Людмила ПАВЛИЧЕНКО

Людмила ПАВЛИЧЕНКО

Детство ее прошло на Украине. На милой плодоносной земле, где по утрам так розовы зори, такой белой кипенью зацветают в мае вишневые сады и так самозабвенно заливается соловей в гуще заросшего сада.

Жизнь была кочевой. Отец работал в районе, все время перекочевывая с места на место, как требовало его дело. Мать учительствовала. Когда отец переезжал, семья снималась вместе с ним. Дольше обычного жили в Белой Церкви,

Тихий городок с улицами, разомлевшими от солнца. Но было время, когда он жил шумно и напряженно. Это были годы украинской казачьей славы, годы непримиримой, кровавой борьбы за волю Украины.

Дремотные улицы Белой Церкви хранят память об этом романтическом веке. Тогда по ним проносились конные казачьи регименты, вздымая копытами легкую пыль. Горели цветные жупаны, по ветру вились яркие китицы с золотыми кистями. Сабли сияли горячим блеском. На беснующемся аргамаке выезжал к региментам гетман Всея Украины Богдан Хмельницкий — безупречный «лыцарь», муж доблести и славы.

Слава прошла… Она оживает в тихие лунные ночи в шелесте тополевой листвы, как будто нашептывающей песни Тараса.

Романтика истории опьяняет в этом уснувшем городке с одноэтажными домиками, захлестнутыми зеленью садов. Кровь здесь будто густеет, как вино, от солнца, от медовых запахов цветов и листвы.

В полдень золотые чаши подсолнухов гордо смотрят на солнце. На плетнях сидят бесшабашные воробьи и орут во все горло.

Сквозь кусты к плетням пробиралась худенькая смуглая девочка.

Воробьи прекращали гвалт и настороженно косились. Впрочем, они не слишком опасались. Вот если бы мальчишка — тогда иное дело. От мальчишки можно ждать любой пакости.

Девочка неожиданно выставляла вперед левую руку: с зажатой в загорелых пальцах рогаткой. Правой рукой из всех силенок оттягивала резину. Щурила горячий карий глаз. Камень со свистом резал воздух. Воробьи шумно вздымали в небо. Но случалось, что зазевавшийся серый неудачник кубарем валился в траву. Тогда глаза девчонки сияли неудержимым восторгом удачи.

Рогатка — оружие мальчишек. Девочкам полагается играть в куклы. Но девочка любила рогатку больше, чем кукол. Она гордилась, что обращается с рогаткой лучше многих мальчишек. У нее был точный и меткий глаз.

Иногда камень из рогатки летел не в воробья, а в спину какого-нибудь босоногого вихрастого Петра или Дороша. Мальчишки были врагами. Грубые и дерзкие, они презирали девчонку. Норовили задеть, высмеять, обидеть. Пустив заряд из рогатки во «врага», девочка неслась сломя голову в глубь сада, в непролазную чащу смородины и выжидала: не гонятся ли? Сердце отчаянно билось.

Она была маленькой и хрупкой, но неукротимой. Никогда не уступала никому. Стиснув кулачки, лезла в драку. «Враги» наваливались гуртом, больно лупили, таскали за волосы. Приходилось отступать. Но и отступала она непобежденной. Никогда не ревела. Только в гневных глазах стояли скупые сердитые слезинки. Смахнув их, обмыв расквашенный носик, она снова стремилась в бой. Подстерегала «неприятеля» из засады поодиночке. Налетала вихрем и колотила молча и стремительно. Долго гнала ошеломленного «противника» и, торжествуя, возвращалась домой.

Таким было детство Людмилы Павличенко — буйное, смелое, жадное на впечатления.

Наступили школьные годы. И в школу она пришла неприрученной, своенравной. Одноклассники невольно подчинялись ее сильному, страстному характеру. Она влекла к себе сердца — прямая, смелая, резкая. Знания схватывала на лету. Усидчивость, прилежание были для нее незнакомыми словами. Она брала не кропотливым трудом, а цепкостью острого ума, быстротой соображения. В ученье быстро обгоняла одноклассников. Хороший ответ на уроке был для нее таким же триумфом, как победа в драке с мальчишкой.

В школе она пристрастилась к книгам. Читала без разбора, но манили ее книги о путешествиях и приключениях. Книги о людях с большими и пылкими сердцами, с кремневыми характерами, о людях долга и подвига, прокладывающих свои пути напролом. Она читала на уроках, прижимая острыми коленками книгу к исподу парты, чтоб не заметил учитель.

С точки зрения педагогов она была «трудной» школьницей. Своенравие, отсутствие дисциплины и организованности, резкость характера, нежелание подчиняться чьему бы то ни было авторитету раздражали преподавателей. Несколько раз подымался вопрос: «Что делать с Павличенко?»

В этом виновата была и сама Люда, были виноваты и педагоги. Они не умели найти верного подхода к оригинальной, непохожей на других девочке, не могли подчинить ее слишком самобытный нрав школьной дисциплине.

Училась Люда хорошо, вела же себя подчас несносно. При переходе в последний класс школьный совет, признав, что ученица Людмила Павличенко по общему уровню развития и знаниям значительно опередила свой класс и дальнейшее пребывание в школе для нее бесполезно, постановил выдать ей свидетельство об окончании курса…

Нужно было вступать в жизнь. Она не знала точно, к чему, к какому достойному делу приложить свои силы, бившие в ней ключом. Ей помог комсомол. Он дал ей то, чего она не сумела получить в школе, — чувство товарищества, самодисциплину, верное направление кипучей энергии.

…Люда решила пойти на завод. Ей казалось важным, интересным делать своими руками нужные для страны вещи, стоять у станка, узнать сложную технику, многообразную трудовую жизнь промышленного предприятия. Это было в Киеве. На заводе, как и в школе, она оказалась очень способной, быстро усваивающей производственные навыки.

Одновременно она увлеклась спортом. Перепробовала все виды физической культуры. Как-то раз пошла с товарищами в стрелковый кружок Осоавиахима. Стрельба в тире захватила ее целиком, как захватывало все, что привлекало ее жадную к жизни душу. Может быть, в ней воскресли воспоминания раннего детства: сад, воробьи, садящие на заборе, рогатка, охотничий пыл…

Первые же выстрелы из мелкокалиберной винтовки показали, что ее глаза имеют точность и меткость прицела. Успех этих выстрелов подстегнул ее самолюбие. Если стрелять, так стрелять лучше всех, бить без промаха, обогнать друзей, главным образом парнишек, которые подтрунивали над «бабьей» стрельбой.

И она обогнала всех. Но этого ей уже показалось мало. Она захотела большего. Узнав о снайперской стрельбе, она поступила в школу снайперов Осоавиахима, загорелась новым увлечением.

Конечно, она должна стать снайпером. Именно снайпером! Ей казалось, что она всегда мечтала об этом. В стрелковых занятиях обнаружились качества, которых до сих пор не было, — прилежание и терпение.

Она, собственно, не могла дать себе отчета: зачем ей звание снайпера? Раньше она никогда не интересовалась военным делом. Зачем учиться мастерству сверхметкой стрельбы? В кого собирается стрелять?

Она старалась овладеть снайперским искусством, чтобы радостно сознавать, что и это мужское дело может делать лучше других. Получив снайперский диплом, она свернула его в трубочку и положила в ящик стола вместе с другими бумагами, которые, может быть, никогда в жизни не понадобятся.

Она не переставала много читать. И начала понимать, что ее любимые герои — путешественники, исследователи и искатели, люди творческого ума — обладали громадным запасом опыта и знаний.

А у нее были лишь крохи школьной науки, схваченной урывками. Ей же хотелось знать все. И особенно историю человечества, его жизненный путь.

Она решила расстаться с заводом и продолжать учение.

Покинув завод, Люда поступила на исторический факультет Киевского университета. Все в этом доме науки показалось ей новым и необычным. С первых же лекций она уразумела, что здесь придется учиться не так, как училась в школе. Она поняла, что достичь уровня культуры и знания, каким она восторгалась у своих героев, можно только очень упорным и организованным трудом.

В читальне университета, в тенистом ботаническом саду теперь часто можно было видеть Люду Павличенко, склоненную над книгой. Она прилежно выписывала в тетради нужные ей цитаты и заметки.

Особенно она увлекалась бурной и прекрасной историей родной Украины. Когда в год окончания университета ей было предложено писать дипломное сочинение — первый самостоятельный шаг в исторической науке, — она взяла темой для этой работы жизнь Богдана Хмельницкого.

Почему она выбрала знаменитого гетмана? В его яркой личности воина, политика, дипломата, в его деятельности, полной энергии, взлетов и падений, поражений и побед, отразилась вся могучая, смелая и непобедимая душа украинского народа.

И сама Люда обладала такой же неукротимой, ие знающей компромиссов настойчивой душой.

По ночам, сидя над разложенными на столе книгами, рукописями, таблицами, нужными ей для работы, она восхищалась рассказами о великом гетмане, его смелостью, хладнокровием, его сердцем, не ведавшим слабости и страха.

Она подходила к окну, смотрела на звездное украинское небо. Перед ней оживали легендарное прошлое, боевая слава Украины, казачьи подвиги в боях за волю. И виделся ей гетман перед своими полками, с железной булавой в руке и с железным сердцем в груди.

И она думала с восхищением и завистью: «Мне бы такое сердце!»

Работа все больше и больше увлекала ее. Но закончить первый научный труд о своем герое Люде не пришлось.

В тихую июньскую ночь, когда, отдыхая от работы, она стояла у окна, вызывая в памяти видения родной истории, в синеве неба уже завывали моторы черных металлических воронов Гитлера, несших смерть и разрушение ее Родине. Из тишины этой последней мирной ночи нежданно на ее милый, ласковый Киев обрушились гром и пламя. Ночь полыхала не зарницами далекой летней грозы, а кровавыми заревами пожаров.

Утром она увидела дома, расколотые бомбами, с повисшими над пропастью стульями и кроватями. Увидела пепел пожарищ, глубокие воронки, залитые водой из разорванного водопровода, засыпанные песком лужи крови на тротуарах и крошечную детскую ручонку, прибитую осколком к окровавленной стене.

В этот день кончилась ее беззаботная, непоседливая юность.

Она долго бродила по взволнованному, потрясенному Киеву, вдумчиво вглядываясь в знакомый пейзаж города. Как и прежде, цвели белыми свечками каштаны в парке над Днепром, шумели от заречного ветра липы. Но по улицам шли красноармейцы и не пели обычных песен. Они шагали молча, и запыленные лица их были покрыты тенью от боевых касок. Они шли на запад. По мостовой, громыхая, ползли танки. В этот день на лице города появилась складка суровой военной горечи.

Город, а за ним и вся Родина с особой силой встали перед ней как реальные понятия, как самое нужное и дорогое в жизни. И сама жизнь показалась не имеющей цены без Родины, без этого чудесного солнечного города над полноводной рекой.

Она пришла домой поздно. Возвращалась в полной темноте по опустелым улицам. Город был уже затемнен: ни один луч света не ложился, как прежде, теплой золотой струйкой на нагретый дневным жаром асфальт. Как будто весь мир уплывал во тьму. Враг хотел повернуть светлую страну к безысходному мраку средневековья. Это было страшно.

В душе девушки медленно созревало решение.

Дома, как всегда, хлопотала мать. Здесь пока еще ничто не изменилось. Но, смотря построжавшим взглядом на домашний уют, Людмила поняла, что за этот день изменилась она сама и ее место теперь не здесь. Она выпила стакан холодного чая, задумалась и сказала матери:

— Мама, я ухожу в армию.

Мать вскинула на нее испуганные глаза. Но в лице дочери, тонком и озаренном в этот миг внутренним светом, мать прочла что-то, что помешало ей возразить, как возразила бы в этом случае любая мать.

Она ничего но сказала. Она только молча обняла Людмилу.

Но решиться пойти в армию оказалось проще, чем попасть в нее.

Ее выслушивали рассеянно, иногда с недоумением. Читали мельком ее снайперский диплом, качали головами, пожимали плечами. Конечно, это похвальное желание, но, к сожалению, «нет директив» о привлечении Женщин в ряды армии.

Людмила закипала негодованием. В ней просыпался давно укрощенный бурный нрав. Люди, с которыми она говорила о своем желании защищать Родину, казались ей деревянными чиновниками. Ее поражало, как они не могут понять, что снайпер — будь он мужчина или женщина — нужен в бою.

И наконец ее негодование прорвалось со всей силой. Она обрушила на очередного отказчика такой ураган ярости, что тот вышел из состояния служебного автоматизма и очень внимательно выслушал настойчивую девушку, прочел ее документы, подумал и предложил явиться на следующий день.

А через неделю боец 25-й Чапаевской дивизии Людмила Михайловна Павличенко была уже на линии огня, на румынском участке фронта, к югу от Одессы.

Здесь все было проще, чем в Киеве. Никто не спрашивал, зачем и почему она пришла в армию. Никто не удивлялся тому, что девушка стоит в одном ряду с мужчинами, сжимая в руках тяжелую винтовку. Здесь воевали, и удивляться было некогда. Здесь каждая лишняя винтовка была полезна в умелых руках. Шли тяжелые, кровопролитные бои. Бойцы, отбивающие натиск врага на раскаленной степной земле, приняли Людмилу в свою семью с грубоватой, но искренней теплотой. Приняли как воина, как товарища по трудному, смертному делу.

И вот она впервые в жизни лежала в наскоро вырытом, мелком глинистом окопчике рядом с бойцами и вглядывалась в чахлый молочайник за оврагом. Там были враги.

Вокруг стоял плотный, чугунный, стискивающий сердце гром боя. Небо ревело от моторов гитлеровских самолетов. Черные столбы взлетали над землей и осыпались сверху грудами глинистых комьев. Визжали осколки снарядов. С пронзительной злобой ныли пули и чмокали в грунт.

Этот гремящий огненный ад был страшен, но Людмила не ощущала страха. Она была только ошеломлена вначале.

Она всматривалась, слушала режущую музыку взрывов и постепенно наливалась холодной и беспощадной яростью. Что творилось здесь, на ее глазах, на ее родной земле? На древней земле украинского народа расположились чужеземцы. Незваные, непрошеные, они топчут эту землю своими ногами, жгут ядовитым огнем пороха, калечат, уродуют.

Они убивают ее братьев, друзей, товарищей — молодых, полных сил советских людей, которые по вине этих пришельцев, вместо того чтобы мирно трудиться на полях и в цехах заводов, вынуждены теперь валяться в знойной пыли, отравляться удушливым дымом разрывов, стонать от боли.

Вот недалеко от нее скорчился, а потом вытянулся и затих боец. Осколок мины ударил его в голову. Он выпустил винтовку, и с его побледневшего лба, извиваясь, сбегает на плечо красная струйка крови. Только позавчера Людмила познакомилась с ним, узнала, как его зовут, откуда он родом. Он был весел, рассказывал о своей семье, о сынишке. А сейчас в последней судороге застывших рук он как бы обнял родную землю, по которой ему уже никогда не ходить.

И это дело рук пришельцев, прячущихся в молочайной заросли на другой стороне оврага!

Они принесли на советскую землю смерть. Но они забыли о простом законе: смерть рождает смерть. Поднявший меч от меча и погибнет!

Это было последнее, о чем она успела подумать в тот миг. Молочай над оврагом зашевелился. Над ним осторожно подымался человек. Он опирался на руки и, вытянув шею, вглядывался вперед. Людмиле показалось, что он смотрит на нее. Ее передернуло дрожью отвращения.

Она твердо вжала в плечо приклад винтовки, отвела ноги немного вбок, как обучал ее инструктор, и припала глазом к трубке прицела.

Сквозь призмы оптики она отчетливо видела зеленоватое сукно мундира, узкие погончики с желтым кантом, красное, потное лицо с низким лбом и водянистыми глазами. Она остановила острие мушки между белесыми бровями и, слегка вздохнув, чтобы освободить дыхание в момент выстрела, плавно нажала спуск.

И удивилась простоте того, что произошло. Это было совсем как в тире под кинотеатром на Крещатике, где стреляли из духовых ружей по жестяным треугольникам мишеней, которые от попадания заваливались за доску. Враг так же завалился за кусты молочая. И это было все.

Так она открыла в первом бою свой снайперский счет.

Ночью после боя Люда лежала на остывающей земле у костра, под разговоры товарищей думая свою думу.

Одной из ее любимых книг была «Война и мир». И сейчас в этой ночной степи, терпко пахнущей полынью, она вспоминала то место, где описывается первая атака Николая Ростова и смятенные!.евв чувства.

Людмиле казалось, что и она переживает нечто похожее на эту растерянность Ростова при неожиданной встрече лицом к лицу с врагом. Она припоминала, как сильно изобразил Толстой этот вихрь чувствований, неловкий удар клинком, испуганные, жалкие глаза француза, дрожащие его губы и детскую ямочку на подбородке. Всегда, когда она перечитывала эти страницы, ей становилось жаль и Ростова, и этого несчастного французского солдата.

Почему же она не пережила ничего подобного в своем первом бою? Почему с таким холодным чувством, вернее без всякого чувства, она увидела смерть первого врага, убитого ее выстрелом? Неужели Толстой, ее любимый писатель, писал неправду?

Нет, этого не могло быть! Она вдруг поняла, в чем дело.

Великий Толстой писал о войне людей. У французов были человеческие души и сердца. Они были способны на благородные поступки, на гуманное отношение к врагу. Человек стоял в той войне против человека, и Толстой писал о людях обоих лагерей по-человечески мудро. И поэтому, восхищаясь русскими людьми, героями народной эпопеи 1812 года, Людмила могла понимать и даже жалеть их врагов. Здесь же против нее были не люди. Вышколенные палками, тупые, звероподобные, механические убийцы. Роботы, выращенные в питомнике берлинского палача.

В их чувства не стоило вникать — у них не могло быть чувств. Их не приходилось жалеть, как не жалеешь раздавленную гадюку. Их смерть не вызывала никакого волнения, как не вызывали его жестяные мишени в тире.

В этот вечер Людмила писала матери при свете костра, положив листок на колени: «Кое-что мне пришлось видеть. От их зверств во мне закипает злость, а злость на войне — хорошая вещь, она сестра ненависти и святом мести».

Дописав, она улеглась тут же на земле, разостлав шинель, и уснула крепким солдатским сном. Она вошли в боевую жизнь.

Тот никогда не чувствовал вкуса жизни, кто ни разу не спал на опаленной боем земле, накрывшись шинелью. Беднее будут его воспоминания на склоне лет, но нет в жизни минут более волнующих и незабываемых, чем этот краткий сон под темным сводом неба, под мерцанием звезд, с думой о правде, которую защищаешь. Родине, которая стоит за тобой, доверяет тебе свою судьбу и ждет от тебя исполнения сыновнего долга.

Корабли уходили из Одессы.

По приказу командования Красная Армия докидала город. Полки Чапаевской дивизии, овеянные славой боев гражданской войны и украсившие свои знамена новыми лаврами под Одессой, были погружены на транспорты и вышли в море, направляясь к Севастополю, где дивизия должна была стать ядром Приморской армии.

С ними уезжала и Людмила. Она прошла уже через все превратности военной судьбы, пережила боль первой раны, и на ее снайперском счету была уже двузначная цифра уничтоженных гитлеровских зверей. Она стояла на корме транспорта и смотрела, как отходит назад и тускнеет в дымке оранжевый одесский берег. Над городом метались языки огня и дыма, стояла туча серо-багрового тумана. Она прощалась с этим городом, который защищала до конца, с городом, где жил Пушкин, где писались строфы «Онегина».

Ей было невыразимо больно покидать этот город. За время обороны Одесса стала для нее особенно родной. Под ее стенами Людмила была крещена огнем войны.

Транспорты шли, оставляя пенные дорожки на сине-зеленой воде. Одесский берег превратился в чуть заметную голубую черточку и наконец исчез.

Дивизия высадилась в Севастополе.

Здесь Людмила впервые по-настоящему ощутила живое дыхание истории. В этом городе военной славы любимая наука Людмилы заявляла о себе на каждом шагу. Она была запечатлена здесь кровью героев, бессмертным духом непоколебимых русских людей, до последнего вздоха просто и мужественно отстаивавших скалы от врага, поросшие скудной травой, обожженные солнцем. Казалось, каждый камень этой земли дышит доблестью, зовет следовать примеру бессмертных предков.

Полк вскоре ушел к Перекопу. Там немецкие орды, прикрываясь сотнями танков, рвались к приморской твердыне.

Снова настали пороховые, грозные дни.

Теперь Людмила почти все время находилась на переднем крае и впереди него, где в скалистой почве были выдолблены снайперские ячейки. Она добиралась до них ползком, обдирая локти и колени о камни, укладывалась в ямку, маскируясь ветками и зеленью, и лежала, выжидая врага часами, а иногда сутками в любую погоду, заливаемая потоками дождя, палимая жарким крымским солнцем.

Хладнокровно, неторопливо она убивала гитлеровских гиен. Снайперский счет рос с каждым днем. Десятки неприятельских наблюдателей, разведчиков, офицеров были уложены Людмилой на землю с пулей в глазу или между глаз. Она без сожаления гасила эти горящие скотской жадностью грабительские гляделки.

Рядом с ней работал ее давний друг, снайпер Алексей Киценко. Вдвоем они были силой, которая стоила целой роты.

Швыряя в пекло боя все новые и новые эшелоны пушечного мяса, немцы шаг за шагом оттесняли Приморскую армию к Севастополю и вплотную обложили город. Дорогой к Большой земле для севастопольцев оставалось только море.

О боевой работе снайпера Павличенко уже шли разговоры по всему Севастополю. Многие не верили, что этот снайпер — девушка. Скептики шли на позиции Приморской, чтобы самолично удостовериться в истине. Однажды пришел старшина из бригады торпедных катеров, парень гигантского роста. Когда ему показали Людмилу, он долго смотрел на нее издали — подойти близко по стеснительности не решился — и, мотнув чубиком, сказал бойцам:

— От же ж, господи боже, яке диво! 3 виду штрикоза, а всамдели тигра!

Уже командование отметило ее боевые дела первой наградой — медалью. Ее имя стали произносить с уважением и восхищением.

Людмила больше всего ценила похвалу своего полкового командира Матусевича. Старый боец, ветеран гражданской войны, человек непревзойденной личной отваги, всегда находившийся на переднем крае вместе со своими бойцами, болевший за них, отдавший им все сердце, Матусевич и внешним обликом, и характером напоминал Людмиле ее любимого героя — Богдана Хмельницкого.

И комполка крепко, по-отцовски привязался к своему лучшему снайперу. Человек большого жизненного опыта и живого ума, привыкший сразу разбираться в людях и правильно оценивать особенности каждого характера, Матусевич был очень внимателен к Людмиле. Он понимал эту сложную, порывистую и все еще подчас непокорную душу.

Людмила и на фронте оставалось верной себе: была все такой же прямой и резкой. Она не умела, да и не хотела молчать, если видела непорядок, бестолковщину, головотяпство. В таких случаях она резала правду в глаза.

Матусевич умел понимать, что эта резкая прямота, вспыльчивость и горячность происходят не от недостатка дисциплинированности, как пытались ото представить некоторые жертвы «снайперского язычка» Людмилы. Он понимал, что неукротимое сердце комсомолки, болевшее за великое дело Родины, не терпело, чтобы другие делали это дело вяло, равнодушно и неумно. И когда Матусевичу жаловались на дерзость Людмилы, он терпеливо и спокойно разбирался в обстоятельствах и почти всегда обнаруживал, что стычки девушки с жалобщиками, по существу, выражают правильные мысли хорошего бойца, отчетливо знающего военное дело и стремящегося навести порядок.

Часто на позиции полка приходил начальник сухопутной обороны Севастополя генерал-майор Иван Ефимович Петров. С палочкой в руке, сухой, подтянутый, с умной иронической улыбкой на тонких губах, он был похож и лицом, и душевным своим складом — простотой, умением понять чувства бойцов, лаконичной меткостью речи — на человека, бывшего душой первой обороны Севастополя, — адмирала Нахимова. Как матросы в 1855 году называли адмирала запросто Павлом Степанычем, так и бойцы Приморской армии звали генерала, своего друга и отца, Иваном Ефимычем.

Он похвалил работу Людмилы сдержанно, но в этой сдержанности было больше сердечного тепла, чем в других пышных речах.

После каждого разговора с генералом Людмила с новыми силами отправлялась на снайперский пост дырявить пулями немецкие черепа.

Немцы уже знали этого бьющего без промаха, неуловимого снайпера. Они узнали и ее имя. Со скотской прусской тупостью они пытались «уговорить» Людмилу. Они кричали ей из своих окопов на ломаном русском языке:

— Людмил, бросай большевик, иди к нам! Кормить сладко будем. У нас много шоколад! Будешь официр мит телесный крест!

Людмила спокойно ждала, когда кто-нибудь из этих любезников неосторожно высунет голову из укрытия, и нажимала спуск.

— Глотай шоколад, фриц!

Убедись в том, что «большевистскую валькирию» (так назвал Людмилу пленный немецкий лейтенант) не удастся соблазнить идиотскими посулами, немцы озверели. Из их окопов по адресу Людмилы летели грязные ругательства и угрозы «повесить сволочь за ноги». Людмила слушала п кривила губы брезгливой и недоброй усмешкой.

Уже дважды осколки неприятельских мин выводили ее из строя. Но ранения были нетяжелыми, и, едва дождавшись заживления раны, она снова брала снайперскую винтовку и продолжала свое дело. Многие удивлялись, как она, такая слабая, женственная на вид, выдерживает страду непрерывного боя, страшное напряжение войны. Но в ее нервной подобранной фигурке обитала неутомимая душа молодой советской патриотки, воспитанной комсомолом. Все ее душевные силы, вся энергия нашли выход в святом и великом деле уничтожения врагов.

Ей дали звание сержанта, а вскоре и старшего сержанта. Она стала инструктором команды снайперов, воспитывала снайперскую смену. Некоторых она отбирала сама среди ближайших товарищей, пристально присматриваясь к людям, оценивая характер, выдержку, смелость, способность ориентироваться в обстановке, принимать быстрые и толковые решения. Не поддавшаяся в детстве педагогическому авторитету, она сама стала на линии огня настойчивым и умелым педагогом.

Иногда ей присылали людей со стороны, таких, каких сама она, пожалуй, и не взяла бы в обучение: неровных, заносчивых, колючих.

Однажды пришли в команду снайперов два дружка — Киселев и Михайлов, из морской пехоты. Двое анархических и дерзких «лихачей-кудрявичей».

Увидев, что за «птица» старший сержант, к которому они попали в подчинение, «лихачи» переглянулись, сплюнули, как по команде, на землю, расстегнули воротники бушлатов и с независимым видом уперлись руками в бока, как бы показывая, что им черт не брат и что «бабу» они начальством не признают.

Людмила заговорила с ними. Они отвечали, скаля зубы, еле цедя слова.

— Ето шо ж, значить, нам теперича в принцессиной свите камардерами состоять, выходит? — ядовито осведомился один из дружков, когда Людмила приказала им отправиться в канцелярию роты и сдать документы.

Она взглянула суженными глазами в переносицу вопрошателю и ответила как будто в тон и даже весело:

— Вот именно! Будете шлейф за мной носить на передний край.

«Лихачи» шире распахнули бушлаты и вызывающе шаркнули ножками.

И вдруг услыхали режущий, стальной командирский голос:

— Застегнуться! Руки убрать! Стать как следует, когда говорите с командиром! Ясно?.. Ну?

«Лихачи» оцепенели. Они даже не поняли сразу, что это относится к ним. Ошалев от неожиданности, они не изменили развязной позы, но усмешка их взамен дерзкой стала растерянной.

— Извиняюсь, это нам?

Вместо ответа они увидели, как старший сержант положила узкие девичьи пальцы на крышку кобуры.

— Предупреждаю вас, что вы находитесь в боевой части, на линии фронта. И должны знать, что полагается за неисполнение приказания командира в боевой обстановке. Поняли?

«Дружки» взглянули в побледневшее лицо сержанта, в темные глаза, глубоко ушедшие под брови, и поняли, Мгновенно застегнув бушлаты, они вытянулись по струнке.

— За мной! — скомандовала Людмила, и оба пошли за ней, смирные, как овечки.

Она вывела их к передовому снайперскому посту и, указав впереди на голое взлобье скалы, сказала:

— Вот вам боевое задание! Доберетесь туда, заляжете и будете вести наблюдение за передвижением противника по балке. Имейте в виду, что сами будете у немцев как на ладошке. Поэтому замрите. Вернетесь в семнадцать ноль-ноль. И смотрите в оба!

Друзья вздохнули и ужами поползли на скалу. Как они ни старались двигаться скрытно, их заметили. На вершинку полетели пули, с визгом стали падать мины. Их засыпало землей и щебенкой. Но они держались твердо, зная, что за ними наблюдает из своего гнезда сержант. Осрамиться перед ним они не хотели, не могли. Им было зазорно уронить себя во мнении Людмилы. Они лежали, вжимаясь в землю, под непрерывным огнем и неожиданно услыхали рядом мягкий, заботливый голос:

Правофланговые комсомола

— Как живете, ребята? Жарко?

Они протерли запорошенные глаза и увидели подползшую к ним Людмилу.

— Живем, — бодро ответил один. — А вот зачем вас принесло, товарищ старший сержант? — И добавил извиняющимся тоном: — Все-таки, виноват, не женская работка.

Отползая назад, оба «лихача», как по уговору, держались так, чтобы своими телами прикрывать старшего сержанта от немецких выстрелов.

С этого дня Киселев и Михайлов стали преданными друзьями Людмилы. Был миг, когда она при отходе оказалась окруженной и отрезанной немцами. Патроны были на исходе, и она уже подумывала о том, что нужно сберечь последний для себя. Но, заметив опасное положение старшего сержанта, Киселев и Михайлов, пренебрегая опасностью, прорвались сквозь немецкое кольцо к своему командиру, отстрелялись и пробились вместе с Людмилой к нашим частям.

Из сорванцов-лихачей выработались бесстрашные бойцы и отличные стрелки, ставшие образцами дисциплины.

Все ожесточеннее и упорнее становились бои на ближних подступах к Севастополю. С неослабевающим упорством лез к городу враг.

Людмилу перебрасывали с участка на участок фронта Приморской армии — всюду, где требовалась верная рука и меткий глаз, чтобы снять вражеского наблюдателя, уничтожить разведчика.

Никакие хитрости врага уже не могли обмануть ее опытного глаза. Напрасно немецкие наблюдатели пытались дразнить ее пустыми касками, надетыми на палки, чучелами, облаченными в офицерское обмундирование и управляемыми, как куклы кукольного театра. Все это делалось для того, чтобы вызвать с ее стороны преждевременный выстрел, тем самым обнаружить себя и дать возможность немцам разделаться с внушавшей им ужас «чекистской ведьмой».

Она не поддавалась ни на какие фокусы и терпеливо ждала, затаив дыхание, держа палец на спуске, до тех пор, пока успокоенный немец, решив, что выбранное им местечко безопасно, не вылезал из своей норы.

Не успев моргнуть, он получал в голову неизбежную пулю Людмилы.

Она подавала в ствол очередной патрон и говорила себе: «Двести семьдесят третий. Будет больше!..»

Осатаневшие гитлеровцы пытались ловить ее, устраивали специально для нее засады.

Как-то утром Людмила приползла на свой снайперский пост, на котором провела весь предыдущий день и который покинула только после заката для короткого отдыха в блиндаже. Добравшись, она осмотрелась. Ничто не изменилось за ночь. Перед ней была та же пролысинка на склоне холма, по которой извивались засохшие, обожженные виноградные лозы. Под склоном белела известковой пылью старая дорога. Стояли покосившиеся телефонные столбы с оборванной проволокой и разбитыми изоляторами. Все было спокойно, и все же в этом знакомом пейзаже было что-то неуловимо новое, породившее в ней чувство необъяснимой тревоги. С особенной осторожностью она медленно переползала от куста к кусту.

И вдруг у самого ее виска автоматная очередь взрыла мелкий щебень склона. Людмила припала к земле, укрываясь за едва приметным бугорком. Шестое чувство опасности, рождаемое военным опытом, не обмануло ее. Стараясь не выдать себя ни малейшим движением, Людмила подняла к глазам бинокль, добытый у немецкого наблюдателя, которому она дала вечный отпуск. Заметив по дорожке, выбитой вражескими пулями в щебне, направление выстрелов, она обнаружила за кустами держидерева пятерых автоматчиков. Четверо притаились в кювете, а один устроился поодаль, в старой воронке от снаряда.

Она видела, как пятеро настороженно следили за пролысинкой, поджидая ее появления. Ее передернуло от злобы. Тихо-тихо, сантиметр за сантиметром, она начала отползать назад, в чащу кизила, и, проскользнув невидимой за деревьями, опять выдвинулась вперед в стороне от прежнего места. Фрицы с механическим упорством продолжали пучить глаза на прежнюю точку.

Ближний лежал боком к ней. Толстый и неуклюжий, °н был похож на серо-зеленую жабу. Людмила тщательно выцедила ему в висок. Он слегка дернулся и тяжело уронил голову на камень. Трое вскочили и бросились назад. Но, пробежав шагов десять, залегли и открыли огонь. Пули автоматов стали струями сечь землю около Людмилы.

Теперь ей был виден только тот, что стрелял из воронки. Через секунду он навсегда расстался с выпавшим из рук автоматом.

Людмила опять ползла по земле, чтобы выследить троих, продолжавших поливать ее свинцом. Веточки держидерева мешали ей чисто «сработать» их. Очередной выстрел принес мир и успокоение еще одному немцу. Остальные двое не выдержали и в ужасе кинулись спасать жизнь, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни. Не теряя ни секунды, Людмила уложила четвертого. И чуть не заплакала от досады, когда последний успел до выстрела нырнуть в такую чащу, где его уже нельзя было разглядеть.

Подождав с четверть часа и убедившись, что больше ни одного врага поблизости нет, Людмила поднялась и, держа на всякий случай виновку наготове, обошла убитых. Она подобрала четыре автомата, набила патронами карманы и сумку, обыскала трупы и взяла документы и письма.

В блиндаж она вернулась усталая, изодранная о камни, покрытая пылью, но довольная: «улов» был отличный. Гитлеровские «живцы» попались на удочку, которую сами готовили для Людмилы. Несшие смерть получили ее.

О своей фронтовой жизни Людмила писала матери: «Обмениваюсь с фрицами «любезностями» путем оптического прицела и единичных выстрелов. Нужно тебе сказать, что это самое верное и правильное отношение к немцам. Если их сразу не убьешь, то потом беды не оберешься».

И она была верна этому правилу. Она убивала фрицев только наповал, как бешеных собак, грозящих заразить отравленной слюной все живое.

Последнее свое боевое дело Людмила выполнила вдвоем с Алексеем Киценко. Выследив командный пункт немцев, они за полчаса методически и точно перестреляли одного за другим около десятка офицеров и солдат, прикончив весь персонал пункта. Ни одна пуля не пропала впустую.

Личный счет старшего сержанта Людмилы Павличенко дошел до цифры триста девять.

Она не успела округлить его до трехсот десяти. Осколок мины еще раз вывел ее из строя. Командование приказано эвакуировать Людмилу из Севастополя в тыл.

— Я всем обязана Родине, — говорит Людмила Павличенко. — Кто угрожает Родине — угрожает мне. Не может быть отдыха, пока последний враг не умрет 0а нашей земле.

И когда она говорит так, глаза ее становятся безулыбочными, строгими. И чувствуется: в ее груди бьется неукротимое сердце верной дочери народа, сердце, полное страсти и готовое всю кровь, до последней капли, отдать за честь и свободу родной земли.

Борис ЛАВРЕНЕВ

* * *

А потом пройдет много лет, победно закончится Великая Отечественная война, будет разгромлен фашизм, и затихнет рев артиллерийских канонад, и одиночные выстрелы снайперов тоже смолкнут, и начнется другая жизнь.

Другая жизнь… Конечно, Людмила Павличенко найдет свое достойное место в этой новой мирной жизни, найдет свое мирное дело, так же нужное людям, как и ее военная профессия. Но все-таки, что ни говори, а ее звездные годы пришлись на военное время, самое важное в своей жизни она совершила, когда страна находилась в смертельной опасности, а каждый фашист с автоматом в руке, за пулеметом., в минометном гнезде был не просто чужаком, грабителем, убийцей, он был еще и личным ее врагом, потому что он был врагом ее народа. И в этот критический миг она не раздумывая бросилась в схватку. Ее доля в общей победе оказалась неожиданно значительной, куда более существенной, нежели три с лишним сотни врагов, убранных ею с лица родной земли, — пример этой бесстрашной девушки, ее подвиг придал силу многим нашим солдатам, придал нам мужество именно в тот момент, когда именно благодаря мужеству мы и выстояли.

Но потом, в мирной жизни, когда мы отмечали десятилетие Победы, двадцатилетие, четверть века со Дня Победы и многие спрашивали Людмилу о деталях ее подвига, за который она была удостоена звания Героя Советского Союза, спрашивали о самых запомнившихся схватках, о самых удачных ее выстрелах, о тех страшных и беспощадных поединках, из которых она выходила Победительницей более трехсот раз, Людмила Павличенко уходила от этих вопросов. Да, она не любила рассказывать о том, как убивала врагов. И эта ее черта, наверно, достойна не меньшего восхищения, чем то, что она их все-таки убивала.

Людмиле Павличенко и без того было что рассказать о войне, о военной поре, на которую попали самые прекрасные годы ее жизни. А то, что она осталась жива, можно объяснить везением, военным мастерством, тем душевным подъемом, который давал ей силы бороться, ей, невысокой, хрупкой девчушке, вчерашней студентке исторического факультета Киевского университета. Вчера она всего лишь изучала историю, а сегодня ей пришлось принять участие в самой большой и беспощадной войне, которую только знала история. Она почти всю войну провела на переднем крае, более того — впереди переднего края.

Да, во время Севастопольской обороны снайперы выходили на нейтральную полосу между нашими и гитлеровскими позициями, на полосу, которая, бывало, сужалась до тридцати метров. А если между окопами было сто метров, то это уже считалось куда как хорошо. И вот представьте себе, что на этой полоске земли, просматривающейся насквозь, до самого мелкого камешка, надо было замаскироваться и вести огонь. Или охотиться за фашистскими снайперами. Лежать сутками без движения, без слова, даже дышать приходилось осторожно, чтобы не сдвинуть ствол, не колыхнуть прицел, лежать сутками ради той доли секунды, которая требуется, чтобы нажать спусковой крючок. А цели приходилось выбирать не на переднем крае, не в ближайших окопах и ходах сообщения, а подальше, в тылу, чтобы фашисты и не догадались, откуда выстрелы. Гнезда, где располагались снайперы, были на столь открытой местности, что занять позицию можно было только ночью. И покинуть засаду тоже можно было лишь глубокой ночью.

В конце 1942 года, когда гитлеровцы поняли, что скорой и легкой победы не будет, что дело вообще идет к тому, что не видать никакой победы, в Саратове вышла совсем маленькая книжечка из серии «В помощь агитатору» и, как на ней было указано, «для громкой читки». Желтая оберточная бумага за эти годы стала ломкой, шрифт потускнел, но когда начинаешь вчитываться в эти жухлые буквы, вдруг начинаешь понимать, откуда эта девушка находила силы, бесстрашие, чтобы снова и снова, изо дня в день выползать на нейтральную полосу, под огонь врага.

«За что я их убиваю» — так называется письмо Людмилы Павличенко, обращенное к читателям, вернее слушателям, поскольку книжечка была предназначена для громкой читки. Нетрудно себе представить тысячи и тысячи землянок, окопов, блиндажей, железнодорожных вагонов, ангаров, где прозвучали ее слова. Вот несколько сокращенный текст этого письма…

«Когда я проходила по улицам Севастополя, меня всегда останавливали ребятишки и деловито спрашивали:

— Сколько вчера убила?

Я обстоятельно докладывала им о своей работе снайпера. Как-то пришлось им честно сказать, что уже несколько дней не истребляла врагов.

— Плохо, — в один голос сказали ребятишки, А один, совсем маленький, сурово добавил:

— Очень плохо. Их надо убивать каждый день.

Он верно сказал, этот маленький суровый севастополец. С того памятного дня, когда гитлеровцы напали на мою страну, каждый прожитый мною день наполнен одной лишь мыслью и одним желанием — убивать врага.

Когда я пошла воевать, у меня была одна большая злость на фашистов за то, что они нарушили нашу мирную жизнь, за то, что они напали на нас. Но то, что я увидела потом, породило во мне чувство такой неугасимой ненависти, что ее трудно выразить иначе как пулей в сердце фашиста.

В отбитой у врага деревне я видела труп тринадцатилетней девочки. Ее замучили и зарезали фашисты. Я видела рядом труп трехлетнего ребенка. В доме поселились немцы, ребенок капризничал, плакал. Они его убили. Мать сошла с ума. Я видела расстрелянную учительницу. Тело ее лежало у дороги, по которой бежали от нас немцы. Гордая русская женщина предпочла смерть позору, она ударила фашистского офицера по морде.

Они ничем не гнушаются, все человеческое им чуждо. Нет слов, чтобы определить их подлую сущность. Что можно сказать о немце, в сумке которого я нашла отнятую у нашего ребенка куклу? Это бешеный шакал, Которого надо уничтожать ради опасения наших детей.

Ненависть многому учит. Она научила меня убивать врагов. Ненависть обострила мое зрение и слух, сделала меня хитрой и ловкой, ненависть научила маскироваться и обманывать врага, разгадывать его уловки, Я научилась по нескольку суток терпеливо охотиться за вражескими снайперами.

Пока хоть один захватчик ходит по нашей земле, я буду думать только об одном — убить врага».

Это было письмо-клятва, и Людмила Павличенко выполнила ее. Более того, она подготовила немало снайперов, научила их тем военным хитростям, которые открыла для себя, делилась с ними военным опытом. Даже после ранений и контузий Людмила Павличенко не теряла времени даром — в период выздоровления пристреливала винтовки, отлаживала оптические прицелы, занималась с молодыми снайперами, готовила их в засады…

В самом начале 1942 года, когда и первое и второе наступления гитлеровских войск на Севастополь захлебнулись и наши войска продолжали удерживать героический город, их положение явно улучшилось, появилась возможность подтянуть свежие силы, создать надежную оборонительную полосу. Перед третьим наступлением создали вторую линию обороны и гитлеровцы. Насколько громадной была подготовка наших войск к будущим боям, можно судить по одной только цифре: общая протяженность траншей, ходов сообщения, окопов достигала трехсот пятидесяти километров. Кроме того, были созданы мощные минные заграждения. Тогда же на этом участке фронта широкое распространение получило и снайперское движение.

Основными целями для наших снайперов были одиночные и групповые наблюдатели фашистов, их связные, пулеметные и минометные расчеты. Нарушить связь между вражескими соединениями, убрать наблюдателя, сумевшего засечь наши огневые точки, ослабить боевые расчеты — все это была очень существенная подмога для наших основных частей. Бывали случаи, когда снайперы выполняли и более серьезные боевые задачи: захватывали высоты, блокировали дороги, по которым гитлеровцы подвозили на свои позиции снаряды и провиант.

Именно тогда, во время этой передышки, и выработался своеобразный метод работы снайперов в этих открытых степных, лесостепных, гористых участках местности. Чаще всего снайперы выходили на задание парами, причем один из них вел огонь, а второй наблюдал за вражескими позициями, отмечал его огневые точки, охранял своего напарника, а при необходимости и сам подключался к стрельбе. Этот метод не один раз оправдывал себя, особенно когда появились снайперы и у гитлеровцев и приходилось учитывать и эту дополнительную опасность.

Когда фашисты, потерпев поражение во второй попытке прорвать нашу оборону и отсиживаясь за рядами колючей проволоки, копили силы, набирались решимости, перед снайперами Севастопольского гарнизона была поставлена задача: не давать врагу покоя ни днем ни ночью, не давать ему возможности использовать передышку для отдыха, для накопления сил, подвоза боеприпасов. Снайперы должны были лишить гитлеровцев спокойствия, создать обстановку напряженности, неуверенности.

Надо сказать, гитлеровцы очень скоро почувствовали опасность — при затишье на фронте, при отсутствии активных военных действий, отсиживаясь за несколькими рядами колючей проволоки, они ежедневно теряли десятки солдат и офицеров. Это угнетающе действовало на остальных, никто не мог чувствовать себя в безопасности. Нередко случалось, что гитлеровцы, заметив на местности что-то подозрительное, срывались и начинали вести бешеный огонь, раскрывая свои огневые точки, давая снайперам новые цели. Поняв это, снайперы стали умышленно в течение ночи устанавливать на ровных, хорошо изученных немецкими наблюдателями местах различные подозрительные сооружения — то камней навалят, то куст воткнут в землю, то словно бы по неосторожности оставят саперную лопатку. А едва только рассветало, по этому месту гитлеровцы открывали сильнейший огонь, полагая, что где-то там, за камнями притаились наши снайперы.

Разумеется, в таких условиях выбираться на нейтральную полосу шириной несколько десятков метров, находиться на этой полосе сутки, двое, трое да еще вести наблюдение за вражескими позициями, вести огонь, выполнять задание — для этого нужно было обладать настоящим мужеством, бесстрашием.

Как бы там ни было, а наши снайперы вынудили фашистов прекратить всякое движение на переднем крае, полностью зарыться в землю, и, конечно же, в таких Условиях думать о передышке, отдыхе, накоплении сил было попросту невозможно.

— Мы заметили, — рассказывала Людмила Павличенко, — что хотя на переднем крае у фашистов движение прекращено, в тылу, в глубине обороны оно фактически не прекращалось, а особенно заметное оживление наступало во время подвоза кухни. Перед нами была поставлена задача — по возможности парализовать движение и в тылу.