НЕВОЛЬНИК ПОЛИТИКИ

НЕВОЛЬНИК ПОЛИТИКИ

Двадцать первого февраля, накануне шестидесятилетия Вашингтона, жители Филадельфии устроили в его честь пышный праздник с балом-маскарадом; здания украсили огромными транспарантами со словами «Да здравствует президент!» — почему-то на французском языке. Начинался последний год его правления, но народ не хотел с ним расставаться. Напротив, Марта, в последние годы испереживавшаяся за здоровье мужа, искренне надеялась, что он уйдет с поста и они наконец-то смогут пожить для себя.

А Вашингтону кто-то слал анонимные письма, обличавшие президентские амбиции Джефферсона и предательство Мэдисона: оба-де преданно смотрят ему в глаза, а за спиной обличают его политику и идею о создании регулярной армии, побуждая Френо к сочинению пасквилей. А цель у них одна: опорочить Вашингтона и уничтожить Гамильтона.

Чтобы развеять подозрения, Вашингтон пригласил к себе Джефферсона. Тот как раз выступил с инициативой передать почтовое ведомство под начало Госдепартамента, а не министерства финансов. По ходу разговора Джефферсон как бы мельком обронил, что если Вашингтон уйдет в отставку, то он последует его примеру. Джордж потом не спал всю ночь — думал над этими словами, а поутру, не выдержав, завел разговор начистоту прямо за завтраком. Он никогда не хотел становиться президентом, а теперь, вкусив всех «прелестей» этой должности, — и подавно. Да и зачем Америке такой глава — дряхлеющий, глохнущий, слепнущий, да еще с провалами в памяти? В общем, с ним всё ясно — пора уходить; но это не значит, что выдающиеся члены правительства тоже должны покинуть свои посты. Это было бы катастрофой для страны, он не может этого допустить!

Девятого марта лопнул еще один «мыльный пузырь»: акции банков, которыми раньше яростно спекулировали, резко упали в цене, и друг Гамильтона Уильям Дьюр, один из директоров Общества по учреждению полезных мануфактур, прекратил выплаты кредиторам. На следующий же день две дюжины финансистов обанкротились; Дьюра посадили в долговую тюрьму, чтобы разъяренная толпа не разорвала его на части. Джефферсон торжествовал: так им и надо, проклятым спекулянтам. Гамильтон вновь выправил ситуацию на рынке, выкупив государственные ценные бумаги, но «Национальная газета» щедро поливала его грязью. Вашингтону нужно было делать выбор — с кем он?

В начале мая он решил посоветоваться с Мэдисоном — не подозревая, что тот является автором самых яростных нападок на правительство в «Национальной газете». Он твердо решил, что уйдет: ему уже слишком тяжело распутывать все эти клубки противоречий, блуждать по конституционным дебрям, опасаясь забрести не туда. Да и здоровье не позволяет… Мэдисон категорично заявил, что именно сейчас уходить никак нельзя, иначе некому будет развести по разным углам противоборствующие группировки. Еще четыре годика — и всё утрясется.

Вашингтон обдумывал его слова две недели и остался при своем мнении. Для общего дела будет гораздо лучше, если он уступит место более достойному. Он попросил Мэдисона составить проект прощального послания с упором на идею о национальном единстве и преодолении разногласий. Тот написал, хотя и просил Вашингтона принести еще одну жертву ради интересов Отечества. Параллельно он продолжал сотрудничать с «Национальной газетой» и обмениваться с Джефферсоном шифрованными письмами. Оба были уверены в том, что Вашингтон непременно должен остаться президентом, иначе страна расколется на отягощенный долгами Юг и спекулирующий Север. Вот если осенью удастся избрать «честный» Конгресс, тогда он сможет уйти на покой еще до истечения нового срока, зная, что власть в надежных руках.

Послание было готово 20 июня, опубликовать его предстояло в середине сентября. А 4 июля Френо напечатал передовицу, разоблачающую планы Гамильтона превратить республику в неограниченную наследственную монархию. Отныне президенту каждый день клали на крыльцо три экземпляра «Национальной газеты».

Возмущенный Вашингтон уехал в Маунт-Вернон и пригласил туда Джефферсона, чтобы поговорить в спокойной обстановке. Он уже чувствовал, что ему не отвертеться от нового срока. Тобайас Лир, посланный им в Новую Англию, чтобы прозондировать общественное мнение, вернулся с твердым убеждением, что американцы не представляют на посту президента никого, кроме Вашингтона. Сам он тоже разговаривал с людьми по дороге в Маунт-Вернон. 29 июля он отправил конфиденциальное письмо Гамильтону: в целом население довольно и счастливо, однако у него имеются кое-какие претензии к правительству в плане финансовой и налоговой политики. Таких претензий набралось два десятка. Это его тревожит. Не мог бы Гамильтон ответить на его письмо как можно скорее?

Гамильтон сразу понял, что Вашингтон пересказывает ему слова Джефферсона, и перешел в контратаку. Сначала — артподготовка: «Газета Соединенных Штатов» выпустила несколько снарядов по «Национальной газете», проводнику взглядов Джефферсона, не забыв упомянуть и о том, что синекуру в Госдепартаменте мнимому переводчику Френо раздобыл Мэдисон. А 18 августа Вашингтон получил длинное письмо, в котором Гамильтон перечислял свои достижения и отстаивал свои взгляды.

Вашингтон страдал. Эта газетная война его доконает. Он-то мечтал, что Кабинет станет единой командой! Он умолял Гамильтона помириться с Джефферсоном, а Джефферсона — с Гамильтоном, ведь цель у них одна!

Политические баталии отвлекали его от хозяйственных забот, хотя дел в поместье было навалом. Занимаясь ими, Вашингтон отдыхал душой. В 1792 году в Маунт-Верноне появилось необычное гумно, где молотили пшеницу: лошади бегали по кругу, топча колосья, зерно проваливалось в щели между досками пола в ригу, находившуюся на нижнем этаже. Вашингтон также нанял изобретателя из Делавэра Оливера Эванса, который придумал способ автоматизировать работу мельницы с помощью механизмов и конвейерных лент. Жернова приводились в движение водяным колесом высотой в 16 футов; из ведер высыпалось зерно, перемалывалось в муку, которая охлаждалась, а потом упаковывалась в бочонки на вывоз. Всюду требовался хозяйский глаз, а здоровье Джорджа Огастина внушало всё больше опасений: он начал харкать кровью и с трудом мог передвигаться. С начала августа он перестал вставать с постели. Бедная Фанни была безутешна: трое малых детей останутся без отца! Харриет уехала из Маунт-Вернона во Фредериксберг, к тете Бетти.

Тогда же, в августе, французы присвоили Вашингтону, Гамильтону, Мэдисону и Томасу Пейну звание почетных граждан своей страны. Партия Джефферсона ликовала: казалось, их мечты о мировой демократической революции начинали осуществляться. Федералисты это мнение не разделяли. «Каждый народ имеет право идти к счастью собственным путем», — утверждал Гамильтон. Кровавый штурм дворца Тюильри в Париже 10 августа 1792 года не сулил ничего хорошего. Лафайет, отстраненный от командования и обвиненный в измене революции, бежал с двумя адъютантами в Голландию, намереваясь выехать оттуда в США. Но после объявления Францией войны Австрии и Пруссии их войска вместе с частями, сформированными из эмигрантов, вторглись в страну; Лафайет попал в плен к австрийцам, обвинившим его… в измене королю. Вашингтон и Гамильтон отказались от почетного гражданства, Мэдисон же горячо благодарил. В сентябре французский Конвент провозгласил республику.

Девятого сентября Вашингтон получил два письма, от Гамильтона и Джефферсона. Гамильтон прямо писал: очень скоро настанет день, когда общество потребует заменить инакомыслящих членов администрации (прямо намекая на своих противников). Джефферсон же утверждал, что Гамильтон много на себя берет: встречи с послами не входят в обязанности министра финансов. Он также клялся, что не имеет никакого влияния на «Национальную газету».

Чтобы перехватить инициативу, Гамильтон стал публиковать статьи под псевдонимом Катулл, обвиняя республиканцев в заговоре против правительства. На войне как на войне: он делал прозрачные намеки на распутство Джефферсона, жившего со своей рабыней Салли Хемингс. Вашингтон, предприняв еще несколько безуспешных попыток примирить двух министров, признал свое бессилие. Ох уж эта свобода печати! Хотя без нее, конечно, никак нельзя.

В середине ноября, уже вернувшись в Филадельфию, он обронил в разговоре с Элизабет Пауэл, что, наверное, уйдет. Ему нравилось общаться с этой умной и привлекательной женщиной; ей он мог доверить такие вещи, о каких не заговорил бы ни с кем другим, разве что с Мартой. После этой встречи она прислала ему письмо на семи страницах, объясняя, почему ему просто необходимо остаться. Если он уйдет, его враги станут говорить, что прежде им руководило лишь честолюбие и теперь, погревшись в лучах славы, он уходит со сцены, потому что не может ничего дать своей стране. Без него республиканцы развалят федерацию: «Вы единственный человек в Америке, осмеливающийся поступать правильно в любой ситуации». Вашингтон сдался под ее напором: он останется, но только не на весь срок. 5 декабря 1792 года состоялись выборы; все 132 выборщика отдали свои голоса Вашингтону. Неделю спустя, обсуждая с Джефферсоном покупку в Германии фарфорового сервиза для президентского стола, он спросил, не купить ли его в Китае, но услышал в ответ, что тогда придется ждать два года. О-о-о, к тому времени он уже не будет президентом, с нажимом сказал Вашингтон. Джефферсон намек понял, но Вашингтон старался обмануть сам себя. Даже в Лондоне считали: стоит ему уйти — и федерация тотчас развалится на отдельные штаты.

В палате представителей большинство получили республиканцы, что сулило президенту множество неприятных моментов. Зато спихнуть Адамса им не удалось — он получил 77 голосов против пятидесяти, отданных за губернатора Нью-Йорка Джорджа Клинтона, ярого сторонника Джефферсона. Вашингтон никому не выказывал поддержки, сохраняя нейтралитет.

В январе 1793 года конгрессмен Уильям Бранч Гилс из Виргинии начал проверку деятельности министерства финансов, имея целью отстранение Гамильтона. Джефферсон втайне помогал составлять резолюции Конгресса с осуждением коллеги.

А в Париже 16 января начался судебный процесс над низвергнутым королем Людовиком XVI, обвиненным в измене. Процесс длился три дня; депутатам Конвента предстояло сделать выбор между смертной казнью и тюремным заключением. Решение в пользу казни было принято с перевесом в один голос — он принадлежал Филиппу Орлеанскому, кузену короля, отрекшемуся от семьи и принявшему фамилию Эгалите (Равенство). Томас Пейн голосовал против казни, предложив заменить ее изгнанием в Америку. 21 января короля гильотинировали. 1 февраля Франция объявила войну Великобритании и Голландии.

В Америке об этом еще не знали. Вашингтон получил письмо от маркизы де Лафайет, сообщавшей о желании ее мужа, «чтобы я со всем семейством приехала к нему в Англию, мы могли бы вместе поселиться в Америке и наслаждаться там утешительным зрелищем добродетели, которая стоит свободы». Она просила президента прислать кого-нибудь вызволить Лафайета именем Соединенных Штатов. Между тем Гавернир Моррис, посол в Париже, предостерегал Вашингтона от такого неосторожного поступка, способного настроить против него Французскую Республику. Моррис выделил из собственных средств 100 тысяч ливров для супруги Лафайета, а Вашингтон открыл счет на ее имя в Амстердамском банке, положив туда 2300 гульденов (она так и не смогла получить эти деньги). Он уверял Адриенну, что не ограничится добрыми намерениями, но пока не предпринимал никаких политических шагов.

Его постиг новый удар: 5 февраля скончался Джордж Огастин. Вашингтоны предложили Фанни с детьми остаться в Маунт-Верноне, но она отказалась. Поместье оставалось без хозяина, теперь оно неминуемо придет в упадок, за хитрыми и ленивыми рабами нужен глаз да глаз, а Вашингтон вновь впрягся в ненавистное ярмо! Вернувшись в столицу, он подписал «закон о беглых рабах», позволявший хозяевам отлавливать сбежавшую живую собственность даже на территории других штатов.

День его рождения широко отпраздновали в Филадельфии, и Френо тотчас разругал в своей газете этот «монархический фарс». Чтобы не давать ему нового повода для сарказма, инаугурация 4 марта прошла крайне просто. В полдень президент приехал один к зданию Конгресса, прошел прямо в зал сената, произнес самую краткую в истории речь (135 слов) и публично принес присягу под руководством члена Верховного суда Уильяма Кашинга, после чего удалился. Собравшийся у Конгресса народ, писала «Пенсильвания газетт», «повинуясь движению своих сердец», приветствовал его троекратным «ура». Тремя днями раньше все девять резолюций Гилса против Гамильтона с треском провалились.

Между тем новый управляющий Маунт-Верноном, Энтони Уиттинг, тоже заболел туберкулезом. В письмах-отчетах он делал жалостливые приписки, что очень слаб и едва ходит. Да, мы все не богатыри, но долг есть долг! Вашингтон по-прежнему слал ему длинные подробные инструкции, советуя, словно ребенку, составлять список дел на день и отмечать крестиком, что удалось сделать. В конце марта он сам отправился в Маунт-Вернон.

В начале апреля Гамильтон известил президента, что Франция и Англия находятся в состоянии войны. Вашингтон немедленно выехал в столицу, предварительно выслав Джефферсону инструкции о том, что США будут строго придерживаться нейтралитета, и попросив составить соответствующий документ. Больше всего его беспокоило, что американские корабли начнут нападать на английские и втянут Америку в новую войну.

Эти опасения были небеспочвенны. 8 апреля в Чарлстон прибыл новый французский посланник, Эдмон Шарль Женэ — энергичный тридцатилетний полиглот, уже побывавший на дипломатической службе в Лондоне и Санкт-Петербурге. Он тотчас принялся вербовать американских капитанов в корсары, побуждая захватывать и приводить в американские порты английские «призы», а также проникать в испанские и британские владения в Луизиане, Флориде и Канаде, чтобы поднять там восстания. В Чарлстоне ему кричали «ура», и «гражданин Женэ» начал триумфальное шествие по восточному побережью. В Филадельфии возник первый политический клуб (Демократическо-республиканское общество) по образцу клуба якобинцев. До конца года было образовано еще десять таких клубов, а в следующем году — не менее двух дюжин в разных городах страны.

Вернувшись в столицу, Вашингтон созвал кабинет и задал 13 вопросов. Первыми в списке стояли такие: следует ли издать декларацию о нейтралитете и стоит ли принимать посланника Французской Республики? Джефферсон отметил про себя, что так поставить вопрос мог только Гамильтон. На следующем заседании оба снова сцепились: Джефферсон был против нейтралитета, Гамильтон — за. Нокс примкнул к Гамильтону, текст декларации составил Рэндольф; 22 апреля она была подписана.

Это решение приняло правительство, Вашингтон не удосужился созвать заседание сената. Некоторые депутаты роптали: раз Конгресс имеет право объявлять войну, значит, он должен и провозглашать нейтралитет. Отказ открыто поддержать Францию многим казался предательством по отношению к бывшим союзникам. Гамильтон и Мэдисон вновь сражались перьями, прикрываясь именами Пацификус и Гельвидий. В мае Френо договорился до того, что Вашингтон якобы издал декларацию, испугавшись федералистов, которые пригрозили отрубить ему голову. Президент потребовал уволить его из Госдепартамента, но Джефферсон не подчинился.

По второму вопросу разногласий не было: решили посланника принять. 16 мая Женэ прибыл в Филадельфию и выступил с речью перед огромной толпой в «Сити-Таверн». Джефферсон представил его президенту, но тот принял его с холодной учтивостью. К тому времени французский корабль «Амбюскад» («Засада») уже привел в Филадельфию два захваченных британских судна. В порту их встречала ликующая толпа, о чем Джефферсон радостно сообщил коллегам — те были как громом поражены. Вразумленный Вашингтоном, Джефферсон 5 июня предупредил Женэ, чтобы тот прекратил свою агитацию, однако он и ухом не повел. Один из захваченных британских «купцов», «Малышку Сару», переделали во французский корсарский корабль и назвали «Ла Птит Демократ» («Демократочка»). Госсекретарю посланник заявил, что Франция имеет право оснащать такие корабли в американских портах, а Вашингтон является орудием партии федералистов, стремящихся установить в Америке монократию.

В это время у престарелого президента опять поднялась температура, и многочисленные нападки в республиканской прессе не способствовали улучшению его самочувствия. К тому же правительству пришлось столкнуться еще с одной проблемой: тысячи белых плантаторов из Сан-Доминго, где в августе 1791 года вспыхнуло восстание рабов, устремились в американские порты в поисках убежища, рассказывая леденящие кровь истории о насилиях и массовых убийствах. Вашингтон пожертвовал 250 долларов в пользу беженцев и предоставил денежные средства и оружие французскому правительству для подавления восстания.

«Всё устроилось лучше моих ожиданий, — сообщал во Францию Женэ, — подлинная Республика торжествует, но старый Вашингтон, сильно отличающийся от своего образа, вошедшего в историю, не может простить мне моих успехов и рвения, с каким целый город устремился к моему дому, пока горстка английских купцов бросилась поздравлять его с его прокламацией».

Ему вторила «Национальная газета». «Было время, когда Ваше имя стояло высоко в представлениях Ваших соотечественников, а Ваш образ был дорог каждому истинному сыну Америки, — писала она в годовщину провозглашения независимости. — Но увы! Какая поразительная перемена произошла в несколько мирных лет в чувствах Ваших соотечественников!»

Но Вашингтону сейчас было не до этого: умер Энтони Уиттинг, и он срочно выехал в Маунт-Вернон. В это время кабинет решал, что делать с «Ла Птит Демократ». Гамильтон и Нокс советовали принять меры, чтобы корабль не мог выйти в море. Джефферсон заговорил об этом с Женэ, и тот пригрозил обратиться непосредственно к американскому народу, чтобы добиться отказа от нейтралитета. Узнав об этом, Вашингтон пришел в ярость, обратив ее на своего госсекретаря. «Пристало ли посланнику Французской Республики открыто и безнаказанно не повиноваться постановлениям нашего правительства, да еще и грозить исполнительной власти воззванием к народу?» — писал он 11 июля. Дня два спустя, вопреки обещаниям, «Демократочка» вышла в открытое море, нарушив тем самым американский нейтралитет.

В Филадельфии вспыхнули беспорядки; вопящие толпы двинулись к резиденции президента, грозя свергнуть правительство или заставить его объявить войну Англии. Французские моряки рыскали по улицам, размахивая тесаками. «Женэ готов поднять трехцветное знамя и провозгласить себя проконсулом», — сообщал домой британский консул. 23 июля Вашингтон созвал заседание кабинета, чтобы обсудить вопрос, есть ли возможность потребовать отзыва Женэ, не нанеся оскорбления Франции. Попутно он направил председателю Верховного суда Джону Джею 29 запросов, чтобы прояснить смысл нейтралитета. 8 августа тот ответил, что по Конституции судебная власть не вправе выносить окончательных решений — президент волен принять или отвергнуть их. Тогда кабинет издал ряд постановлений, запрещающих противоборствующим сторонам вооружать корсарские корабли и приводить захваченные суда в американские порты.

Как часто бывает, с одной бедой покончила другая. В столице вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. Одной из первых жертв стала жена Тобайаса Лира, 23-летняя Полли. Лир женился три года назад, и Полли стала помощницей Марты, которая относилась к ней, как к дочери. Полли скончалась 28 июля. Вашингтон изменил своему правилу никогда не присутствовать на похоронах и возглавил траурную процессию; Гамильтон, Джефферсон, Нокс и три члена Верховного суда несли гроб. Лир, проживший с Вашингтонами семь лет, ушел с поста секретаря, решив заняться бизнесом; его заменили племянник Марты Бартоломью Дэндридж и племянник Джорджа Хауэлл Льюис.

В августе желтая лихорадка перекинулась с верфей на центр города. По улицам медленно передвигались повозки с трупами (в день умирало до двадцати человек); могильщики останавливались перед каждым домом и выкликали: «Выносите мертвецов!» Власти распорядились жечь смолу в бочках для борьбы с распространением заразы; воздух наполнился едкой вонью. Многие учреждения закрывались, служащие бежали из столицы.

Джефферсон тоже уехал, написав Вашингтону, что намерен покинуть свой пост в конце сентября. 8 августа тот лично приехал к нему в Монтиселло, прося отложить отставку. Он и сам с радостью ушел бы, но остается же. Мало кто так хорошо разбирается в иностранных делах и интригах зарубежных правящих дворов, как Джефферсон. Немного поломавшись, тот согласился остаться.

В середине августа Джон Джей и сенатор Руфус Кинг объявили в нью-йоркской газете, что Женэ намеревался действовать через голову американского президента, и вся страна была объята возмущением. Кабинет решил потребовать отзыва француза и предоставить его правительству подробный отчет о его поведении. Но оказалось, что якобинцы уже прислали ему замену — Жана Антуана Фоше, доставившего приказ отправить Женэ на родину, где его будут судить за преступления против революции. Вашингтон не решился отправить человека на верную смерть и предоставил ему убежище в США. Тот женился на дочери Джорджа Клинтона и прожил остаток дней в штате Нью-Йорк.

В начале сентября желтая лихорадка начала выкашивать правительственный аппарат: в министерстве финансов умерли шестеро служащих, еще семь — в таможенном управлении, трое — в почтовом ведомстве. 6 сентября симптомы болезни (сильный жар, рвота) проявились у Гамильтона; Вашингтон прислал ему шесть бутылок вина и письмо с выражением сочувствия. Сам он оставался на посту, словно думал, что заговорен не только от пуль, но и от заразы; Марта отказалась покинуть его. Гамильтона выходил друг детства доктор Эдвард Стивенс, и он немедленно уехал вместе с женой в Олбани, в особняк Скайлеров. 10 сентября Вашингтон с семьей тоже выехал в Маунт-Вернон, даже не захватив с собой государственные бумаги. Джордж и Марта звали с собой Элизу Пауэл, но та не захотела оставить мужа, председателя сената Пенсильвании (он умер три недели спустя). Генри Нокс остался исполнять обязанности президента, обязавшись представлять Вашингтону еженедельный отчет о событиях в опустевшей столице, где теперь умирало до сотни человек в день. К середине октября три с половиной тысячи филадельфийцев — то есть десятая часть населения — перекочевали на кладбище.

Восемнадцатого сентября 1793 года в Маунт-Вернон явился военный оркестр из Александрии, и под его звуки Вашингтон возглавил праздничную процессию к месту закладки первого камня в основание Капитолия. Церемонией руководили Великая ложа Мэриленда и 22-я ложа Александрии; Вашингтон в масонском фартуке, вышитом руками Адриенны де Лафайет, исполнял обязанности Великого мастера. Когда он дошел до траншеи, куда предстояло заложить юго-восточный краеугольный камень фундамента, ему подали серебряную мемориальную пластину со списком лож, присутствующих на церемонии. Раздался артиллерийский залп. Вашингтон спустился в траншею и положил пластину на камень, рядом он поставил сосуды с зерном, вином и маслом — символические принадлежности масонского ритуала. Присутствующие прочитали молитву и спели масонский гимн, последовал еще один залп. Взойдя на трехступенчатую трибуну, президент произнес речь. За ней последовали масонский гимн и финальный залп.

В конце сентября Вашингтон нанял нового управляющего — Уильяма Пирса, наскоро обучил его своим педантичным методам работы и познакомил с пятью надсмотрщиками — «хилыми, ленивыми и тупыми». Разве что из негра Дэйви, присматривавшего за Мадди-Хоул, еще мог выйти толк. Имение было страшно запущено, отсутствие твердой руки сказывалось во всём. К тому же даже в отсутствие хозяина в Маунт-Вернон заезжали «туристы», позволявшие себе есть и пить за его счет. (В одном из писем Вашингтон отчитал Фанни за чрезмерное гостеприимство: дорогое вино следует подавать только близким друзьям, иностранным сановникам и членам Конгресса.) Вашингтон нервничал и раздражался: все его начинания оказывались сведены на нет. Ввести многопольный севооборот так и не удалось из-за противодействия управляющих фермами; новейшие машины быстро приходили в негодность, потому что «беспечные негры и невежественные надсмотрщики» не умели с ними обращаться. В поисках выхода из тупика Вашингтон решил сдать внаем четыре фермы — 3260 акров сельхозземель, 54 лошади, 12 мулов, 317 голов рогатого скота и дичающих свиней — толковым английским фермерам, оставив себе только главную усадьбу. За помощью в этом вопросе он обратился к агроному Артуру Юнгу, с которым состоял в переписке. Кроме того, Вашингтон надеялся, что новые хозяева освободят всех 170–180 рабов и будут использовать их как наемных рабочих. Сам он решиться на это не мог — соседи не поняли бы. Сбежавших рабов по-прежнему разыскивали, давая объявления в газеты; правда, Вашингтон просил Пирса, чтобы его имя в объявлениях не упоминалось.

В то время как Маунт-Вернон приходил в упадок, строительство новой столицы набирало обороты. Планы, которые Ланфан увез с собой, восстановил по памяти работавший с ним математик-самоучка Бенджамин Баннекер, из негритянских рабов. Проект здания Конгресса — Капитолия — составил изобретатель и аболиционист доктор Уильям Торнтон, сумев объединить классическую архитектуру с современным американским стилем. 13 октября 1792 года был заложен первый камень в основание резиденции президента — будущего Белого дома — по проекту ирландского архитектора Джеймса Хобана, заслужившего восторженные отзывы Вашингтона. Верховный суд тогда играл столь невеликую роль, что ему решили отвести помещение в Капитолии, а не строить отдельное здание.

А вот правительство должно было продолжать работать. 1 ноября президент провел заседание кабинета в Джермантауне. Министрам приходилось ютиться по углам — небольшой поселок был переполнен беженцами из Филадельфии. Дела же принимали серьезный оборот: британский флот намертво блокировал французские колонии в Вест-Индии и захватил за пять месяцев 250 американских судов, следовавших во французские порты. Английские капитаны вылавливали дезертиров, поступавших на американские корабли, и множество американцев подвернулось им под горячую руку. Добившись решения о создании нового флота и укреплении портов, лидеры федералистов в Конгрессе теперь стремились к созданию армии в 25 тысяч человек для отражения внешней угрозы. Республиканцы же по-прежнему противились идее регулярной армии, опасаясь, что в мирное время ее станут использовать для укрощения диссидентов внутри страны…

С наступлением холодов желтая лихорадка отступила, и по первому снегу Вашингтон верхом вернулся в столицу, одевшуюся в траур. Балы и спектакли были отменены; президент возглавил работу по оказанию помощи вдовам и сиротам.

Третьего декабря Вашингтон, в последний раз сопровождаемый триумвиратом министров (Джефферсон, Гамильтон, Нокс), выступил с речью перед Конгрессом. В Европе бушевала война, и президент хотел, чтобы у американцев «был порох в пороховницах». При этом он настаивал на соблюдении нейтралитета и подробно объяснил, что в этом нет никакого предательства по отношению к Франции.

«В революционных кущах, покуда хватит глаз, одни лишь виселицы», — сообщал из Парижа Гавернир Моррис, присутствовавший при казни королевы в октябре 1793 года. Те французы, которые когда-то помогали американцам бороться за свободу, действуя не из политических соображений, а по зову сердца, теперь подвергались преследованиям. Лафайета переводили из одной тюрьмы в другую; британский премьер Уильям Питт оказывал давление на Австрию, чтобы его ни в коем случае не освобождали. В ноябре во Франции была арестована его жена Адриенна; по счастью, она успела отправить в безопасное место сына и двух дочерей. Старика Рошамбо тоже бросили в парижский замок-тюрьму Консьержери, в камеру смертников. В декабре, после изгнания из Конвента всех иностранцев, в камеру попал и Томас Пейн, несмотря на то, что объявил себя гражданином США, а не подданным Великобритании (правда, американский посол Гавернир Моррис не подтвердил это заявление).

…Накануне Рождества Вашингтон полдня просидел за письменным столом — строчил яростные письма пяти надсмотрщикам, в очередной раз загубившим урожай. Пока он подыскивал для них хлесткие слова, американская пресса изощрялась в том же самом — но на его счет. Президента обвиняли в подражании европейским коронованным особам, а «Нью-Йорк джорнэл» утверждал, что в юности Вашингтон только и делал, что предавался игре, бражничал, ходил на скачки, в делах же не смыслил ни бельмеса и, несмотря на показное благочестие, вовсю богохульствовал и матерился…

В последний день 1793 года Томас Джефферсон подал в отставку с поста госсекретаря, чтобы посвятить себя «семье, ферме и книгам». Перед уходом он внес в Конгресс ряд предложений по ограничению торговли с Великобританией — по словам Гамильтона, бросил гранату и тотчас смылся в Монтиселло. Гамильтон чувствовал, что его оппонент уходит из политики лишь для того, чтобы вскоре вернуться — и подняться на самый верх: сорняки быстрее растут в тени. А Вашингтон простился с ним довольно любезно, хотя в душе чувствовал себя преданным. Их переписка продолжалась, но теперь речь в письмах шла лишь о посевах и урожае: президент никогда не просил политических советов у соседа-помещика и перешел от обращения «дорогой сэр» к «уважаемый сэр». Новым госсекретарем стал Эдмунд Рэндольф, хотя, конечно, он был неровня Джефферсону; на посту генерального прокурора его сменил федералист Уильям Брэдфорд. Гамильтон и Нокс торжественно пообещали, что не уйдут из правительства до конца 1794 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.