Надежда КУРЧЕНКО

Надежда КУРЧЕНКО

Они поднялись в воздух с Батумского аэродрома 15 октября 1970 года. Был спокойный, безветренный день. Видимость была отличной.

На борту самолета находились 46 пассажиров и пятеро членов экипажа. Ан направлялся в Сухуми. Внизу остались не тронутые осенью зеленые леса. Затем показалась серая вода Черного моря. Вода никогда не обманывалась насчет приближения зимы и меняла свой цвет раньше, чем деревья на ее берегах. Видимо, море заранее готовилось к тяжелым штормам и холодным дождям.

Но земля и небо еще жили ровным светом южного лета.

Продолжительность полета Батуми — Сухуми не превышала получаса. Рейс был привычным и простым. Ничто не предвещало неожиданностей. Но через четыре минуты самолет вдруг резко отклонился от курса. Самолет пошел к советско-турецкой границе. Отклонение заметили с пограничной вышки. Радиооператоры запросили борт: ответа не последовало.

Связь с контрольно-диспетчерским пунктом аэропорта прервалась также.

С вышки увидели, что с машиной происходит что-то неладное. Самолет бросало из стороны в сторону.

В море вышли сторожевые катера. Капитаны получили приказ: на полном ходу следовать к месту возможной катастрофы.

Ан-24 не менял нового курса, продолжая идти к границе. Борт не отвечал ни на один из запросов земли. Вскоре самолет пересек близкую границу — покинул воздушное пространство СССР.

Ни один человек на земле в те минуты еще не знал, что происходило в пилотской кабине Ана. Никто не мог ответить на вопрос, почему самолет сменил курс. Только после его приземления на посадочную полосу аэродрома турецкого города Трабзона телеграфные агентства мира сообщили о драме в воздухе. ТАСС передал телеграмму: «В Турцию угнан советский пассажирский самолет Ан-24. Среди членов экипажа имеются тяжело раненные. Во время схватки с вооруженными бандитами убита бортпроводница самолета, которая пыталась преградить путь в пилотскую кабину. Принимаются меры к возвращению пассажиров и экипажа на Родину».

Все.

Пройдет несколько часов, и имя бортпроводницы комсомолки Нади Курченко станет известно всем. Пройдут сутки, и об обстоятельствах ее героической гибели узнает вся страна. Пройдет несколько дней, и ее именем станут называть пионерские дружины, рабочие бригады и горные вершины. Имя Нади навсегда сохранится на борту Ана — ее последнего самолета… Правительство наградит комсомолку посмертно боевым орденом Красной Звезды. ЦК ВЛКСМ примет решение о награждении Нади высшей наградой Ленинского комсомола — Почетным знаком ВЛКСМ. Пройдет год, и в тенистом парке Сухуми, на берегу моря, недалеко от обелиска на могиле первого редактора «Комсомольской правды» Тараса Кострова, похороненного здесь в двадцатые годы, поднимется удивительный памятник комсомолке Наде Курченко. На плитах, рядом с бронзовой Надей, начнут появляться тысячи прекрасных, чистых слов, их будут писать те, кто приезжает в Сухуми, к морю, а в Сухуми, как известно, приезжают со всех концов страны. Со временем этих слов, обращенных к Наде, ее подвигу, жизни и ее красоте станет столько, что их никто уже не сможет сосчитать. Но это будет позже. А пока, в момент первых сообщений, первых телеграмм, о Наде, в сущности, не было известно ничего — ее образ складывался постепенно.

Все помогало этому, даже самые незначительные на первый взгляд детали…

* * *

Надя Курченко родилась 29 декабря 1950 года в селе Ново-Полтавка Ключевского района Алтайского края.

Рядом с их селом был хороший старый лес. Детство ребят проходило в зеленом прохладном мире, открытом для всех и всегда. Лес входил в жизнь детей раньше, чем» школа, но и в школьные годы он оставался для большинства сильным магнитом. Лесная и школьная жизнь, обогащая и дополняя друг друга, шла заведенным порядком, встречаясь и прощаясь с новыми поколениями.

Надя росла общительным, подвижным ребенком. Ее раннее детство, как и у всех здесь, было прочно связано с этим лесом. Во всяком случае, уже в зрелые годы и Надя, и ее бабушка Н. Божова не раз вспоминали чудесные дни, проведенные в. их любимом краю. Надя почти в каждом письме из Сухуми писала: «Я часто вспоминаю те дни, когда мы с тобой собирали грибы и ходили за малиной и как я, найдя гриб, приговаривала над ним: какой ты у нас хороший и красивый вырос, и бежала к тебе, а ты смеялась… чтобы заснуть после трудного дня, я вспоминаю все это и потом хорошо сплю, а утром просыпаюсь в отличном настроении…»

Детские годы Нади не содержали никаких признаков будущей профессии. Это в общем-то показательно для большинства людей. Однако черты характера, сложившиеся в юности, конечно, повлияли на ее выбор. Какие это черты? Прежде всего общительность, отзывчивость, подвижность.

Улица, на которой жила семья Курченко, всегда знала, когда Надя, возвращается из школы или из леса. Во-первых, она никогда не была одна; во-вторых, те, с кем она шествовала по улице, были самыми шумными и веселыми ребятами.

Некоторые Надины учителя с сожалением отмечали, что только к пятому классу она научилась повязывать платок, заменивший ей, к их радости, мальчишескую шапку.

Что ж, при всем при том Надя замечательно училась. Переезжая вместе с семьей, с двумя младшими сестрами и совсем маленьким братом, из Ново-Полтавки на родину матери, в Удмуртию, Надя увозила с собой и свое большое богатство — отличные оценки. На прощанье девочке выдали благодарность. На большом листе бумаги ее благодарили «за добросовестное отношение к учебе, к труду, друзьям и активное участие во всех школьных делах».

Так закончился первый этап ее школьной поры, разделенной сменой места жительства надвое.

Новая жизнь была новой лишь несколько первых дней. Удмуртское село Понино, сельская школа-интернат, которую Наде предстояло закончить перед отъездом в Сухуми, ни в чем, в сущности, не отличалась от их прежнего села и его школы. Уклад жизни в сельских школах имеет особую внутреннюю прочность. Уклад этот почти не зависит от географии. К тому же дети быстрее и проще, чем взрослые, приспосабливаются к новым условиям жизни и учебы.

Так было и с Надей.

Она вошла в новый коллектив открыто и просто, и ее сразу же приняли за свою. Она уже тогда как будто бы жила согласно поэтическому совету: «Люби друзей светло и прямодушно», который впоследствии, уже в старших классах, не раз произносила со сцены.

С ее первыми характеристиками, данными ей в прежней школе, удивительно точно совпадали новые, данные ученице Наде Курченко уже через год здесь, в Понинской школе-интернате. Так, например, в Понине о ней писали: «Девочка настойчивая, самостоятельная… в поведении порывистая, смелая, прямая, общительная».

Именно так характеризовали Надю и ее прежние учителя.

Надя старательно и с увлечением училась, но никогда не замыкалась в учебе. Вернее даже будет сказать: она не замыкалась в собственной учебе. В том же Понине сегодня живет и работает немало людей (к примеру, Александр Ульянов), которые долгое время ходили в «подопечных» Нади Курченко и которым она отдавала немало сил и времени, стараясь помочь в учебе.

По свидетельству учителей, Надя не выделяла предметов: этот лучше и интересней, а этот скучный и второстепенный. Ко всем урокам она относилась с одинаковым интересом и серьезностью.

Однако литература и история все же нет-нет да и захватывали ее полностью, целиком, не оставляя времени на иные дисциплины.

Бывший учитель Нади Курченко И. Демьянов вспоминал об одном достаточно характерном эпизоде из ее ученической жизни. В 1965 году, рассказывал он, в школе был организован вечер, тема которого была сформулирована так: «О роли Москвы в образовании Русского государства». На этом вечере с докладом выступала ученица 7-го класса «А» Надя Курченко. Свой доклад девочка назвала «О революционной Москве 1905–1907, 1917 годов, о борьбе московского пролетариата против царизма, за власть Советов». Не верилось, вспоминал учитель, что выступает ученица, настолько глубоко и серьезно была раскрыта сложная тема. Всех тогда поразило это выступление семиклассницы… В одном из сочинений, уже в восьмом классе, Надя на вопрос: «Какого человека ты считаешь красивым?» — написала: «Красивый человек — это такой человек, чьими руками сделано все прекрасное на земле». -Мысль в высшей степени справедливая и светлая.

Поступив в интернат, Надя прочно, на все время учебы, заняла место одной из лучших учениц школы. Позиций этих она не сдавала до последнего дня учебы. Не следует, однако, думать, что весь школьный период ее жизни напоминал легкую, неутомительную прогулку. Конечно, это было не так. Училась она хорошо и даже отлично, но не потому, что ей все с ходу давалось, а потому, что подходила к любому предмету с увлечением, с упорным желанием понять. В девочке не было настороженности: новбе она всегда принимала с открытым интересом. Она, без сомнения, стремилась получить подлинные знания. Отсюда постоянные усилия и настойчивость. Программа, таким образом, осваивалась Надей «легко» лишь на первый взгляд, лишь внешне. (Однажды Надя столкнулась с «неопределенным» материалом по алгебре. Многие в таких случаях теряются, замыкаются в себе, увязают в непонятных и трудных формулах. Сам предмет в таких случаях нередко становится ненавистным. У Нади подобная проблема разрешилась иначе: она ясно и честно рассказала о затруднениях учительнице Л.В. Богдановой, попросила ее уделить ей, Наде, хотя бы минимум внимания во время каникул. При этом она, конечно, заявила, что заниматься будет упорно и систематически, несмотря на летние соблазны. Так оно и было: трудный предмет был освоен, весь следующий учебный год оценок по алгебре ниже четверки у Нади не было. В то же лето, кстати, она самостоятельно изучала немецкий язык, рассматривая его как полезное дополнение к английскому, который они проходили в интернате.)

В чем заключается смысл школьной поры? В учебе, приобретении знаний. Учеба, конечно, главное. Но учеба не в узком, программном смысле, а в гораздо более широком. Лучшие ученики рано понимают, как много можно приобрести именно в эти годы, приобрести из того, без чего человеку, в сущности, невозможно достойно прожить в будущем. Способность преодолевать трудности и преданность делу, стремление к совершенству и борьба за идеалы, наконец, такие необходимые черты личности, как целеустремленность и воля, верность и честность, сострадание и постоянное чувство долга — все это обретается человеком в юности и почти никогда в зрелом возрасте. Взрослый человек в своих действиях и поступках лишь опирается на качества, заложенные в ранние годы. Он опирается на них в большинстве случаев подсознательно, механически.

Это доказано не одной жизнью — многими жизнями.

Находя в школьной биографии Нади Курченко те или иные факты, связанные с уроками, ответами у доски, сочинениями и вообще с учебой в определенном значении слова, мы бы, конечно, не смогли представить себе еа духовный мир тех лет, ее облик. И ни один аттестат зрелости, а он у Нади был отличный, не помог бы нам в этом. Здесь нужны факты другого плана.

Какого же?

Какие факты способны показать глубинные связи между первыми проявлениями личности человека и всеми" последующими, более поздними? Что помогает проследить единство, однородность этих проявлений? Как вообще связан осознанный, решительный поступок зрелого человека и первые самостоятельные поступки того же человека в юности, даже в детстве? И связаны ли они?

Большинство судеб доказали: да, связаны. И пусть не всегда эти связи легко установить, пусть они бывают затушеваны, искажены самыми разными факторами жизни, но они, как правило, есть, их можно проследить. Жизнь у человека одна — в ней все едино, все связано.

Детство и юность, зрелость и старость… Ну а если жизнь обрывается раньше? Как у Нади? Если она обрывается в золотую, сверкающую ранними красками пору? В двадцать лет? Обрывается, поднявшись на высшую нравственную вершину — вершину подвига? В момент защиты беззащитных? В момент спасения тех, кто уже, кажется, обречен? Обрывается в момент, когда детство еще совсем рядом и почти соприкасается с юностью, а юность еще только набирает силу и лишь готовится сомкнуться с устойчивой зрелостью сердца? Что ж, тогда тем более важно знать, каким у человека было его недавнее детство. Важно знать, на что он, человек, опирался в последний, главный момент своей короткой жизни, что и с чем в его жизни связано.

Школьная пора в жизни Нади… Как относились к Наде ее ровесники и учителя? Как относилась к своим друзьям и учителям она сама? Надо знать, чем она увлекалась, помимо учебы, в чем проявлялась ее активность и какое место в школьной жизни она занимала. Наконец, нужно знать о взаимоотношениях Нади с родителями, с сестрами, братом — это, как выяснилось позже, было связано с особыми обстоятельствами в ее жизни. В бытовых, драматических сложностях, которые, увы, не обошли их семью, она, может быть, впервые проявила себя как человек внутренне сильный и благородный, непреклонно стоящий на стороне того, кто нуждается в защите, кому нужна опора.

Обратимся к некоторым фактам из ее школьного периода… К тем фактам, которые на первый взгляд могут показаться незначительными, и к тем, которые совершенно очевидно связаны со всей последующей жизнью.

Энергичная, общительная натура Нади, по свидетельству многих, постоянно требовала немедленной реализации внутреннего пламени. Если в школе проводился вечер отдыха, торжественный вечер, можно было быть совершенно уверенным в том, что Надя в нем будет участвовать и, конечно, не в роли наблюдателя. Она любила танцевать, петь, любила сцену. Ее можно было видеть при этом всюду. Классная руководительница Нади Белла Михайловна Баженова не раз вспоминала, как Надя читала «Мамины руки» — отрывок из романа А. Фадеева «Молодая гвардия». Это было на родительском собрании-концерте, названном «Наши мамы». Баженова вспоминает, что сила чувства Нади, ее взволнованность и какое-то свое, неповторимое переживание слов, которые она произносила со школьной сцены, заставили тогда многих родителей плакать не стесняясь. Те, кто учился с Надей, и те, кто впоследствии с ней работал, непременно вспоминали и продолжают вспоминать Надю на сцене, ее яркий дар чтеца. Однажды, еще в школе, кто-то расчувствовался до такой степени, что притащил Наде корзину яблок прямо на сцену!

Надя читала не только прозу, хотя именно прозу любила читать больше всего, но и стихи. Особое отношение у нее было к стихам Есенина. Однажды в тринадцать лет, прочитав томик Есенина, она надолго убежала из дома, а когда пришла, объяснила матери: «Я, как Есенин, природу вижу. И дерево, и пруд, и лес! И любовь так же понимаю».

Надя могла быть пленительно красивой. Соученики не могут забыть новогодних вечеров, на которых она появлялась в роли Снегурочки. Это были замечательные вечера, и Снегурочка тех лет навечно останется в давней, убывающей музыке школьных вечеров, в их мерцающем елочными огоньками свете.

Надя любила быть в центре событий, легко и с удовольствием взваливала на себя любые общественные нагрузки. Ей было при этом по-настоящему интересно, и интерес этот передавался другим.

Надя Курченко в школе — это и пионервожатая, и член комитета комсомола, и участница художественной самодеятельности. Будучи по природе своей человеком веселым и подвижным, она тем не менее могла быть и глубоко серьезной, если этого требовали обстоятельства, ситуация. В таких случаях, как утверждают многие, она никогда не производила впечатления человека замкнутого, сурового. Участвуя в разборе, допустим, какого-то неприятного происшествия в школе, разборе, который, как правило, проходил в комитете комсомола, она преображалась, выглядела требовательной, собранной. Но, опять же, в ней не было неприятной, отталкивающей неприступности. Все было иначе: в собранности Нади, требовательности и серьезности ровесники и ребята из младших классов чувствовали прежде всего доброжелательность, и именно это определяло характер их взаимоотношений. Ребята к Наде тянулись и, похоже, чувствовали ее веселую, добрую силу.

Бывшая одноклассница Нади Галя Сизова вспоминала одну замечательную сценку в школьном коридоре, способную в какой-то мере подтвердить сказанное выше.

Надя увидела, как мальчишка, не умевший даже секунды находиться в состоянии покоя, мальчишка-ртуть, обидел девочку. Надя подозвала его к себе. Целых пять секунд он стоял, не вращаясь, не танцуя, не переворачиваясь через голову на руках, пока она говорила ему о позоре, который должен, по ее мнению, испытать каждый, кто обидит девочку. Мальчишка-ртуть даже не попытался ускользнуть от Нади, он тут же подошел к обиженной им девочке и извинился.

Это вполне можно было отнести к триумфальным победам в школьных коридорах.

Надя росла отзывчивым и добрым человеком. Ее подруга по интернату Н. Иванова приводила трогательный эпизод. Надина мать, вспоминала она, часто готовила дочке что-нибудь вкусное, но дочке доставалась лишь девятнадцатая часть того, что она приносила с собой в интернат. «Нас в группе было девятнадцать человек, — рассказывала Н. Иванова. — Среди всех Надя и делила пирог или печенье. И всякий раз, как бы извиняясь, она говорила: «Девочки, угощайтесь, правда, тут немножко!»

Н. Иванова вспоминала, как объединяла их Надя в вечерние часы, после отбоя, когда спать еще никому не хотелось (21.30), а молча лежать тем более… Надя и здесь читала стихи, особенно часто «Балладу о 26», вместе со всеми пела, а если ее просили — пела одна, чаще всего русские народные песни.

Иногда они устраивали после отбоя вечера обморочного смеха — это тоже помнят все.

Ярким эпизодом ее школьной поры был день вступления в комсомол. Это было в ленинский день — 22 апреля 1965 года. Надя, как, впрочем, и все в те минуты, была взволнована, и, когда после вручения билета и комсомольского значка ей предстояло под звуки горна и барабана передать новому знаменосцу знамя дружины, она, пожалуй, впервые растерялась. Но клятву от имени вновь вступивших ребят она прочитала уже торжественно и твердо.

В своем заявлении при приеме в комсомол Надя писала: «Хочу быть достойной дочерью Родины и готова отдать за нее жизнь, если это потребуется».

Поразительную глубину и звучание обретают привычные строки, когда их освещает вдруг кровь того, кто их написал, свято и постоянно в них веря. В таких случаях строки уже навечно сливаются с именем человека, его неподдельным, подлинным мужеством и благородством.

Когда спустя несколько лет в ЦК ВЛКСМ Надежду Курченко награждали посмертно высшей наградой Ленинского комсомола — Почетным знаком ВЛКСМ и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ, строки эти вновь пришли из недавнего Надиного прошлого, пришли, чтобы навсегда остаться в ее вечном настоящем рядом с памятью о ней самой.

Говоря о комсомолке Надежде Курченко, следует, видимо, особо подчеркнуть: ее принадлежность к ВЛКСМ была лишена и малой доли формальности — всем своим сердцем Надя безраздельно находилась в союзе единомышленников. Комсомольский билет и значок являлись для нее такими же внутренними, освященными понятиями, как и сам союз. У комсомола, в понимании Нади, не было внешних примет, отдельных от его главной сути. Все было единым, и сама она была в естественном единстве с комсомолом.

Даже тетради Нади Курченко, которые она заполняла на комсомольских семинарах, говорят об этом единстве, о ее отношении к обязанностям комсомольца, ее хороших, умных заботах. В одной из них, правда, встречаются и неожиданные строки — строки ее любимой песни: «Счастлив, кому знакомо щемящее чувство дороги, где ветер рвет горизонты и раздувает рассвет». Но, может быть, в этом как раз и нет неожиданности…

Чувство дороги было знакомо Наде! Пусть эти дороги и тропы пролегали пока недалеко от дома, но они были постоянными и были иногда по-настоящему трудными, Еще в Понине, в школе, а затем и в Сухуми она непременный организатор и участник туристских походов. После ее гибели один из походных снимков — Надя в штормовке, капюшон нахлобучен на голову, мечтательная, милая улыбка — обошел многие страницы… Те, кто с ней рос и работал, видели Надю в подобном наряде очень часто.

Дети директора интерната Георгия Николаевича Луб-нина и его супруги, учительницы Галины Васильевны Лубниной, — Виктор и Лена, большие друзья Нади, были наиболее частыми участниками трудных походов, затеваемых Надей. В сложных, неожиданных ситуациях (особенно на речках) они оказывались не раз. Надя была на высоте — ее реакция на чье-то недомогание, чью-то пусть малую беду, даже трудность была поразительной. Никто не успевал раньше Нади заметить чьей-то усталости или травмы. Надя была первой. Сама же она никогда и ни в чем не обращалась за помощью. Если кто-то устал — забирает рюкзак, скомандует, смеясь: «Иди налегке! Потом поможешь мне!» Но конечно, «потом», когда следовало бы помочь ей, она уже помогала кому-то другому. И лишь однажды…

Однажды, вспоминает Б. Баженова, вечером, во время похода, когда все улеглись спать, Надя подошла и тихонько шепнула: «Вот подорожник, помогите мне, пожалуйста, перевязать ногу». Оказывается, в дороге она до крови сбила ноги, но терпела, шла, не сбивая общего ритма, никому не хотела доставлять хлопот. Кажется, это был первый и последний случай, когда ей помогали в походе.

Туристские воспоминания Надиных одноклассников хочется сблизить с рассказами тех, с кем Надя работала в Сухуми. Но они одинаковы! Их нельзя, оказывается, сблизить — они будут выглядеть необъяснимо повторенными абзацами!

Такова была натура Нади, в лучшем значении слова неизменная.

Теперь, подводя итог рассказу о детских, школьных годах Нади, следует дать слово ее матери, Генриетте Ивановне Курченко. Несколько важных моментов я привожу здесь из ее беседы в редакции «Комсомольской правды» с бывшей журналисткой газеты Т. Агафоновой. «Я мать, — говорила Г.И. Курченко, — мне просто каждый день жизни дочери объясняет, почему она не дрогнула в последний миг… Для многих она, наверное, станет символом, а для меня останется дочерью с очень коротенькой, но если бы вы знали, какой сильной, не боящейся трудностей в простом человеческом быту жизнью… Так случилось, — продолжала Г.И. Курченко, — что одно время я была морально очень подавлена, обездолена. А в Наде жил какой-то громадный эмоциональный заряд, который переливался от нее в мою жизнь и в жизнь младших детей… И в друзей ее позже, думаю, тоже… Она, Надя, сумела восстать даже против родного отца… который, прежде чем мы с ним расстались, коверкал мою жизнь и жизнь детей… С чего все хорошее в человеке начинается? Надя столько добра от людей видела, от учителей своих, от товарищей. Ну, с отцом нам не повезло, зато второй мой муж, в семью вошедший, отцом детей стал. Надя его очень любила…»

В том же разговоре Генриетта Ивановна рассказывала, как Надя переживала драму с отцом. Она, дочь, в то время была, по существу, в семье второй матерью. На ее плечи ложились все заботы по дому (Г.И. Курченко работала тогда в детском туберкулезном санатории), а забот было немало: накормить троих младших, убрать квартиру, подоить корову и выучить уроки, утихомирить напившегося отца, а иногда, когда уже было невмоготу и матери и детям грозила настоящая опасность, сбегать по морозу, ночью, за два километра в правление колхоза, к людям за помощью…

С матерью у Нади были замечательные, дружеские отношения. От нее у Нади секретов не было: мать была в курсе всех Надиных дел. Даже тех, которые чаще всего, как грозовые облака, обходят и родители и педагоги. В десятом классе, вспоминала Генриетта Ивановна, Надя сказала о своем друге: «У нас с Володей были и ссоры, но теперь, ты знаешь, всегда вместе делаем уроки, катаемся на лодке, рыбачим… Ты, мама, не будешь против, если потом, попозже, мы, наверное, на всю жизнь будем вместе?»

Что она, мать, могла ответить на это? Она, конечно, знала Володю — хорошего, доброго парня, но если бы даже не знала, разве не признала бы она права выбора за дочерью? Признала. Себе бы она оставила право совета… Она во всем доверяла Наде, верила в нее…

Отличная ученица, замечательная дочь, хороший помощник, преданный товарищ — школьница Надя Курченко. Но школьной жизни пришел конец — окончена школа. Что в этой жизни было необычного? И небывало яркого? Все было необычным, как у всех, и ничего не было необычного — тоже, как у всех. Детство как детство, юность как юность.

Когда люди узнали о героической гибели Нади, больше всего говорили все же о ее жизни. Может быть, наиболее точные и верные слова произнес тогда Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев. Приведу их частично здесь.

«Ей бы жить да жить, — сказал он. — Но, уже зная о ней, я не могу представить, чтобы Надя поступила иначе, чтобы, спасая себя, бросила в опасности свой экипаж, пассажиров… Думаю о короткой, простой биографии… Невольно ищу что-нибудь такое, что предвещало бы подвиг, намекало бы на возможность героического поступка. Нет, не нахожу. Так же как не обнаружил бы в простых биографиях Зои Космодемьянской, Юрия Бабанского, Николая Гастелло, Вали Терешковой».

Прославленный летчик прав. Но обыкновенные, простые биографии все же непросты. Их могущество в том, что находятся они на одной высоте с новой историей народа — не ниже!

…День отъезда был торжественным и грустным. Шел сильный дождь, дорога была ужасающе разбита. Бабушка провожала Надю до автобусной остановки («В Глазов ехать не надо, — предупредила ее Надя, — промокнешь»). Чемоданчик у Нади был со слабым, сломанным замком, они пытались его закрыть, но тут подошел автобус, и бабушка, несмотря на протесты Нади, набросила на ее плечи свою кофту, сказав на прощанье: «Пиши, не забывай нас».

Автобус тронулся по размытой дороге. Грядущее поднималось прямо над дорогой, впереди автобуса.

Все так неожиданно: человек взрослеет, читает книги, смотрит фильмы, живет в домашнем, школьном мире, видит стены своего дома, лица близких и друзей, а в голове теснятся чужие судьбы, пришедшие с экранов и книжных страниц, люди борются и побеждают, и ты переживаешь вместе с ними, но все же они остаются нереальными, потому что ты не жал им руки, не смотрел в их глаза, не спорил до ночи на дальних дорогах. И вдруг комнатный мир с маминым голосом, и школьный класс с утренним светом, и близкий лес с веселыми голосами на грибных полянах — все это исчезает с первым рывком автобуса или поезда, и перед глазами уже люди из книг усаживаются напротив тебя, курят, спорят, называют далекие, волнующие слух города, реки, моря, и ты вдруг понимаешь: ты уже с ними, ты в их мире! За окном плывут деревья и дома, а потом остается темень — дорога неблизка — и редкие тонкие молнии неизвестных поселков. Начинается путешествие в жизнь. Начинается просто. Но незабываемо.

Новая жизнь — чистый лист бумаги?

В известном смысле — да. Но Надя была хорошо подготовлена к самостоятельности. А яркий южный город Сухуми, с его морем, шумом, пальмами и пароходами лишь на короткое время завладел ее обостренным вниманием — она быстро вернулась в свое обычное состояние. Это можно было сравнить с внезапным порывом бокового солнечного ветра, под которым ненадолго прогибается парус устойчивой яхты и тут же снова выравнивается.

В новой жизни Надя обрела две основные опоры: хорошую специальность и прекрасных новых друзей.

* * *

В тот трудный вечер мы недолго оставались в здании Сухумского аэродрома и, когда ливень ослабел, пошли в Надин дом. Дом был, конечно, не Надин, у него была другая хозяйка, но Надя и бортпроводница Дуся Минина снимали в нем комнату, поэтому все говорили в тот вечер: «Надин дом».

На кровати сидела Дуся Минина. Глаза опухли от слез. На стене висел тремпель с платьем Нади.

По крыше стучал дождь.

Привожу разговоры того вечера — они были только о Наде. Все, с кем она работала, с кем летала, собрались здесь.

По радио передавали новые сообщения ТАСС. В них уже называлась фамилия Нади и подробней говорилось о ее подвиге, ее героической попытке преградить путь — , в пилотскую кабину двум вооруженным бандитам…

Я слушал рассказы ее друзей.

Сулико Дадиаии, бортпроводница, словно размышляла вслух.

— Я понимаю, — тихо говорила она, — вы думаете, когда человек вот так озаряет собой все вокруг, о нем нельзя говорить плохо, вспоминать мелкие житейские обиды, перечислять недостатки. Нет, дело совсем не в том, что Нади уже нет с нами и мы так говорим. Наверное, были у Нади недостатки, как и у любого из нас. Но ни одного из ее недостатков я назвать не могу: специально мы их не выискивали, а в глаза ничего не бросалось… Может быть, когда-нибудь какие-то несовершенства и обнаружились бы… А пока их никто не видел… Ее нельзя было не любить. Почему? Потому что были красивыми эта душа, это лицо. Говорят порою, что у нас, у стюардесс, заученные улыбки, по инструкции. Но Надя улыбалась иначе, Надя улыбалась так, словно в каждом открывала друга. И люди не могли не чувствовать этого.

Или вот эта ее черта… Надя не терпела пошлости — это как-то сразу бросалось в глаза… В общем-то пошлости вокруг нас немало. Я уже не говорю о тех ее видах, которые процветают у нас, скажем, на летней набережной, когда и десяти метров иногда не пройдешь, чтобы не попасть под ее пресс. А Надя умела себя так повести, так поставить, что все видели: пошлость перед ней бессильна, она к Наде даже не прикоснется… Понимаете? Это качество, конечно, присуще многим. Но у Нади оно было совершенно наглядным, ярким…

— Ты права, — проговорил Гоги Пацация, секретарь комитета комсомола аэропорта, — ты права. Но я вот еще о чем хочу сказать. Мы очень часто, к месту и не к месту произносим слова: «Наш дружный, спаянный коллектив…» Наверное, настоящий коллектив — это обязательно яркие, интересные люди. Как Надя Курченко…

Он посмотрел на товарищей:

— Надя была незаурядным человеком… Есть в армии обычай: зачислять героев навечно в список подразделения… Давайте внесем предложение — пусть в нашей комсомольской организации Надя останется навсегда. Пусть наша организация носит ее имя!

Над самой крышей дома прошел на посадку тяжелый самолет.

— Лучшей подруги я желать не могла, — сказала Дуся Минина. — Какое странное у нас было прощание… Мне дали отпуск на три дня. Я улетала к родственникам в Кисловодск. Летела вместе с Надей: она дежурила на борту. В Минеральных Водах расставались. Не знаю, как объяснить, но, прощаясь, расплакались. К нам подошла какая-то женщина, спрашивает: «Вы чего это плачете?», а Надя заулыбалась и ответила: «Просто так плачем. Хорошо нам, вот и плачем». Попрощались, двигатели гудят, она побежала к самолету. Так последний раз я ее бегущей и видела…

Минина повела плечами, помолчав, сказала:

— В Сухуми хороших духов нет, я пошла по магазинам в Минеральных Водах. Зачем духи? Наде ведь через месяц исполнится двадцать лет!

Опять помолчала, поправилась:

— Исполнилось бы двадцать лет. Нашла духи, пластинку купила. И Володя из Ленинграда ей новые записи Прокофьева прислал — она Прокофьева очень любила…

— Надя говорила, что серьезная музыка делает веселых людей задумчивыми, — неожиданно сказал молоденький пилот, сидевший на подоконнике.

— Да, — кивнула Минина. — Вон наши подарки. Вон наши пластинки…

— Завтра Володя, наверное, прилетит, — сказал кто-то.

Минина кивнула.

Люда Помазанова проговорила:

— Скоро бы свадьба у них была. Они со школы дружны, любили друг друга.

«И хотя я очень страдаю без тебя, очень скучаю по тебе, но ведь это по-своему тоже счастье… Счастье, когда есть на свете человек, ради которого готов на все, который встает перед глазами, как только глаза закрываешь», — предпоследнее письмо Володи.

«Надюша, ты стала мне дороже всех на свете. Одна только мысль потерять тебя…» — последнее письмо Володи, три дня назад.

«Надя погибла исполнении служебных обязанностей» — телеграмма Володе в Ленинград от Мининой, посланная вчера.

Леонид Романович Школьников, один из руководителей сухумских авиаторов, говорил о Наде за полночь, когда небо над аэропортом уже утихло.

52 Правофланговые комсомола

— Редко бывает, — размышлял он, — чтобы человек вот так легко, просто, словно всегда был здесь своим, входил в нашу непростую среду, как вошла около двух лет назад Надя… Мы стараемся привить тому или иному работнику необходимые в нашем деле качества и нередко терпим неудачу, потому что не каждый любит работу, которую ему доверили… Таких и работа не любит. У Нади все было не так. Мы все видели ее необыкновенную требовательность к себе и к товарищам… И при всем этом — чистая, девичья душа, нежная и красивая.

Те, кто знал Надю особенно хорошо, ее самые близкие друзья, говорили о ней уже в прошедшем времени, Но еще не верили в смерть — это так понятно: вчера разговаривали, вчера человек смеялся, вчера пел песню, включал приемник, писал письмо, а сегодня его нет — не верится. Неверие как отчаянный протест против нелепости смерти. Но это было уже реальностью — Нади в живых не было.

Профессии бортпроводницы она отдала два года.

Она напряженно, с азартом училась, а когда все вокруг заговорили о ее успехах, она стала учиться еще настойчивее.

Надо быть умным и внутренне богатым человеком, чтобы сквозь толщу первых удач пробилась эта потребность — потребность снова учиться. Нужно иметь твердый характер и ясное сознание. Надя, как известно, имела и то и другое.

В ее новой жизни, работе, по свидетельству многих, рано появилась одухотворенная, ясно осознанная самоотверженность человека, открывшего простые, но важные связи между делом своим и делами других.

Нужно, однако, иметь в виду: Надя была подготовлена к встрече с миром. С нуля человек начать так, как она, никогда бы не смог, К самостоятельной жизни ее подготовил сам стиль школьных лет: активность, упорство в учебе, непростая домашняя ситуация, наконец, просто трудолюбие, воспитанное с малых лет в алтайской деревне. С нуля она начинала в Сухуми лишь в профессиональном плане: курсы бортпроводников, тренажеры, первые полеты, наконец, вхождение в атмосферу самого аэропорта — ведь в Понине ничего подобного не было! В первое время она не уходила из аэропорта чуть ли не сутками.

Новые ее знакомые члены экипажей и бортпроводницы, улетая и прилетая, встречали Надю «на посту».

— Ты чего здесь? — спрашивали многие.

— Смотрю, — отвечала она и смеялась, понимая, что люда удивляются.

— На что смотришь?

— На все, — говорила она, — на пассажиров, на дежурных, на грузчиков, на самолеты.

— Еще насмотришься, — миролюбиво заключали одни.

— Еще надоест, — предсказывали другие. — Не будешь знать, куда от этого бежать.

Вот это-то Наде не угрожало. И не угрожало бы, пожалуй, не только в этом, но и в любом другом деле, любом ремесле, если бы она остановила на нем свой выбор. Утверждать это можно наверняка.

Она проникалась атмосферой аэропорта и привыкала к его неповторимому ритму. В этом гремящем, сверкающем мире (особенно в летний сезон) она забывала о времени суток. Но вскоре Надя просто поняла, что такие понятия, как «позднее время», «ночь», в аэропорту вообще лишены привычного смысла. Аэропорты знают все, что несет с собой вечное движение жизни, но не ведают усталости. Они гавань, где одновременно начинаются и завершаются чьи-то пути. Слово «день» здесь имеет свое непреходящее значение. Это наверняка в какой-то форме ощущает каждый, кто связывает свою судьбу с авиацией. Почувствовала это и Надя.

Вначале она прониклась аэропортом, затем ступила в мир своей профессии — профессии бортпроводницы. Тут ее ждали новые ощущения, новые открытия.

Одни профессии дошли до наших дней из глубокой древности, другие рождены на наших глазах. Надино ремесло еще недавно считалось довольно редким. Теперь оно, по существу, массовое. И все же многие его отличия, особенности очевидны. Они-то и придают ему оттенок необычности. Но труд бортпроводников не следует воспринимать как точную копию рекламных проспектов. В этой специальности не все просто. (Тем, кто причисляет работу стюардесс к «легкой», нелишне знать: нагрузки на организм таковы, что при налете определенного количества часов они выходят на пенсию раньше представителей других профессий на 10 лет.)

Наде попались толковые люди, они преподавали не только основы специальности, но и формировали отношение к ней. Девушку предостерегали от крайностей, столь частых в оценке их профессии, от пустых восторгов.

Неразумно, говорили ей, и преувеличивать ее теневые стороны.

Это тем не менее делают часто, словно в противовес рекламе пытаясь развеять заблуждения насчет заманчивой прелестной жизни. Цель понятна: уберечь непосвященных от разочарований. Но цель довольно близорука, у каждой профессии должны оставаться опознавательные знаки, «бортовые огни». Они должны возбуждать любопытство, привлекать человека. «Неподходящие» быстро поймут свою ошибку — отправятся искать дело по душе. Подходящие останутся при деле, которое нашли. В конце концов, все специальности и профессии держатся на людях подходящих.

Надя подошла идеально.

В службе пассажирских перевозок, правда, вспоминали, что первые разговоры с ней на профессиональные темы показывали ее нежелание принять какую-либо иную психологию, кроме земной, которая присуща большинству людей.

Вспоминали такие диалоги:

— Ты понимаешь, что это очень нелегко?

— Понимаю.

— Речь идет о психологической перестройке… Люди на борту встречаются разные…

— Да. Но они и на земле разные, — говорила она.

— Это не одно и то же, — возражали ей. — Ты разве не понимаешь?

— Не понимаю. В чем не одно и то же?

— Не следует путать, — с оправданной назидательностью говорили ей, — небо и землю. Теперь ты этого путать не должна. На земле у людей одна жизнь, в небе — другая. На земле человек один, в небе он уже другой. Конечно, эта разница не бросается в глаза, ее надо уметь почувствовать. И это одна из задач бортпроводницы. Ясно?

— Нет, не совсем, — говорила она. — Я вот тоже человек. Что же, поднявшись в небо, я стану другой? На себя непохожей? Я уверена, что буду такой же.

— Нет, и ты в чем-то будешь уже не такой… Хоть в чем-то.

Такие примерно разговоры велись с Надей в свое время. Конечно, после первых же полетов она поняла: речь шла о тонких, не всегда заметных психологических изменениях, игнорировать которые работник Аэрофлота, профессионал, просто не имеет права. И еще Надя поняла: эти изменения касались не только других, но и ее! Поняла она все это с замечательной быстротой умного, раскованного человека.

А когда поняла, начала осваиваться.

Закон сервиса во все времена и всюду основывался на простых житейских понятиях: удобстве, приветливости, вежливости, спокойствии. Учить этому вроде бы излишне. Однако Надя очень быстро увидела, как по-разному это соблюдается разными людьми. Уже в первых тренировочных полетах, на практике, она заметила: одному бортпроводнику пассажир пишет благодарность, при виде другого ищет валидол…

К первым личным наблюдениям относилось и это, связанное уже с пассажирами: оторванный от земли человек охотно демонстрирует свою капризную беспомощность. Ничего не поделаешь, размышляла она, авиационная техника совершенствуется легче, чем психология пассажира, который ею пользуется. «Вот о чем говорили со мной мои наставники», — улыбалась она.

Так начиналась Надина новая жизнь.

Она быстро научилась правильно держать поднос, устойчиво ходить по салону, не класть салфетку сверху на горячий бифштекс, правильно пользоваться внутрисамолетной связью и другими вещами, необходимыми в полете.

Труднее оказалось другое: поднимаясь на борт, оставлять на земле все свои личные проблемы, огорчения и даже неуемную радость. «Встретился лицом к лицу с пассажирами — отсеки все, что способно влиять на твое настроение» — таков был неписаный закон.

Взяла и этот барьер.

Люда Помазанова, работник справочной службы Аэрофлота, вспоминала: после первых самостоятельных рейсов Надя обязательно подходила к ее стеклянной будке, и, если в зале не было пассажиров, они обменивались новостями, иногда просто перебрасывались словами. Надя заметно, сильно менялась внешне: походка, манеры, но внутренне оставалась, пожалуй, такой же, какой ее увидели здесь впервые: лицо светилось добротой, а улыбка предназначалась только тебе, так казалось.

Иногда она рассказывала истории, которые случались в полете, или передавала веселые сценки. «Я, правда, ни разу не слышала, — говорила Л. Помазанова, — чтобы она в своих рассказах хотя бы чуточку злорадствовала или там над кем-то смеялась, а таких ведь немало, вы знаете. А она — нет, даже если речь шла о совершенно несуразном, нелепом поведении кого-нибудь из пассажиров. Этого не было никогда».

Многие ее подруги подтверждают: злорадство Наде было неведомо.

— После каждого рейса, — как-то сказала Надя Дусе Мининой, — должен оставаться «осадок», осадок от общения с людьми, которых мы встречаем.

Закончила она свою мысль в том смысле, что от тебя самого во многом зависит, будет ли в этом осадке хоть несколько золотых крупинок.

Если «крупинки» были, она непременно делилась богатством с другими. Однажды после очень сложного рейса — вначале долгая задержка из-за погоды над всем побережьем, затем из-за наземных неполадок — она, вернувшись, рассказала не о мытарствах рейса, что было бы, в общем, естественно, а о встрече с супружеской парой, которая произошла у нее в самолете. Люди были уже немолодые, рассказала она, мужчина был, наверное, лет на десять старше жены, но они подходили друг другу настолько, что разницу эту трудно было сразу и увидеть… В самолет они сели молча и вообще не участвовали в общем разговоре, который касался, конечно, погоды и задержки рейса.

Так получилось, рассказала подругам Надя, что пассажирам дважды приходилось подниматься в самолет и уходить из самолета — знаете, как это часто бывает. Реакция, конечно, была шумная. Только эти люди, муж и жена, молча, спокойно и даже чрезмерно осторожно спускались, а затем дважды поднимались по трапу, не сказав ей, бортпроводнице, ни слова.

В салоне, когда все уходили, оставались лишь три женщины с маленькими детьми. Когда объявили третью посадку, эта пара снова поднималась последней, тоже молча, даже печально, как показалось Наде, и движения их были так предупредительны, а женщина к тому же была так чрезмерно внимательна к мужу, что Надя, даже поймав себя на том, что так смотреть на людей просто бестактно, не смогла тем не менее оторвать от них взгляда. В этот раз женщина несла цветы, она прикрывала их ладонью от дождя. Потом, на середине трапа, он взял у нее букет и сказал с улыбкой: «У меня он тоже не будет под дождем». Так и держал в левой руке букет, а правой перехватывал мокрый поручень. Надя, по ее словам, обратила внимание не только на их трогательную заботу друг о друге, но и на усилия, с которыми мужчина поднимался наверх. Особенно заметными эти усилия стали перед последней ступенькой, ведущей уже в салон… Лишь случайно выяснилось, что пассажирами этими были известный профессор, хирург С.Н.Т., попавший несколько лет назад в тяжелую автомобильную катастрофу, и его жена, тоже врач. Хирург лишился ноги, повредил позвоночник, был буквально «сшит» коллегами, но снова освоил прежнюю жизненную высоту и продолжал работать, словно ничего не случилось. Единственное изменение, происшедшее с тех пор в его жизни, заключалось в том, что в любую служебную командировку он отправлялся теперь со своей женой — его помощником, его другом, его врачом. Но это было ее, а не его условие…

Рассказывая подругам об этой встрече, Надя, по их словам, повторяла: «Если бы я знала, если бы знала, как ему трудно было входить и выходить из самолета и обратно, разве я не оставила бы их в салоне? Конечно, оставила бы», — говорила она.

Но вот прошло немного времени, и она, кажется, поняла то главное, что заставило ее тогда так волноваться, а затем постоянно вспоминать об этой встрече.

Надя впервые увидела, как гармонично и цельно в одних и тех же людях соединялись совершенно противоположные на первый взгляд качества: нежная, теплая человечность и непреклонная, стальная воля.

Вот какое открытие осталось в конце концов от той встречи, какой золотой осадок.

Но самым поразительным в этом эпизоде следует считать, видимо, то, что спустя совсем немного времени уже другие люди, в другой ситуации смогут обнаружить тот же высокий сплав нежности и прочности в самой Наде, в ее молодом, горячем сердце!

Профессиональная высота была взята Надеждой Кур-ченко очень быстро. Уже через полгода ей давалась такая характеристика: «Отличное знание своих обязанностей, четкое взаимодействие с экипажем… обладает большим чувством ответственности… готова летать в любую минуту».

Обязанности Нади, как и любой другой бортпроводницы, на первый взгляд казались предельно простыми. Но при более близком знакомстве с ними человек в который раз мог бы убедиться в необязательной легкости самого понятия «на первый взгляд».

Многое надо было ей знать, многое уметь. Например, подготовить салон к приему пассажиров — проверить, исправны ли столики в спинках кресел, ремни, фиксаторы кресел, наличие чехлов, состояние запасного выхода, бортового имущества… Знать, как провести ночную или прощальную информацию о полете, рассказать о порте назначения, трассе — наиболее интересных ее участках, о городе прилета, что Наде удавалось, кстати, особенно хорошо, ибо она старалась находить в журналах и книгах такие замечательные подробности, которые удивляли даже давних жителей этих городов.

Она тщательно изучала все, что было связано с обслуживанием на борту детей, специальных туристских групп, в совершенстве овладела оформлением бортовой документации…