Еще дальше на юг находилась Волга, протекавшая здесь тоже с запада на восток. Командный пункт полковника Беккера располагался на небольшом хуторе недалеко от Терпилово. 1-й батальон нашего полка занял соседнюю деревню, расположенную восточнее. Слева от нас занимали позицию подразделения 37-го пехотного полка.

Наш сильно уменьшившийся батальон, численность которого теперь составляла менее четверти от его штатного боевого состава, в течение дня получил подкрепление в виде двух полевых орудий 13-й роты, двух противотанковых пушек 14-й роты и небольшого подразделения – численностью около сорока человек – из 2-го батальона 37-го пехотного полка. Это позволило довести общую численность нашего батальона почти до трехсот человек. За организацию всех оборонительных мероприятий отвечал Кагенек.

Поскольку нам предстояло оборонять деревню на всем ее протяжении в полтора километра, в его распоряжении находилось недостаточно бойцов. Густой лес, раскинувшийся к северу от деревни и подходивший почти вплотную к нашему переднему краю на выезде из деревни, еще больше осложнял наше положение. Здесь противник мог незаметно приблизиться почти вплотную к нашим позициям, что позволяло ему до последней минуты скрывать свои намерения.

Мы получили донесение, что крупные силы русских, прорвавшихся у деревни Васильевское, заняли населенные пункты Чадово и Ушаковские Горки, находившиеся не слишком далеко от Щитниково. Было ясно, что в ближайшее время нам предстояли упорные оборонительные бои.

Уже через полчаса после входа в деревню мы разместились в домах. На опушке леса, раскинувшегося к северу от деревни, Кагенек выставил боевое охранение. Через определенные промежутки времени их обходили патрули и регулярно проводили смену. Саперы взрывами свалили закрывавшие обзор деревья и в самых опасных местах заминировали наше предполье. У восточного въезда в деревню мы соорудили из толстых бревен блокпост, который был оснащен двумя пулеметами. Офицер-артиллерист рассчитал дистанции и координаты в своих зонах управления огнем. К вечеру 26 декабря мы подготовились к отражению ожидаемой атаки противника настолько хорошо, насколько это было возможно в сложившихся условиях.

На следующий день в 5 часов утра русские атаковали с севера оба конца деревни, бросив в бой по полноценному батальону с каждой стороны. Наши хорошо замаскированные секреты вовремя подали сигнал тревоги, и мы встретили красных эффективным огнем и сумели отбить их атаку. Немедленно организованная стремительная контратака обратила их в паническое бегство, и они отступили назад в деревню Ушаковские Горки. Восемь красноармейцев попали в плен, а на поле боя мы насчитали семьдесят три убитых русских, кроме того в качестве трофеев было захвачено значительное количество оружия. В этом бою мы не потеряли ни одного человека. В самый разгар боя Кагенек каким-то невероятным образом узнал, что его жена, принцесса Баварская, подарила ему двоих сыновей-близнецов.

Теперь у нас снова появилась возможность обеспечить наших солдат теплой зимней одеждой. Кагенек приказал перенести в деревню тела семидесяти трех убитых красноармейцев и снять с них теплую одежду и валенки. Однако трупы уже успели окоченеть и стали твердыми как доски, а валенки настолько прочно примерзли к ногам, что их было невозможно снять.

– Отрубить ноги! – приказал Кагенек.

Наши солдаты топорами отрубили мертвым русским солдатам ноги ниже колен и положили эти обрубки вместе с валенками на теплые печи. Уже через 10–15 минут они оттаяли настолько, что с большими или меньшими трудностями нам удалось стянуть с них жизненно необходимые нам валенки.

Штольце захватил свой личный маленький трофей. В бою на него напал комиссар, и в завязавшейся рукопашной схватке Штольце убил его. Когда после боя он зашел ко мне на перевязочный пункт, то буквально светился от счастья. На его голове красовалась великолепная шапка из лисьего меха,[90] которую он снял с убитого комиссара. Я не скрывал своего восхищения, и Штольце заметил это. Повернувшись к своему ординарцу, он сказал:

– Если со мной что-то случится, позаботьтесь о том, чтобы эту шапку получил доктор! Понятно?

– Так точно, герр обер-лейтенант! – отчеканил тот.

Остаток дня противник вел себя гораздо спокойнее. Очевидно, он приходил в себя после поражения и перегруппировывал свои силы. Воспользовавшись установившимся затишьем, я отправился в находившееся в трех километрах от нашей передовой Терпилово, чтобы забрать с дивизионного медицинского пункта Петермана и нашу маленькую транспортную колонну. Прибыв на место, я узнал, что тем временем оберштабсарцт Шульц перенес свой медицинский пункт за Волгу. Правда, в Терпилово был оборудован пункт сбора раненых, где я и нашел Петермана, Мюллера и наших лошадок с санями.

Теперь подошло время прощаться с моим верным помощником, так как пальцами Мюллера должны были заняться хирурги.

– Ну, мой дорогой Мюллер, – сказал я, – вот и пришло время прощаться! Пора! Со следующей санитарной машиной вы должны отправиться в тыл, и если вам повезет, то через неделю будете на родине!

– Но, герр ассистенцарцт, я же могу… – опять начал он.

– Никаких возражений, Мюллер! Собирайтесь в дорогу! – перебил его я. – Мы сможем выиграть эту войну и без вас. Пожелайте нам удачи! Увидимся дома в Вестфалии!

С тяжелым сердцем я пожал ему руку.

В Щитниково я, как обычно, оборудовал свой перевязочный пункт рядом с командным пунктом батальона. С северной стороны дома, как раз с той стороны, откуда ожидалось наступление русских, находился просторный хлев, сложенный из толстых бревен. Он прекрасно защищал нас от огня стрелкового оружия вражеской пехоты. Это было очень отрадно, и я почувствовал себя гораздо спокойнее. В течение нескольких следующих часов мы еще раз тщательно продумали все детали и предприняли все возможные меры предосторожности для отражения ожидаемой атаки противника.

Когда в шесть часов вечера мы уселись ужинать, получив, как обычно, по порции гуляша из конины, появился капитан медицинской службы, штабсарцт Лиров, из 37-го пехотного полка, нашего соседа слева. Это был высокий, сильный мужчина средних лет. Лиров хотел узнать, какие меры предосторожности мы приняли, ожидая атаки русских. Мы пригласили его поужинать, и он охотно согласился разделить с нами нашу скромную трапезу. После того как он некоторое время слушал наши шутки и добродушные подначивания, выражение его усталых глаз изменилось, и он поглядывал на нас из-под своих кустистых бровей уже гораздо веселее. Перед тем как Лиров ушел, мы с ним заключили своего рода договор о взаимной помощи. Когда обстановка будет этому благоприятствовать, мы собирались взаимно помогать друг другу.

Из допросов пленных наша разведка выяснила, что в будущем русские станут атаковать главным образом в темное время суток. Это было приказано лично Сталиным с обоснованием, что якобы немцы «не любят вступать в рукопашные схватки и сражаться ночью». Конечно, в этом Сталин был прав. Ни один солдат не любит кровопролитные рукопашные бои, и мы неохотно сражались по ночам в такой лютый мороз. Любой наш солдат с большим удовольствием спал бы у теплой русской печи. Однако одно оставалось всегда неизменным: а именно что мы постоянно чувствовали свое огромное превосходство над русскими как солдатами и что даже ночью мы наносили им гораздо большие потери, чем они нам.

Все наши солдаты находились на своих постах в полной боевой готовности. Они знали, что русские снова пойдут в атаку, более того, теперь они даже желали, чтобы эта атака поскорее началась. Казалось, что все, что угодно, было лучше, чем это мучительное ожидание. В эту ночь нам повезло с погодой, было не так холодно, как в предыдущие дни. Поэтому у нас были все основания надеяться, что на этот раз не будет проблем с пулеметами. Тем не менее, чтобы исключить любой риск, мы до поры до времени держали их в теплых помещениях. Пулеметы должны были оставаться в тепле до тех пор, пока наше боевое охранение не подаст сигнал тревоги.

Примерно в двухстах метрах восточнее деревни, на заснеженной дороге, ведущей к позициям 1-го батальона, в вырытых в снегу окопах и на только что построенном блокпосту притаились со своими станковыми пулеметами бойцы 12-й роты. Их задача заключалась в том, чтобы держать под обстрелом лес в тех местах, где он опасно близко подходил к крайним домам нашей деревни. Многие деревья были повалены, чтобы создать просеки для стрельбы. Любой красноармеец рисковал своей жизнью при попытке пересечь такую просеку.

Полная луна медленно поднималась по безоблачному небу. Патрули осторожно передвигались от одного секрета к другому, производя смену часовых. Нигде не было заметно никакого движения.

В 20:30 при ярком лунном свете русские пошли в атаку. Численностью до батальона, они атаковали с севера восточный край деревни – именно там, где мы и ожидали их атаку. Наши секреты вовремя предупредили о предстоящей атаке, и большая часть солдат нашего батальона поспешила на восточный край деревни. Ради предосторожности лишь несколько небольших групп были оставлены в центре деревни. А сорок бойцов из 2-го батальона 37-го пехотного полка заняли оборону на западном краю деревни.

На восточном краю деревни разгорелся жаркий бой между почти тысячью[91] атакующими красноармейцами и всего лишь двумястами обороняющимися немецкими солдатами. Наши станковые пулеметы, установленные у дороги, держали под постоянным обстрелом прорубленные в лесу просеки. Многие русские были убиты, но еще большему числу удалось прорваться. Они выбегали из леса прямо под огонь наших карабинов и автоматов. В ярком лунном свете и при дополнительном освещении от осветительных ракет прицельный немецкий огонь был смертоносным. Атака красноармейцев захлебнулась, и они побежали назад. Наш передовой артиллерийский наблюдатель тотчас среагировал на это: его орудия посылали снаряд за снарядом в тот сектор леса, куда устремился отступающий противник. Штольце со своими бойцами бросился в отчаянную контратаку и бесстрашно углубился в самую чащу леса.

Назад его бойцы вернулись уже с безжизненным телом своего отважного командира.

Вражеский пулеметчик, притаившийся в засаде в густых кустах, пулеметной очередью, выпущенной с близкого расстояния, буквально изрешетил высоченного Штольце. Правда, это было последнее, что он успел сделать на этой земле: один из унтер-офицеров из роты Штольце метнул в кусты гранату, которая заставила навсегда замолчать пулеметчика с его ручным пулеметом. Но когда бойцы подняли своего рухнувшего в снег обер-лейтенанта, он был уже мертв.

Остаток ночи 10-я рота сражалась, словно ее солдаты были одержимы бесом. Бойцы никак не могли поверить в то, что их любимый командир роты погиб. Во всяком случае, они были полны решимости отправить вслед за ним на тот свет как можно больше русских.

Перегруппировав свои силы, неприятель снова и снова бросался в атаку на наши позиции, которые защищали малочисленные группы немецких солдат. Но всякий раз они останавливали русских своим яростным, смертоносным прицельным огнем. И всегда, когда очередная волна русского наступления была отбита и красноармейцы откатывались назад, наши пехотные орудия и минометы взимали с них богатую дань.

Бой продолжался пять с половиной часов. Потом, видимо окончательно осознав тщетность своих попыток, русские отошли назад. Лишь в редких случаях они забирали с собой своих раненых, в изобилии лежавших на поле боя.

На следующее утро только непосредственно перед деревенскими рублеными избами мы насчитали более ста убитых русских. Еще больше мертвых красноармейцев осталось лежать в лесу. В основном это были жертвы нашего пулеметного, артиллерийского и минометного огня, но среди них оказалось и много раненых, которые замерзли насмерть. Сначала русские несли их с собой, но, когда им пришлось в панике бежать, они оставили раненых в этот жуткий холод на произвол судьбы. Мы насчитали более ста замерзших насмерть раненых, которые из-за полученных ран были не в состоянии самостоятельно доползти до своих позиций. Наши собственные потери составили четверо убитых и шестеро раненых.

Утро 28 декабря прошло спокойно. И у наших солдат было время прибрать полосу обеспечения. С лежавших там убитых красноармейцев было снято достаточно теплой зимней одежды, чтобы обеспечить ею каждого бойца сильно уменьшившегося численно батальона, у которого ее еще не было. Застывшие в самых причудливых позах трупы были перенесены в бани, где они постепенно оттаяли. Потом за работу взялись так называемые «команды пильщиков». Это была отвратительная работа, но мы не могли позволить себе излишнюю щепетильность. Смерть поджидала каждого, кто терял слишком много тепла собственного тела.

В лесу были прорублены новые просеки для стрельбы. Патрули постоянно обходили внешний край полосы обеспечения. Разведывательные дозоры пробирались ползком еще дальше, чтобы попытаться узнать как можно больше о намерениях неприятеля. Некоторые из них вступали в короткие перестрелки с противником. Поскольку в следующем бою закоченевшие трупы красноармейцев могли ввести в заблуждение наших пехотинцев, представляя собой ложные цели, тела всех убитых русских были убраны с нейтральной полосы и сложены в большом сарае.

Наши бойцы занялись чисткой своего оружия и подсчетом огромного количества боеприпасов и оружия, брошенного противником на полосе обеспечения. В течение всего дня с обеих сторон артиллерия вела лишь беспокоящий огонь. К нам поступили донесения о перемещении крупных вражеских сил в районе между деревнями Васильевское и Ушаковские Горки.

Кагенек лично контролировал все принимаемые меры и успевал проследить за всем. Особенно его беспокоила раздача теплой зимней одежды, снятой с убитых красноармейцев. После обеда уже каждый боец батальона был одет так, что мог выдержать даже самый лютый мороз. Однако ношение этой трофейной одежды имело и один существенный недостаток: в суматохе ночного боя наши бойцы могли по ошибке принять за русских своих же боевых товарищей. Поэтому было приказано носить стеганые вражеские телогрейки только под немецкой полевой формой. Кроме того, каждый наш боец должен был всегда надевать на голову свой подшлемник.

Поскольку численность моего медико-санитарного подразделения из-за потери Мюллера снова сократилась, нам на помощь прислали зубного врача по фамилии Баумайстер. Тем временем почти все армейские зубоврачебные подразделения были распущены. Пока же я использовал Баумайстера как своего личного ассистента, благодаря чему Генрих смог взять на себя исполнение обязанностей Мюллера.

Немец-сибиряк Кунцле постоянно старался изо всех сил и трудился образцово. Он заботился о пополнении запасов санитарного имущества и делал все, что в его силах, чтобы помочь раненым русским пленным. Мы не делали различий в зависимости от национальности раненого – к каждому из них, и русскому и немцу, мы относились одинаково внимательно.[92] Наш русский хиви Ганс даже в самый разгар боя с неизменным спокойствием и самообладанием отвозил раненых в тыл, а возвращался на передовую, нагрузив целые сани боеприпасами. Мы были абсолютно уверены в лояльности этого кряжистого сибиряка, так же как и всего остального нашего медперсонала. Такой никогда не перейдет снова на сторону Красной армии. А что же Тульпин? Он был вне всякой критики. Он ни разу не попытался уклониться от выполнения какого-нибудь опасного задания и ни разу не проявил даже малейшего признака страха. Но его зрачки по-прежнему были расширены, губы дрожали, а ладони постоянно были влажными. Демоны продолжали терзать усердного унтер-офицера медико-санитарной службы, а его воля была сломлена. Эти демоны как будто приковали его к огромному маятнику, который бесконечно колебался туда-сюда между раем и адом. Мне было искренне жаль его. К сожалению, в настоящее время я ничего не мог для него сделать. Но я был готов оказать ему любую помощь, как только русское наступление прекратится.

Тело Шульце лежало в одном из просторных сараев на восточной окраине деревни. Так оно находилось как можно ближе к 10-й роте, бойцы которой после его гибели доказали, какими прочными были узы между ними и их бесстрашным командиром. Они не стали рыть для него могилу в снегу. Согласно воле его солдат, Штольце должны были похоронить со всеми воинскими почестями на немецком солдатском кладбище в нашем тылу. Именно поэтому они положили его тело на готовые в любой момент к отправке легкие сани, стоявшие в открытом сарае. Если нам вдруг придется оставить наши позиции, эти сани можно было бы, не теряя времени, взять с собой. В них можно было впрячь лошадь, а в крайнем случае солдаты 10-й роты и сами могли тянуть их по снегу. Бойцы 10-й роты взяли на себя эти хлопоты добровольно, несмотря на постоянное нервное и физическое перенапряжение, голод и смертельную опасность. Павшему смертью героя обер-лейтенанту Штольце невозможно было оказать еще большую последнюю честь.

День быстро приближался к концу. Тусклое солнце на серо-голубом, холодном небе не подарило нам ни одного теплого лучика. Вот оно поспешно опустилось за низкие холмы, видневшиеся на западной стороне горизонта, и на несколько минут окрасило безжизненные, запорошенные снегом леса в нежный розовый цвет.

На батальонном перевязочном пункте не осталось ни одного раненого, вся дневная работа была выполнена. Возможно, и мы на один день приблизились к своему закату, к закату своей жизни? Солдаты ставшего таким малочисленным 3-го батальона ждали, когда начнется русская атака. Они знали, что и сегодня ночью им предстоит биться за свою жизнь с противником, имевшим подавляющее преимущество в живой силе и технике.

На фронте было непривычно тихо, когда я отправился по обледеневшей дороге к сараю, где покоилось тело Штольце. Обе стороны прекратили артиллерийский огонь. Возможно, зная о предстоящей ночной бойне, русские и немецкие артиллеристы решили поберечь боеприпасы и силы для решающих мгновений битвы?

Над покрытой толстым слоем снега крышей сарая, словно огромные пальцы, выступали черные балки. Внутри было еще достаточно светло, чтобы детально все рассмотреть. Когда я осторожно стянул покрывало с тела, погибшего офицера, на землю посыпалась снежная крупа. Штольце лежал передо мной, словно высеченный из мрамора. Его руки были сложены на груди, глаза закрыты, в уголках рта притаилась едва заметная улыбка. Если бы зима никогда не кончалась, он мог бы лежать здесь, как забальзамированный, до скончания веков.

У ворот сарая стоял ординарец Штольце. Увидев меня, он принял строевую стойку.

– Герр обер-лейтенант Штольце приказал мне передать герру ассистенцарцту эту лисью шапку! – на одном дыхании выпалил он.

– Большое спасибо, мой друг! – рассеянно ответил я. – Да, так оно и было – просто я забыл об этом!

В течение многих дней я никак не мог решиться надеть эту шапку. Но потом я все-таки надел ее. Эта шапка из лисьего меха оказала мне бесценную услугу в холодные русские зимы, которые еще ожидали нас впереди.

Вернувшись на свой перевязочный пункт, я еще раз все тщательно проверил перед предстоящим боем. Я раздал перевязочный материал по ротам и приказал своему персоналу прилечь, чтобы хоть немного поспать перед ночной атакой противника. На улице луна светила еще ярче, чем накануне. Температура продолжала падать. Я подумал, что при таком морозе опять могут возникнуть проблемы с пулеметами.

На командном пункте я застал только Кагенека, он был один. Ламмердинг находился на местности, чтобы проверить путь доставки донесений в 11-ю роту и в подчиненное нам подразделение 37-го пехотного полка. Маленький Беккер занимался тем же самым в 10-й роте и у расположившихся на восточном конце деревни пулеметчиков.

– Как думаешь, Хайнц, когда нападет иван? – спросил меня Кагенек.

– Я думаю, что на этот раз они дождутся, пока зайдет луна, Франц! Вчера, когда они атаковали при свете луны, то получили от нас хорошую нахлобучку!

– И я так думаю, – сказал Кагенек. – Тогда у нас есть еще несколько часов, пока они явятся. Как приятно!

Он зевнул и сложил карту.

– Я сделал все возможное! Но этот лес на востоке подходит слишком близко к нашим позициям. Это было и остается нашим самым слабым местом!

Мы пересели к открытому огню печи и вытянули ноги поближе к пылающим поленьям. Вошел Бруно, ординарец Кагенека, в руках он держал две чашки ароматного дымящегося кофе. С озабоченным видом он обратился к своему командиру:

– Герру обер-лейтенанту следовало бы прилечь и хоть немного поспать. Сейчас каждая минута дорога!

– Не беспокойся, Бруно, – возразил Кагенек. – Такой спокойный час, как этот, принесет мне гораздо больше пользы, чем час сна, после которого совсем не хочется просыпаться!

На стене тикали старинные часы с маятником.

– От тикающих часов в комнате, – сказал Кагенек после долгого молчания, – всегда веет таким умиротворением и покоем. У нас дома тоже были старинные часы с маятником, похожие на эти. Это одно из моих самых ранних детских воспоминаний. Мне было тогда лет шесть, и я поправлялся после тяжелой болезни. Поскольку я должен был оставаться в постели, моя мама проводила со мной больше времени, чем с моими братьями, и часто рассказывала мне сказки. – Он немного помолчал. Видимо, мысленно Кагенек снова вернулся в свое детство. – И когда она сидела около моей кровати и рассказывала сказки, я слышал, как тикали старинные часы. Мне страстно хотелось, чтобы мама никогда не прекращала свой рассказ, и я подумал, что, если бы смог остановить часы, она бы навсегда осталась со мной. Но часы тикали и тикали и отбирали у меня драгоценные минуты. Они навсегда уносили от меня минуты жизни моей мамы.

– Да, – заметил я. – Для тебя это был момент рождения мыслящей личности! Первая попытка твоего разума самому управлять судьбой. Начиная с этого момента малыш больше не жил только настоящим!

– Полагаю, ты прав, Хайнц! – мечтательно ответил Кагенек. – Но в жизни каждого человека какие-то часы, предназначенные ему судьбой, отсчитывают последние минуты жизни. Вот сейчас половина десятого. Вчера в это же время пробил последний час для Штольце! Знаешь, иногда я уже и сам не верю, что мы когда-нибудь выберемся живыми из этой заварухи, если, конечно, не произойдет чудо!

– Ради бога, прекрати, Франц! – воскликнул я.

– Не пойми меня превратно, Хайнц. Я не отчаиваюсь. Я лишь пытаюсь составить себе истинное представление о действительности. Ведь каждый видит, как нас постепенно перемалывают! Несколько человек сегодня, несколько человек завтра. Если мы сегодня ночью застрелим пятьсот русских, а сами потеряем только двадцать человек, то и это будет для нас слишком много. Посчитай сам, сколько наших уцелеет, если так будет продолжаться и дальше!

– Но ведь в любой момент положение может измениться! Наступление красных может остановиться, мы можем получить подкрепление – все возможно! Мы сможем остаться в живых только в том случае, если будем действовать так, словно собираемся жить вечно!

– Не беспокойся, Хайнц! Я тоже так считаю. Видимо, просто эти старинные часы настроили меня на такой философский лад. Представь себе, что это часы говорили с тобой! Или пусть это был я, но я лежал на кушетке в твоем кабинете психоаналитика! – Он схватил меня за плечо. – Я подумал о старике Гиппократе и его клятве, иначе я бы не стал так откровенничать, герр доктор! – с улыбкой сказал он.

В дверь постучали. Вошли два солдата из 11-й роты, с ними была юная девушка. Как они доложили, девушка была задержана на наших позициях. Бёмер заподозрил русскую в шпионаже. Он приказал ее арестовать и отвести на командный пункт батальона.

И вот перед нами стояла эта юная дама с темными глазами, полными страха. Она стояла перед мужчинами, которые в хаосе войны имели над ней абсолютную власть. И ей еще повезло попасть в руки такого человека, как Кагенек, для которого власть означала не произвол, а справедливость.

Он приказал ей снять с себя тяжелое зимнее пальто. Девушка сделала это. Потом она расстегнула надетую под пальто стеганую безрукавку, непослушными от мороза пальцами медленно развязала теплый платок и, тряхнув головой, рассыпала по плечам длинные темные волосы. Солдаты с восхищением уставились на нее. Перед нами стояла прелестная, совсем юная девушка. Ее красивое лицо с тонкими чертами разительно отличалось от лиц большинства тех крестьянских девушек, которые время от времени помогали мне на перевязочном пункте. Свою толстую шерстяную юбку она носила с ремнем, подчеркивающим ее гибкую талию, а закрытая, облегающая шерстяная блузка демонстрировала ее хорошо развитые формы. На щеках, там, где они были открыты обжигающему ветру, появился легкий румянец. Я заметил, что страх окончательно исчез из ее глаз. Более того, казалось, что теперь она смотрит на нас скорее с вызовом. Очевидно, она поняла, что имеет здесь дело с порядочными военнослужащими вермахта. Кагенек начал допрос, и все присутствующие были поражены ее хорошим немецким языком, хотя она и говорила с заметным русским акцентом.

– Как вас зовут?

– Наташа Петрова.

– Возраст?

– Девятнадцать лет.

– Профессия?

– Учительница в школе.

– Где вы преподавали и какие предметы?

– В Калинине. Я преподавала немецкий язык, географию и физкультуру.

– Как вы оказались здесь?

– Я бежала от Красной армии. Меня должны были расстрелять, так как я работала переводчицей для германского вермахта.

– Для какого подразделения?

– Я не знаю этого! Но я помогала немцам в Калинине.

– Как фамилия командира подразделения, которому вы помогали?

– Я уже не помню этого! Я переводила для многих немецких офицеров и сейчас уже не помню их фамилии!

– Тогда назовите хотя бы некоторые из них.

– Это были непривычные для меня фамилии. Как я могла их запомнить? С тех пор как Красная армия снова вошла в Калинин, меня преследовали буквально по пятам. Тут уж такие мелочи, как фамилии немецких офицеров, давно вылетели у меня из головы.

Кагенек удивленно поднял брови и продолжил допрос девушки. Она все больше и больше путалась в противоречиях. Всякий раз Кагенек с невозмутимым видом указывал ей на это. В конце концов юная русская окончательно обессилела, начала плакать и умолять прекратить допрос. После того как поток вопросов прервался, она постепенно снова взяла себя в руки.

Оба солдата тщательно обыскали ее стеганую безрукавку и зимнее пальто, но ничего не нашли. Тогда Кагенек обратился ко мне:

– Теперь твоя очередь, Хайнц! Ты врач, а поскольку у нас тут нет женщин, тебе придется обыскать ее! Посмотри, не спрятала ли она что-нибудь под одеждой!

Я чуть было не испугался, услышав это. До сих пор я, как и все остальные, смотрел на русскую не только как на возможную шпионку, но и как на первую по-настоящему красивую женщину, которую мы видели так близко за последние несколько месяцев. Я поспешил взять себя в руки, чтобы отнестись к предстоящей процедуре только как врач.

– Пройдемте со мной в соседнюю комнату! – сказал я.

– Да, герр доктор! – спокойно ответила она.

Я вернулся в общую комнату, чтобы взять со стола керосиновую лампу. Когда я вновь вошел к ней в комнату, ее юбка уже лежала на полу, и она стягивала с себя блузку. Под ней, как и большинство русских женщин, она не носила больше ничего. Ее красивая, довольно большая грудь была по-девичьи упругой. Девушка уже собралась снять с себя и все остальное.

– Стойте! Этого вполне достаточно! – быстро сказал я.

Она с невозмутимым видом стояла передо мной. Я обыскал ее валенки, юбку и блузку. Ничего! Для перестраховки я приказал ей закинуть руки за голову, чтобы посмотреть, не спрятала ли она что-нибудь под мышками. Опять ничего!

– Одевайтесь! – коротко бросил я.

Вернувшись к остальным, я доложил Кагенеку:

– Не нашел ничего особенного!

– Точно ничего, Хайнц? – хитро улыбаясь, спросил он. – Неужели ты действительно не нашел ничего особенного? Тогда я разочарован!

– Напротив! Я нашел даже очень много чего особенного! Но это не относилось к тому, что позволило бы заподозрить ее в шпионаже!

В комнату вернулась Наташа. Она с благодарностью посмотрела на меня, присела на скамью у печи и застегнула свою стеганую безрукавку. Оба солдата никак не могли удержаться от того, чтобы то и дело не поглядывать на девушку.

– Ну что же, хорошо, коли так! – сказал Кагенек, повернувшись к солдатам. – Доложите обер-лейтенанту Бёмеру, что нам не удалось наверняка установить, является ли эта юная дама вражеской шпионкой!

Оба отдали честь и вышли. Кагенек снова обратился к Наташе:

– Ты еще очень молода! Поэтому я хочу дать тебе еще один шанс. Тебя доставят под конвоем в тыловой район армии и там отпустят на свободу. Можешь спокойно сказать нам, где бы ты хотела укрыться от своих соотечественников, которые, по твоим словам, хотели тебя расстрелять. Но не попадайся нам больше вблизи линии фронта! Я доложу о тебе в штаб дивизии как о подозреваемой в шпионаже и дам точное описание внешности. Уходи как можно дальше отсюда! А именно в такое место, где нет ни русских, ни немецких солдат.

В ответ Наташа не проронила ни слова.

– Здесь ей нельзя оставаться, – сказал Кагенек, – не мог бы ты оставить ее пока у себя на перевязочном пункте, Хайнц?

Я вызвал Генриха. Он отвел девушку на перевязочный пункт и позаботился об охране.

– До начала сегодняшней ночной атаки, – сказал Кагенек, когда она ушла, – мы не можем ее отпустить! Это было бы слишком опасно. Но завтра надо будет обязательно от нее избавиться!

Вошел Ламмердинг, стянул свои перчатки и зябко потер руки.

– В 11-й роте все в порядке! – доложил он и продолжил: – А что вы сделали с маленьким хищным зверьком? Когда я ее увидел, она была закутана, конечно, во множество одежек, но даже через них можно было заметить, что у нее есть что показать!

– Не могу судить об этом, дорогой Ламмердинг, – с явным сожалением возразил Кагенек. – Спроси об этом лучше нашего доктора!

– Только не возбуждайтесь понапрасну, герр адъютант! – усмехнулся я. – Сейчас она находится в медсанчасти, в моих надежных руках! Но могу сказать вам по секрету, что все ее прелести были совершенно подлинными. У нее не было ничего поддельного!

– Тогда нам всем пора прилечь, – сказал Кагенек. – Нам сейчас все равно нечего делать! После полуночи луна зайдет, и тогда, поверьте мне, иваны снова наведаются к нам в гости! – Потом он обратился к Маленькому Беккеру: – Ты уверен, что все находятся на своих постах?

– Так точно! Отвечаю за это головой! – ответил тот.

– Ну и славно! Тогда завалимся спать! Доброй ночи, господа офицеры!

Вернувшись на перевязочный пункт, я увидел, что Генрих отнесся к выполнению моего приказа очень серьезно. Наташа сидела у жарко натопленной печки, а Генрих с карабином на коленях устроился напротив нее. Я устало опустился на свой соломенный тюфяк и вскоре провалился в глубокий сон без сновидений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.