Клоунесса и пароход Кира Крейлис-Петрова

Клоунесса и пароход

Кира Крейлис-Петрова

В июне 2005-го на фестивале «Виват, кино России» под овацию зала и крики «Кира! Кира!!!» замечательной комедийно актрисе Кире Крейлис-Петровой был вручен приз «Немеркнущая зрительская любовь». От неожиданности Кира Александровна сказала со сцены единственную фразу: «Я обалдела…»

Крейлис-Петрова еще не привыкла к славе. Путь к ней был очень долгим и тернистым. Без работы актриса не сидела – нет, она всегда была занята в театре. Но другое дело – роли, точнее, эпизоды, которые приходилось и приходится до сих пор играть. Не тот калибр, не тот жанр. Она клоунесса, и всем своим видом соответствует этому редкому, уникальному типу актерской индивидуальности – невысокая, кругленькая, с маленькими, веселыми глазками, нос – картошкой. Найди для такой роль!

Кира Крейлис-Петрова и в жизни озорная женщина, несмотря на возраст и на то, что служит в Императорском академическом александрийском театре. Конечно, это не совсем ее театр, здесь особо не раздурачишься. Но Крейлис-Петрова понимает, что быть острохарактерной актрисой – крест тяжелый, комедийных женских ролей крайне мало. Особенно остро это чувствовалось в молодости. Поэтому Кира Александровна не уставала фантазировать на творческих вечерах и актерских посиделках, в видеоклипах и телепередачах.

На сцене Крейлис-Петрова играла Маланью в спектакле «Не все коту масленица», Аграфену Кондратьевну в «Свои люди – сочтемся!», Еремеевну в «Недоросле», Сваху в «Женитьбе». Всевозможные Фоминичны да Кузьминичны – тоже были ее роли. С возрастом Киру Александровну стали сравнивать с Раневской, Корчагиной-Александровской, Богдановой-Чесноковой, назвали даже «Толубеевым в юбке». Но почему-то сегодня ее имени в репертуаре «Александринки» почти нет. Заслуженная артистка России играет лишь в двух спектаклях почти в массовке…

Зато малая занятость в родном театре с лихвой компенсируется работой в антрепризе. С недавних пор это – ее хлеб, ее счастье, ее зрители. В год двухсотлетия Пушкина Крейлис-Петрова сыграла в спектакле «О, вы, которые любили» Надежду Дурову – легендарную «кавалерист-девицу». В отличие от остальных четырех участниц действия она не находилась все время на сцене, а появлялась там набегами. Но как же это было смешно! Как реагировал на нее зал, и аплодисменты порой возникали только при одном ее появлении – авансом. От актрисы ждали очередной репризы. Результат – премия «Золотой Софит» за блистательный актерский ансамбль.

Дальше – больше, теперь Киру Александровну дома и не застать. Колесит по все стране. Спектакль «Любовь – не картошка, не выбросишь в окошко…» имеет безумный успех и в обеих столицах, и в провинции. Незатейливая, простенькая пьеса вызывает неподдельные человеческие эмоции: сам видел, как в зале хохотали и плакали, как прерывали действие благодарными аплодисментами. В чем загадка этой пустячной драматургии? Кира Александровна пожимает плечами. А ответ прост – в искренней работе Нины Усатовой, Александра Михайлова, Александра Панкратова-Черного, Киры Крейлис-Петровой. Они сами получают удовольствие от своих простых, добродушных героев и дарят счастье зрителям.

В 2010 году на театральных афишах появилось новое название «Надоело бояться». Автор – Кира Крейлис-Петрова. Она всегда писала для себя эстрадные монологи, с которыми выступала на творческих встречах. Однажды написала пьесу для «Александринки» и сыграла в ней одну из ролей. А теперь получился бенефис для трех актеров: мужчины и двух старушек, чьи взаимоотношения на сцене окунают зал в пучину эмоций от смеха до рыдания. Этим спектаклем актриса и драматург Кира Крейлис-Петрова отметила свое 80-летие.

В кино Крейлис-Петрова сыграла Улиту в «Лесе», маму в ленте «Влюблен по собственному желанию», тещу Горохова в комедии «Окно в Париж», Лукерью в «Полумгле», Аннушку в «Китайской бабушке». Она регулярно появляется в питерских сериалах и юмористических передачах. Кире Александровне интересно все. Озвучить мультфильм? Пожалуйста! Главные героини анимационных сказок «Куйгорож» и «Егорий храбрый» в знаменитом цикле «Гора самоцветов» заговорили ее голосом. Режиссеру студии «Пилот» Сергею Меринову так понравилось работать с Крейлис-Петровой, что он отдал ей на откуп и текст от автора. Кульминацией ее сотрудничества с аниматорами стало выступление на концерте в Зале Чайковского, где Российский государственный оркестр кинематографии под руководством Сергея Скрипки играл музыку советских мультфильмов. Кира Крейлис-Петрова не просто спела, но и сыграла романс Лисы из «Буренки из Масленкино». Помните? «В глухомани, в лесу, несмотря на красу, дни проводит Лиса Патрикевна…» Зал устроил такую овацию, что, уходя со сцены, актриса расцеловала половину оркестра.

Для нее, конечно, надо писать, ставить. Она может многое.

– Кира Александровна, давайте начнем беседу с вашей фамилии. Согласитесь, эту тему трудно обойти.

– Фамилия моя действительно странная, но сначала я была просто Петровой, а Крейлис – это фамилия моего мужа Якова Яковлевича. Он был латыш. В переводе его фамилия звучит как Левшин. У нас из-за нее случалась масса неприятностей. Во-первых, меня всегда переспрашивают: «Как-как? Крейсер-Петрова? Прелесть-Петрова?» Иногда я отмахиваюсь: «Пишите, как хотите!» Был у нас в театре такой артист Рэм Лебедев, так он всегда пел мне: «Что тебе снится, крейсер Петрова?»

– Вы прямо как «человек и пароход»!

– И не говори! Помню, на Сахалине, когда я вышла замуж, начальник милиции – дурак был страшный – спрашивает: «А чего это у вас двойная фамилия? У нас только уголовники с двойной фамилией бывают!» Я удивилась: «Как же, – говорю, – а Корчагина-Александровская?» Но он не понял, о ком идет речь…

– А что вы, простите, делали на Сахалине?

– На Сахалин я попала, можно сказать, по несчастью. Я окончила Школу-студию МХАТ в Москве, но в столице не осталась, хотя мне предлагал Алексей Дмитриевич Попов прийти к нему в Театр Советской Армии. Но я, честно говоря, не любила Москву и рвалась только в Питер. Но в родном городе я оказалась без работы. Показывалась во многие театры и, кстати, в «Александринку». Все были в восторге, кричали: «Берем!» Юрий Толубеев ходил со мной за руку. Но все так тянулось и тянулось, меня не оформляли и не оформляли, говорили: «жди места», и я ждала. Сидела на маминой шее. И однажды, по какой-то случайности, я решилась поехать с группой артистов на Сахалин. Заодно поехал и мой будущий муж. Он окончил Ленинградский театральный институт, учился на одном курсе с Алисой Фрейндлих. Нас познакомили перед поездкой. В дороге мы подружились, влюбились друг в друга, поженились и уже на Сахалине сыграли свадьбу в домике, где жил когда-то Чехов. Накупили водки, набрали сахалинской селедки и собрали всю труппу. Это было 21 октября 1957 года. По дороге в ЗАГС я вдруг задумалась, остановилась: «Что же мы с тобой делаем? Это же на всю жизнь!» Он даже обиделся. Потом было застолье. Тост за тостом: за Ленинград, за театр, за счастье молодых… И Яков Яковлевич напился. Первый и последний раз в жизни! Он так боялся, что всем не хватит закуски, что сам ничего не ел.

– Получается, это была любовь с первого взгляда?

– Так и есть. Мы же были знакомы всего-то полмесяца. Сначала наша труппа ездила по материку, и мы уже во всех гостиницах говорили, что являемся мужем и женой. Нас селили вместе, и спали мы «валетиком», потому что воспитаны были одинаково. А на Сахалине твердо решили пожениться. Он написал моей маме: «Прошу руки вашей дочери…» В ответ получили кипу телеграмм – все наши родственники и друзья в Ленинграде обалдели. Время показало, что семью можно создать и так.

Сейчас мне без него очень одиноко…

Яков Яковлевич был сыном богатого человека, у которого имелись свои фабрики, заводы, дома, в парке при имении гуляли газели, прислуживали гувернантки. Советская власть все это отобрала. Маму и двоих сыновей бросили в теплушку и отправили в Сибирь. Якову тогда лет десять было. Жизнь ему спасла мать, если здесь уместно такое выражение. Она по дороге заболела дизентерией, и ее вместе с детьми оставили в городке Игарке, а остальных погнали дальше, где они все и сгинули. Мама умирала в больнице, а дети работали: Якову пришлось побыть и дворником, и ассенизатором, и гримером в театре. Перед смертью мама сообщила детям, что в Риге в их старом шкафу есть потайной ящичек, где спрятаны золотые монеты. Братья нашли их, когда вернулись на родину, и эти монеты им очень помогли, какое-то время мальчики смогли продержаться. Яков получил образование, работал директором школы, участвовал в самодеятельности, потом окончил театральный институт. Ему помешали реализоваться в актерской профессии две вещи. Во-первых, акцент. А во-вторых, внешне он подходил для амплуа героя: фигуру, рост и лицо героя он сохранил до конца дней, но внутренне он был характерным актером. Вот это несоответствие ему вредило. В результате он ушел на телевидение, где всю жизнь проработал режиссером.

– А ваш выбор театрального училища был не случаен?

– Ох, не знаю. По-моему, все в моей жизни было случайным. Я училась в музыкальном училище по классу скрипки у знаменитого педагога Магды Владимировны Ландау, она была ученицей профессора Ауэра. Я, между прочим, подавала большие надежды. Моя педагог говорила: «У тебя превосходный звук, занимайся, больше работай!» А я, конечно, была безумно ленивой, ничего не делала. Уж она меня и смычком била, и нотами лупила, но ничего не могла со мной поделать. Я постоянно придумывала всякие уважительные причины, почему не сделала домашнее задание. Короче говоря, так это все и тянулось бы дальше, но однажды я шла по Невскому и увидела объявление о наборе в Московскую Школу-студию МХАТ. Заинтересовалась, пришла. На предварительном прослушивании меня попросили что-нибудь почитать. Я прочла монолог Липочки. Мне говорят: «Знаешь что, меняй репертуар. Никакой Липочки тебе не надо, возьми Чехова». Я пришла домой и выучила рассказ Чехова «Последняя могиканша».

– То есть вы решили, что карьера актрисы вам больше подходит, чем бесконечные гаммы?

– Знаете, если копать глубже, то актрисой я себя чувствовала уже лет с четырех-пяти. Я постоянно всех смешила и даже помню, во время блокады – я в классе третьем была – сидели мы в подвале школы, была страшная бомбежка, все рушилось, гремело, выло, и вдруг совсем маленькие детишки стали от страха плакать. Не знаю, как я сообразила, но взяла и намазала сажей под носом нечто вроде маленьких усиков, причесалась под Гитлера и стала его изображать. Спела частушку: «Бомбы сыплют, как горох, чтобы Гитлер скоро сдох…» Как клоун. И все стали хохотать и забыли про эти взрывы, из-за которых школа могла рухнуть прямо на нас.

– У вас была возможность эвакуироваться?

– Да, нам сразу предложили эвакуироваться, еще ходили суда по Ладожскому озеру. Но мама категорически отказалась. Помню, на самом последнем корабле поплыли мои одноклассники, но его разбомбили. Все погибли. Таким странным образом судьба нас хранила всю блокаду. Мы с мамой и сестрой пережили ее с первого до последнего дня. В нашем доме умерли буквально все. Трагедия следовала за трагедией. На первом этаже жила одна семья, за которой я наблюдала каждый день: девочка Люся, Коля-дурачок и их родители. Мама меня выгоняла на улицу дышать свежим воздухом, и я приходила к их окну. Умирали они мучительно. Сначала не выдержал отец, он отобрал у всей семьи карточки, принес домой все возможные продукты и съел. Один, на глазах у родных. Но это его не спасло. Последний раз я видела его, когда он сидел на стуле около печки, сгребал с себя вшей – а это были огромные, не обычные вши, они появлялись на теле у людей перед самой их смертью, – так вот он их собирал в кучку и ел. А дети и жена смотрели. Когда он умер, жена так и спала рядом с ним на кровати, пока не умерла сама. Потом у Коли началась цинга, появились язвы на ногах. Он кричал мне из-за окна: «Кира! Кира!», а я смотрела и плакала. Потом и Коля умер. Люська осталась одна с тремя трупами в комнате, она питалась дохлыми мухами… Наша дворничиха помогла отправить ее в приют, но там Люсю сразу накормили, и она тут же умерла. Желудок не выдержал. Страшное время! Кругом валялись трупы, десятки тел плыли по Неве – и немцы, и русские, а мы тут же купались… Это был ужас!

– Как вы думаете, почему вы смогли выжить?

– Только благодаря маме. Умирали те, кто сразу делил хлеб на порции и съедал, каждый за себя. А мама на все пайки покупала один целый кусок и только потом равномерно делила его на маленькие кусочки, выдавая по необходимости, постепенно. За хлебом обычно ходила я, и каждый раз что-то случалось. Однажды вышла из дома, а рядом упала женщина. Иду обратно – у нее уже вырезано все мясо. А другой раз шла домой, несла перед собой паек, вдруг из-за угла высунулась рука и вцепилась в хлеб. Я словно приклеилась к этому куску, не отдавала. Подбежали люди, помогли отстоять. Оказалось, напал на меня мальчишка-подросток. Так в этой буханке отпечатки его пальцев и остались. Иногда я думаю, что помог выжить и мой возраст, маленькая я была, глупенькая, непосредственная. Будь постарше, может, и не выстояла. Отец нас бросил, и мама много работала, не помню сейчас – где… По-моему, везде. Возвращалась вечером. Когда нас переселили в другой дом, где мы оказались тоже одни, в нашу квартиру ломился какой-то страшный мужик, пытался вышибить дверь, но не смог. Кроме меня, никого больше не было, но я боялась другого – что он нападет на маму, которая должна была вот-вот прийти. Когда стук прекратился, я собрала все свое мужество и побежала во двор встречать маму…

– Давайте вернемся к вашему поступлению в Школу-студию МХАТ…

– О, это целая история. Мне было очень страшно, потому что вокруг меня ходило безумное количество очаровательных девушек, в чудесных платьях, с волшебными прическами… Я, конечно, выглядела ужасно на их фоне, как гадкий утенок, в платье с заплаткой. Бедной была, и еще от этого чувствовала себя крайне неловко. Короче говоря, болталась-болталась, а потом увидела, что все начали подслушивать, как проходит экзамен, хотя председатель приемной комиссии Скрябин запретил. И как так получилось, что я оказалась у самых дверей? Увлеклась. И вдруг поднимаю глаза – а передо мной стоит сам Скрябин. И больше никого вокруг. «Вы что здесь делаете?» – «Я подслушиваю…» Боже мой! Как он закричит: «Вон отсюда! Вон! Чтобы вас здесь не было! Нам не нужны такие студенты!» Помню, такой был ужас, такое горе! Дома мама, посмотрев на меня, решила, что я провалилась, но только утром я все ей рассказала. «Да ты что, так просто отказалась от всего? Немедленно возвращайся туда! Немедленно! Вот когда ты завалишься, тогда можешь плакать…»

– И вы решились?

– Да. Превозмогая дикий страх, я оказалась-таки перед комиссией. За столом сидели народные артисты, среди которых я сразу узнала Сергея Капитоновича Блинникова. Жара была утомительная, они все так устали! Смотрю, Скрябин что-то нашептывает рядом сидящим – явно, на меня жалуется. «Что вы будете читать?» – «Ворону и Лисицу» – дрожащим голосом сказала я и услышала тяжкий вздох всей комиссии. Они, наверное, так от этой басни устали, что слышать больше не могли. Но это меня и спасло. Я вдруг рассердилась, разозлилась: «Сидите тут, на все вам наплевать! Вы уже все артисты, на сцене играете, в кино снимаетесь, а я!..» Вот, примерно, с такими мыслями я и грянула: «Вороне где-то бог послал кусочек сыра…» Не знаю, как я выглядела со стороны, но все члены комиссии вдруг проснулись, с любопытством стали меня рассматривать, переговариваться, а потом и хохотать. Это был такой успех! Я вдохновилась. – «А еще что почитаете?» Думаю, надо как-то понеожиданней… Не стала объявлять Чехова, а прямо сразу повернулась к Блинникову и начала: «Чучело ты, чучело, образина ты лысая!..» Блинников захохотал и даже стал подыгрывать. Вот так я выступила. А потом стали вызывать по одному всех этих девочек-мальчиков, объявлять результаты. Я уже совсем зачахла, и вдруг попросили зайти меня. «Мы тебя принимаем в Школу-студию МХАТ». Какое это было счастье!

– Ваши соперницы, наверное, ушам своим не поверили.

– Так и было. И самое невероятное, что в итоге взяли только пятерых мальчишек и меня. Из всего Ленинграда! Все отвергнутые девушки изучали меня самым тщательным образом: «Какого черта ее взяли?! Такую замухрышку!»

Это были счастливейшие годы моей жизни! Как было здорово учиться у блистательных мхатовских мастеров! Как было весело и интересно. С этого дня началась совсем другая жизнь, потому что до этого были сплошные несчастья: блокада, отец ушел, бедность. Началась другая полоса. И до сих пор – тьфу-тьфу-тьфу! – она продолжается.

– Вы понимаете, что волей-неволей смешите людей, что вы яркая комедийная актриса? Ваша судьба – нести людям смех.

– Я совершенно с тобой согласна. Это действительно судьба. Помню, маленькая была, собралась на каток и надела на себя юбку старшей сестры. А когда привязывала коньки, попой повернулась к печурке и, конечно же, юбку прожгла. Да не заметила. И вот катаюсь, а все на меня обращают внимание, да еще и сзади целая ватага пристроилась. «Вот ведь, – думаю, – какая я красивая, талантливая! Все мною любуются…» И вдруг слышу: «Эй, у тебя на заднице дыра!»

– И часто вы попадаете в такие комические ситуации?

– Ой, постоянно. На экзамене по сценографии мы должны были исполнять танцы разных народов. При этом костюмы между выходами надо было менять быстро-быстро, чтобы не утомлять комиссию и зрителей. Помню, перед казахским танцем я скинула юбку, надела тюбетейку с пером и понеслась на сцену. Вышло нас шесть девушек – а в зале хохот. Мы и рады: вот как нас принимают! Садимся в кружок и начинаем якобы «молотить рожь»… И тут я замечаю, что вокруг всех девушек образовались красочные круги из юбок, а вокруг меня – нет. О, ужас! Я забыла надеть юбку! Весь зал замер: «Сейчас она с позором убежит». Но я это просекла и гордо «домолотила рожь» до конца.

Почему-то бытует мнение, что все комики – мрачные люди в жизни. Я совершенно не такая. Я очень люблю смешить. На тех же застольях я лезу везде, меня не унять. Очень люблю смеяться – видите какие у меня глубокие морщины около рта? Это от хохота. Я и людей таких же люблю. Поэтому не понимаю, когда на экране Вера Алентова с дочерью рекламируют крем и говорят: «И никаких мимических морщин!» А я думаю, как же можно без мимических морщин? Это же такая прелесть – хохотать от души!

– Мне кажется, что молодящиеся актрисы сокращают свой творческий век. Нельзя же до старости играть молодых! Нужно вовремя перейти на возрастные роли, иначе можно остаться без работы.

– Попробовать перейти надо обязательно, согласна. Но если человек боится потерять красоту, с ним уже ничего не сделаешь. Хотя я бы не назвала этот процесс укорачиванием творческого века. Актриса, если она не толстеет, следит за собой, прихорашивается, она продлевает свою молодость и продлевает возможность играть героинь. Надо держаться обязательно. Ну а я не боюсь быть некрасивой, старой. Чем страшнее, тем смешнее! Моя сестра относится к искусству, так скажем, по-мещански, и все время упрекает меня: «Кира, ну подними ты немного голову, чтобы не было второго подбородка! Когда же ты будешь играть графиню, красивую даму?!» Я отвечаю: «Надя, ну если деревенская бабка – моя роль, мне эта красота даром не нужна!» Я лучше, наоборот, зуб гнилой приделаю и нос красным замажу… Я счастлива, что характерная актриса!

Меня больше беспокоит другое: мужики начали играть женщин, отбирают у нас работу. Даже Бабу Ягу сыграть не дают. И так женских ролей нет! А ведь это дешевый прием, когда мужчина наденет юбку, подкрасится, здесь таланта особого не надо. Народ уже хохочет. А что смешного?

– Будучи студенткой, вы тоже смешили окружающих?

– Вот тут все оказалось сложнее. Я еще не успела приехать в Москву, как уже поползли слухи, что взяли какую-то невероятно смешную студентку. Говорят, из Ленинграда даже телеграмма пришла: «Везем жемчужину смеха». И все ждали от меня чего-то необыкновенного, что я войду, и все упадут. А меня, как человека эмоционального – что со мной тогда случилось, не знаю – в тот период взволновала тема войны. Почему? То ли фильм какой посмотрела, то ли книгу прочла, то ли была потрясена стихотворением Симонова «Убей его», но сейчас я вспоминаю об этом с ужасом. Когда меня попросили что-нибудь прочесть и заранее стали улыбаться, я вдруг встала и начала: «Если дорог тебе твой дом, где ты русским выкормлен был…» И потом как закричу: «Убей его!» Все обалдели, «ничего себе – комедийная артистка!».

Но в целом первый курс прошел замечательно. На экзамене мы делали очень смешной этюд с Петей Фоменко – он давал мне деньги в долг, а потом приходил требовать их обратно. Хохотали! На экзамене по манерам я изображала великую певицу, а он профессора, и мы показывали, как эти люди должны садиться, как ходить, как есть. Петя был безумно талантливым и довольно своеобразным молодым человеком.

А где-то на втором курсе меня спросили: «Что ты хочешь играть на экзамене?» Куда меня тогда тянуло – не знаю. Можно сказать, я всю карьеру себе испортила. «Я хочу сыграть мать семейства! Благородную женщину!..» И мне дали что-то из Шолохова. Я напудрила себе голову, чтобы казаться седой, рыдала-плакала над каким-то телом и била себя по голове, поднимая облака пудры. Конечно, кроме хохота, эта сцена не вызвала никаких эмоций. На одном из самых последних экзаменов я снова играла мамашу – на этот раз Бальзаминову Так что, в Школе-студии МХАТ я не раскрылась как актриса. Все время играла что-то скучное, а не то, что даровано мне Богом – не гротеск и не каскад.

– У вас был замечательный курс: Броневой, Волчек, Кваша, Скобцева, Кашинцев, Людмила Иванова, Анатолий Кузнецов… Было ясно, кто станет большим артистом?

– Конечно, нет. Самым ярким и красивым студентом на курсе был Саша Косолапов. Очень талантлив был, на Маяковского похож. Но артистом не стал. Света Мизери большие надежды подавала, но в кино не снималась. А Галю Волчек отчисляли, но она отстояла себя, и папа помог. Теперь руководит театром. Выгнали Игоря Озерова. Знаешь, за что? Во время занятий в аудитории было очень жарко, он в знак протеста вылил себе на голову стакан воды. Потом доучивался в Ленинграде, в кино сыграл Ленского. А как можно было отчислить Петю Фоменко? Он уже тогда был одареннейшим! Так что ошибались и педагоги, и мы. Но время это было очень счастливым. Мы ходили в театры, смеялись, влюблялись. На переменах бежали в большую аудиторию с пианино: Броневой играл фокстроты, Анофриев – какие-то веселые мелодии, я играла на скрипке, все пели, это было прекрасно!

– Вы до сих пор ощущаете в себе мхатовскую школу?

– Да, она во мне. Некоторые мои партнеры по театру, очень известные, маститые, ругают меня: «Ты перебиваешь внимание зала! Когда звучит мой монолог, ты играешь… Отвернись!» Я не знаю, плохо или хорошо играю, но на сцене я живу все время. А как иначе? Другие скажут текст и садятся в сторонке, в зал смотрят, родственников выискивают, за кулисы поглядывают. Получается такое художественное чтение в порядке очереди. А я ничего вокруг не вижу, кроме партнеров. Я же не стараюсь им мешать, а наоборот – подыгрываю. Делаю то, что делала бы моя героиня. В этом школа МХАТа.

– Вы сменили несколько театров. Это были мучительные скитания?

– Конечно. Окончив московский институт, в Ленинграде я была неизвестной. Показывалась во многие театры. Это было ужасно, показы – сущее безобразие. Ты приходишь, перед тобой – комиссия. Ты должен что-то изображать, какие-то отрывки играть, все смотрят прямо тебе в рот – ужас! При этом твои коллеги-артисты стараются никаких эмоций не выдавать. Помню, как показывалась в театр Ленсовета к Игорю Владимирову. Выбрала отрывок, где у героини почти нет слов. Мои партнеры шпарили монологи, а я периодически вылезала говорила одно слово и пряталась. В конце концов, Владимиров спросил: «Простите, а кто из вас показывается? Я не могу понять!»

Показывалась и в Ленинградский ТЮЗ, играла эстрадную миниатюру с Володей Михайловским, который долго потом работал у Райкина. Члены худсовета были все молодые, талантливые, без всякой заносчивости и напыщенности, смеялись, реагировали, в конце даже обняли меня. Но потом эти семнадцать лет прошли… не то что впустую… Ну, там же ролей совсем не было. Я, конечно, с удовольствием и ворону играла, и пень, но росла-то мало. Просто любила театр, любила коллектив. И однажды худрук «Александринки» Игорь Горбачев, который откуда-то меня знал, сказал: «Пора тебе переходить на зимнюю квартиру». Мне это запало. Кто-то из моих друзей потом подтолкнул: «А чем ты рискуешь? Зайдем к нему в кабинет, вдруг он тебя возьмет?» Я перепугалась, стала отнекиваться, но меня уговорили. И я зашла: «Игорь Олегович, я хочу у вас работать…» Он ответил: «Приходи!» И вот так случайно, опять же, я сюда попала.

– А первый опыт работы в кино вы помните?

– Первый опыт помню. Неудачный. Начинали снимать фильм «Свадьба в Малиновке», меня пригласили на Гарпину Дормидонтовну Это была моя прямая роль! Танцевать, петь, «Битте-дритте, фрау мадам»!.. Я была так счастлива! Меня нарядили, я всем понравилась, все было хорошо. И в этот момент в Ленинграде появилась знаменитая Зоя Федорова. Конечно, они ее взяли. В общем, я не могу сказать, что мне в кино везет. Я и там не сыграла ничего путевого. Эпизодики, эпизодики, эпизодики. Я и не обижаюсь, потому что понимаю, что ничего и не будет. Для этого надо своего режиссера иметь.

Однажды я участвовала в новогодней елке, играла Бабу Ягу. И за два дня до генеральной репетиции композитор Амосов принес нам песни – целые арии! Мы должны были записать их на пленку, потому что живьем это спеть было бы невозможно: хип-хопы всякие, рэпы и так далее. Мы пришли в тон-студию, стали записывать, и я поняла, какой это кайф! Когда я надела эти наушники и почувствовала себя Аллой Пугачевой, то пришла в такой восторг! Я вложила всю душу! Это было изумительно! Такой потенциал в себе ощущаешь! И вот что я хочу сказать – теперь есть всякие конкурсы для молодых актеров, их снимают на телевидении, их видят. А у нас ничего этого не было. Мы никого не интересовали. Мы жили, как трава: есть у тебя пробивная сила – пробьешься. Нет – зачахнешь. У меня никогда ее не было. Люблю работу – и все.

– А вы не пробовали создать что-то свое: моноспектакль, например, концертную программу, телепередачу?

– Я написала пьесу. В свое время мне попал на глаза очерк о доме престарелых. Меня поразила страшная жизнь его обитателей. Я взяла за основу эту статью и написала пьесу «Где мое место?» Ее героями стали одни женщины: бывшая артистка, крестьянка, коммунистка, уголовница, медсестра… И эту пьесу мы поставили у себя на малой сцене под названием «Под звуки оркестра». Все плакали, настолько получился трогательный и страшный спектакль. Наш тогдашний руководитель Игорь Горбачев дал согласие о переводе спектакля на большую сцену, но не сразу. В ту пору и на экране, и в театрах, и в прессе вовсю вскрывались наши социальные раны, подымались нерешенные проблемы общества, отовсюду перла чернуха, и именно на тот момент появление нашей пьесы было бы очень своевременным и актуальным. Но Горбачев тянул. И когда все пресытились и устали, под финал этой вакханалии появились мы. Тут же раздались голоса: «Ну, опять!.. Зачем же вновь теребить старые раны?» Отыграли несколько спектаклей, и все кончилось. Те, кто видел «Под звуки оркестра», потом говорили, что наши актрисы сыграли там свои лучшие роли. Я думаю, что это правда. Ведь для женщин в драматургии всегда мало места, актрисы испокон века скучают по работе. Пьесу потом увезли в Москву – ее попросила для себя Лидия Смирнова. Но и ей не удалось пробиться с этой темой. «Волна прошла, это уже не модно»…

– А какую роль в своей пьесе вы отвели себе?

– Я играла уголовницу, страшную бабку, которая третирует всех вокруг, издевается и требует лучшие куски. Такого материала мне тоже никто не предлагал.

– Про что ваша новая пьеса «Надоело бояться»?

– Про нашу жизнь. В репортажах почти каждый день рассказывают о том, как выселяют стариков из квартир, обманывают их. Я и сама испытала то, о чем мы говорим со сцены: прожив с мамой и сестрой в Ленинграде всю блокаду, от первого до последнего дня, мы 15 лет ждали квартиру. Наш дом разбомбили, мы остались на улице. Жили где придется: у родственников, в бараке. В шесть утра каждый день занимали очередь в исполкоме, слышали: «Опять пришли?»

Но спектакль наш не только грустный, но и веселый. После гастролей в Благовещенске летим домой, и вдруг в самолете ко мне подходит женщина и рассказывает, что они с мужем были на нашем спектакле, взяли с собой 10-летнего сына, и он сначала хохотал, а в конце у него слезы текли по лицу. Парень хулиганистый, с крепкими нервами и вдруг так воспринял историю. Конечно, такой комплимент приятен. А другая женщина сказала: «После вашего спектакля захотелось позвонить маме, чувствую себя виноватой перед ней».

– Вы писали на конкретных артистов?

– Можно сказать, да. С Ириной Соколовой мы давно дружим. Как-то она пришла ко мне в гости, посидели, поговорили по душам, выпили, и она сказала: «Слушай, сейчас нечего играть. Напиши пьесу– для себя и для меня». Я написала. По совету продюсера Наташи Колесник вставила мужскую роль, пригласили Александра Панкратова-Черного. Он играет несколько ролей – бомжа, пьяницу, Ленина, Сталина, Гитлера. Играет потрясающе!

– Самый популярный фильм с вашим участием «Окно в Париж», это ваша первая встреча с лучшим питерским комедиографом Юрием Маминым.

– Познакомились мы забавно. В пробах участвовали Витя Михайлов и Нина Русланова, которая должна была играть роль моей дочери. Всем очень хотелось попасть на съемки, потому что планировалась поездка в Париж. Мамин объявил: «Ребята, сейчас вы сыграете мне этюд «В парижском кафе»… Начинали сцену Витя и Нина, а я должна была появиться позже. Вдруг Русланова как закричит, как накинется на Витьку, что сбила его со стула. Это было так эмоционально, что я решила продолжать в том же градусе: влетела, закричала… Мамин обалдел: «Что ж вы делаете? Почему вы решили, что надо именно так?..» Мы огорчились, я решила, что все пропало… Звонок. Михайлов радостно сообщает, что мы с ним утверждены, а мою дочь будет играть Нина Усатова.

– На съемках с вами курьезы происходят?

– Конечно. Не знаю о судьбе фильма «Пирамида», но с ним связан один из таких курьезов. Пригласили меня сыграть дочку Брежнева, Галину Леонидовну. За ночь пришлось выучить роль, благо она была небольшая. Вечером со спектакля привезли на съемку, надели халат, загримировали. Снималась сцена обыска. По сценарию я должна была выпить стакан водки, произнести монолог о своем горе-супруге, опьянеть и начать кокетничать с молоденьким милиционером. Снимали мы в какой-то богатой квартире, обставленной антиквариатом. Ее хозяйка, старая профессорша, была здесь же, наблюдала. Пленки оставалось совсем немного, и режиссер предупредил – всего один дубль. Начали репетировать. Я беру хрустальный графин, наливаю из него воды в стакан и тихонько ворчу: «Хоть бы действительно водки налили…» Отрепетировали, стали снимать: я вновь наливаю и чувствую, что в графине уже действительно водка! Сердобольная профессорша постаралась… Но останавливать съемку нельзя, пленка кончается, режиссер нервничает, и я опустошаю этот стакан. В голове одно – не забыть бы текст. А когда алкоголь-то подействовал, настала пора кокетничать с милиционером. Кто видел потом фильм, говорят, сцена удалась…

– В «Лесе» вы снимались с Людмилой Целиковской. Это была, наверное, ее последняя роль в кино. Чем вам за помнилась работа с ней?

– Я, конечно, была влюблена в Целиковскую с детства, когда беспрестанно крутили фильмы с ее участием. Мы с сестрой ею восхищались – она была для нас идеалом женщины, идеалом счастья. Хорошенькая, красивая, музыкальная – все дети были в нее влюблены. И вдруг я встретилась с Людмилой Васильевной на съемочной площадке, чем очень гордилась. Оказалось, что она и как человек мне близка: настоящая хозяйка, которая умела готовить все. У меня до сих пор хранятся ее рецепты. «Приезжай ко мне, я тебя еще и не тому научу». Я хорошо помню, как «боролся» с ней режиссер Владимир Мотыль. Это было очень забавно. Снимали фрагмент, как Гурмыжская просыпается. Я вбегаю с тазом, она тянется к воде и так далее. И вот Мотыль приходит, как всегда раньше всех, на грим. Он, кстати, был очень организованным, пунктуальным, все заранее знал и ко всему был готов. Но Целиковская уже там, она уже навела красоту – убрала морщины, подтянула мешочки и ждет съемки. «Люся, немедленно все смывай!» – кричит Мотыль и буквально сдирает с нее всю штукатурку, все пластыри. А она рыдает: «Не могу я такой уродиной показываться!» Но Владимир Яковлевич успокаивает: «Не сейчас, потом. Когда будет свадьба, вот тогда ты будешь хороша. Я тебе разрешу все, но это будет единственный раз. А пока – ты встаешь с постели!» Хорошо, что я характерная актриса, мне совершенно не нужно заботиться о внешности. Я почти не смотрюсь в зеркало. Как есть – так и пошла. Не надо думать, как я старею, какие у меня морщины…

Интересно было работать и с Целиковской, и с Садальским, который тогда только начинал. Мотыль сказал и ему, и мне: «Вот теперь вы пойдете! Кино теперь ваше!» Стасик-то пошел, а я – фиг.

– Зато у вас были совершенно разные работы. В «Лесе» – Улита, в культовом фильме 70-х «Влюблен по собственному желанию» – мать, женщина, зачуханная и замученная бытом, работой. А дальше – эксцентрические роли у того же Юрия Мамина, у молодых питерских режиссеров. Снимаетесь в клипах, сериалах, дважды появились в «Улицах разбитых фонарей». Вы заводной человек?

– Ой, ты меня сейчас заведешь – и я не знаю, что сделаю! Ты абсолютно прав. У меня всегда была страсть к эстраде. Я сама себе пишу монологи и читаю их. Причем, от лица абсолютно разных людей. Я заводной человек во всех отношениях, очень люблю бывать на всяких вечерах. И частушки сочиняю, порой не очень приличные, и пою – ну люблю я это, люблю! Что греха таить?

Плохо, что я состарилась. Мне, конечно, работать в полную силу надо именно сейчас. Вот именно сейчас! Но уже подпирают со всех сторон, дорогу молодым.

– Ну, не знаю, не знаю! Вам ли говорить? Вы участвуете во многих телешоу, снимались в юмористических программах «Хамелеон» и «Недлинные истории», работали с Юрием Маминым, Дмитрием Нагаевым, и у вас были там большие и интересные роли. Во всяком случае, я как зритель никакой разницы в возрасте между вами не ощущал.

– Да, с Маминым и Нагаевым было очень весело, и я тоже не чувствовала этой разницы. Все озорные, смешные. Помню, в программе «Хамелеон» снимались еще никому тогда не известные и безработные «менты» Селин, Лыков, Половцев. Хотя опять же мне приходилось делать роли из ничего. Как в театре. Получаешь текст – одна страница. И начинаешь сочинять. Ведь нельзя же просто так болтаться по сцене. В тех же «Улицах разбитых фонарей» я играла соседку. Ну, приходит ко мне следователь, что-то спрашивает, я что-то отвечаю. Скучно. А вокруг моей героини кошки бегают. Я и взяла в руки «Китекет»: стою, разговариваю, по инерции отправляю руку в коробочку с кормом и кидаю в рот. Как хлопья кукурузные. А потом: «Тьфу ты, господи!..» Смешно же. До сих пор незнакомые люди подходят ко мне на улице и вспоминают этот эпизод.

– По-моему, в каждую роль и в каждый эпизод вы много привносите от себя…

– Всегда! Особенно, в эпизодах. В сценарии – одна строка: вошла и вышла. И все. Попробуй, придумай! Не всем дано. Недавно меня буквально умоляли приехать на съемки, даже обещали дописать текст. И дописали! Уборщица моет пол и поет. Что петь? Мой партнер по «Картошке» Саша Михайлов подсказал мне куплет, который всегда пела его мама:

Ой, горькая я…

Для чего родилася?!

Была бы я стеклянная,

Упала б да разбилася…

А в другом фильме, «Сестренка», у меня два появления. Сначала герой спрашивает, как найти девушку, а потом я спрашиваю девушку – нашел ли ее герой. Дело происходит в деревне. Что там играть?! Ну, решила взять бутылку, налила туда воды с мелом – будто мутный самогон. Вставила соломинку, стою, попиваю… Разрешили спеть частушку:

Я купила колбасу

И в карман положила.

Неужели колбаса

Так меня встревожила?!

И так постоянно. Играть нечего, а играть-то хочется!!!

– Мне кажется, что вообще с искусством эпизода сейчас что-то произошло, в худшую сторону. Когда-то в советском кино каждое появление на экране становилось событием, эпизоды запоминали иногда лучше, чем главных героев. А сегодня мы переняли голливудский подход: первые трое-пятеро исполнителей – звезды, а остальные – фон. Безликие все.

– Может, из-за экономии? Набирают плохих актеров, чтобы денег больших не платить. Если б я была режиссером, на эпизоды брала бы только мастеров, потому что с ними получается совсем другое кино, другое дыхание. Тут нельзя экономить, ведь скупой платит дважды. Ты прав, мы сейчас не помним многих героев старых фильмов, а эпизоды – всю жизнь.

Когда я показывалась в театр к Игорю Владимирову, он сказал: «Знаешь, деточка, приходи ко мне лет через… тридцать. Ты будешь второй Корчагиной-Александровской. Я тебе это предсказываю. И вот тогда ты мне будешь нужна…»

– Ну и как, ощущаете вы себя сейчас Корчагиной-Александровской?

– Ой, нет. Я слишком скромный человек. И даже эта штука, которую ты мне подставил под нос, – микрофон – меня крайне смущает, вот я и несу всякую чушь. Я была и останусь только собой.

– Но хотя бы ощущаете, что сейчас вы стали очень востребованной и популярной, что у вас произошло новое рождение как актрисы?

– Поздновато я рождаюсь… Ничего толкового еще не сыграла, совсем не использована.

Конечно, я чувствую: что-то изменилось. Я этому рада, потому что еще есть силы, я могу сыграть большую, хорошую роль. Я обожаю танцевать и даже могу с ходу запрыгнуть на стул в нашем спектакле «Любовь – не картошка»… Но возраст-то сказывается! Пару лет еще можно использовать. Только завишу я от других людей, а не от себя…

– Кира Александровна, мне приятно осознавать, что в родном Питере вас очень любят. И в прессе, и на телевидении о вас говорят довольно часто, приглашают на интервью, хвалят в рецензиях. И очень приятно, что последние годы вас открыли режиссеры антреприз. Сразу несколько удачных постановок – для актера это настоящий подарок.

– И не говори! В театре ведь играют одни мужики, а если и попадаются одна-две рольки, то в основном это – молодые героини. А в антрепризе сначала я попала в изумительный спектакль «Голубки». Моими партнершами были Зина Шарко, Нина Усатова, Ада Роговцева и Ольга Антонова. Я их очень люблю, работать с ними для меня огромная радость. А какая роль! Меня ввели спешно, без репетиций, необходимо было срочно заменить Светлану Крючкову. Мы ехали в поезде и проговаривали текст. Перед премьерой я успела только походить по сцене, не было ни одной репетиции. И вот – спектакль. Я сижу в темноте, в глубине сцены, открывается занавес, и тут меня начинают одолевать мысли: «Все. Провал. Надо или бежать от позора, или отползать в угол сцены…» И спасло ситуацию только то, что сначала я подумала о своих товарищах, которые долго готовились к этому спектаклю, а потом подумала о Яше… И начала молиться: «Яшенька, помоги мне!..» И вдруг на меня снизошло такое спокойствие, будто сверху накрыла какая-то благодать! Я взяла себя в руки и сделала все четко, правильно. Может быть, мне все это показалось, но первое впечатление сложилось, будто кто мне помог.

Потом играла с Андрюшей Краско в спектакле «Москва – Петушки». Это тоже был праздник, творческое счастье. Андрей был и артист замечательный, и человек простой и милый. Мы с ним как родные были.

Сейчас у меня любимая роль – Бабка в спектакле «Любовь – не картошка, не выбросишь в окошко». Я буквально купаюсь в этой роли, чувствую себя «в своей тарелке» и очень скучаю без нее.

– В этой роли вы очень напомнили мою бабушку. Даже моя маленькая дочь на премьере шептала мне: «Это же наша баба Клава!»

– Ты знаешь, очень многие люди постоянно подходят ко мне после спектакля и говорят: «Спасибо, вы сыграли мою маму»… Или бабушку. И это для меня высшая награда. Я свою героиню знаю очень хорошо. Могу от ее лица произносить любые монологи на все темы. С «Картошкой»

мы объехали всю Россию, в некоторых городах побывали по два-три раза, и нас зовут еще.

Мне повезло, я попадаю в хорошие антрепризы, не халтурные. Об этом направлении в театре говорят много плохого, но лично я довольна. У меня антреприза высшего качества. Наш директор и продюсер Наташа Колесник о нас – актерах – заботится, как о детях. Я получаю прекрасные роли, которые ни в кино, ни в «Александринке» давно не предлагают. И даже если критики ругают – как, например, пьесу Лабазерова «Семейный портрет с неизвестным» – мне эта работа доставляет удовольствие. Что уж говорить о таком подарке судьбы, как спектакль Тростянецкого «О вы, которые любили»! Или о работе с Александром Белинским в оперетте «Судьба-индейка» по пьесе Островского «Волки и овцы»! Там я играла Анфусу, пела, танцевала, и это был настоящий праздник.

– Вы следите за людьми? Наблюдаете за интересными типажами? Есть у вас своя «копилка» характеров?

– Специально не слежу, но иногда в том же метро глазом упрусь в кого-нибудь, оторваться не могу. Если бы я начала играть этого человека в кино, мне бы режиссер не поверил, что такое в жизни бывает! И я пытаюсь запомнить эти жесты, мимику… Однажды ехала в Москву, и в купе со мной оказался один дядька, который так чудесно храпел, что я не верила своим ушам: «Ого, ого… Хо-хо-хо-хо… Ого-ого!» Пыталась запомнить – слушала, повторяла за ним – хотела в спектакле «Женитьба» воспроизвести этот храп, но режиссер не разрешил.

Я даже когда свои монологи пишу, всегда надеваю какие-то детали костюма, слегка изменяю свою внешность, тогда текст рождается легче. Я начинаю мыслить от лица героини. Ту же бабку из спектакля «Любовь – не картошка…» я уже настолько хорошо знаю, что могу в этом образе много чего говорить и делать. Недавно я прошла кастинг на одном из телеканалов, где создается необычная программа: якобы люди из народа самых разных профессий и возрастов будут брать интервью у звезд и комментировать их выступления. Так вот я должна выступать от лица этой своей бабки. На пробах, например, я комментировала пикантные фотографии Анфисы Чеховой: сначала, будто бы они мне нравятся, а потом – ругала. Сама бы, от своего лица, я бы не справилась с этой задачей, а в образе я могу делать, что угодно!

– Кира Александровна, вы не отговаривали свою дочь от выбора актерской профессии?

– Все артисты страшно боятся за своих детей, оттаскивают их всеми силами от этой профессии, кричат: «Только через мой труп!» А я была бы счастлива, если бы это случилось. Но дочь состоялась в другой профессии. Теперь вот волнуюсь за внуков – как у них сложится жизнь? Когда внук был маленьким, мы ездили с ним в метро, он надевал страшную маску вурдалака, вставлял себе в курточку кинжал и смешил тем самым весь вагон. При этом он был страшно счастлив. «Неужели тебе не совестно? Что ты творишь?» – спрашивала я. «Ну, люди же смеются. И мне приятно», – отвечал он. Мы с ним, конечно, много дурачились.

– Существует ли жесткое разделение актеров на московских и питерских?

– Да. Москвичи страшно самоуверенные и важные. Считают, что в Питере артистов вообще нет. Москва – чудесный городок, более теплый, чем Питер, более домашний, купеческий. Но люди несимпатичные. У вас я ощущаю себя бедной, чужой, одинокой.

– А что у вас самое дорогое в Санкт-Петербурге?

– Да все! Когда я две недели снималась в Париже, это было, безусловно, счастье. Ну что такое – нашего тогда еще советского человека пустить в Париж! Но я нисколько не лицемерю: когда ехала домой, была вдвое счастливей. Причем, изначально мы планировали провести там неделю. Помню, сидим с Ниночкой Усатовой в одном номере, я уже позвонила домой мужу, что завтра выезжаем, и вдруг входит Мамин и говорит: «Ребята, придется задержаться еще на неделю. Технические неполадки». И первое мое слово было произнесено с ужасом: «Ой!» Клянусь! Потом, конечно, я обрадовалась, с удовольствием провела там еще неделю, но жить нигде больше не хочу. Я была в Канаде у родственников Яши, они оставляли нас там насовсем, муж даже нашел прекрасную работу. Но я ему сказала: «Если хочешь – уезжай. Я никуда не поеду. Я нигде не могу жить, кроме Ленинграда». Идет дождь, идет снег, солнышко – здесь все прекрасно!

Хотя… теперь нет Яши, и все другое. Он похоронен на своей родине в городе Алуксне, где родился. Так он хотел. И еще хотел, чтобы после смерти мы были вместе. Я изменю своему родному городу и буду рядом с мужем, когда придет час. Сорок пять лет мы прожили вместе, и нам уже не разбежаться…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.