Глава 7. 1947–1952. Памятник на века: «высотки» над Москвой

Глава 7. 1947–1952. Памятник на века: «высотки» над Москвой

В НАЧАЛЕ 1943 года Лазарь Каганович, выполняя поручение Сталина, был ещё в Тбилиси и писал оттуда дочери Майе — по профессии архитектору:

«Дорогая и любимая Маюся!

Спасибо тебе за. подробное описание чествования Жолтовского. Несмотря на его некоторые странности, он безусловно заслужил орден и чествование юбилея. Хотел я было ему написать, да не та обстановка.»

Ивану Владимировичу Жолтовскому 28 ноября 1942 года исполнилось 75 лет — он родился в 1867 году. Звание академика архитектуры получил в 1909 году и мог бы, уехав после революции в Европу, в отличие от столбовых «графьёв» и князей не половым в ресторане «а-ля рюсс» прозябать, а неплохо зарабатывать своим ремеслом не только на хлеб с маслом, но и на чёрную икру «а-ля рюсс».

Однако Жолтовский остался с народом и свои лучшие проекты реализовал уже в советский период творчества.

Чтобы было понятнее дальнейшее, сразу напомню читателю также о том, какое место в русской и советской архитектуре занимал Алексей Щусев (1873–1949), четырежды лауреат Сталинской премии. До революции он успел построить Казанский вокзал в Москве, с 1913 года преподавал в Строгановском художественно-промышленном училище. В советской России Щусев стал известен также проектом Мавзолея В.И. Ленина, зданием НКВД на площади Дзержинского, станцией Московского метро «Комсомольская-кольцевая».

Так вот, далее Каганович писал:

«Что Щусев допустил некоторые оговорки (имеется в виду речь Щусева на юбилее Жолтовского. — С.К.), это вполне естественно, потому что кроме элемента ревности здесь есть принципиальные расхождения. Жолтовский до фанатичности последователь классики, Щусев же эклектик, он берет у всех понемногу, но больше всего он барокканец. Должен, однако, сказать, что построенное Щусевым здание ИМЭЛ (Тбилисского филиала Института Маркса — Энгельса — Ленина. — С.К.), за которое он получил Сталинскую премию, замечательно и внешне, и внутренне, видно, что Щусев перестраивается. Он дал на 5 этажей мощные гранитные колонны, а внутри замечательное расположение и оформление — богато (мрамор) и скромно. Но как ни странно (жирный курсив мой. — С.К.), в этом здании видно влияние Жолтовского и его последовательности. Щусев, конечно, это делал не сознательно, но он человек деловой и практичный; когда он убедился, что Советская (с большой буквы у Кагановича. — С.К.) архитектура не отказывается от лучших элементов старого наследства и что классические формы применяются к жизни, применил и он свои недюжинные способности.»

К слову — каков Лазарь Каганович! От нынешних «демократов» ему достаётся хотя и меньше, чем «извергу» и «палачу» Берии, но тоже, как говорится, получает по полной программе: «невежда», «сатрап», да нередко — и «палач». Но дай бог подобного «невежества» нынешним обитателям кремлёвских стен, во время оно знавших «железных» сталинских наркомов.

Вспомнил же я о письме Кагановича постольку, поскольку просматривается здесь любопытный поворот сюжета.

Каганович постоянно, всю жизнь, занимался самообразованием и был человеком глубоких мыслей и точного взгляда. Поэтому он необычность для «традиционного» Щусева архитектурных решений, принятых в здании Тбилисского филиала ИМЭЛ, уловил, но усмотрел в том влияние Жолтовского.

Но — Жолтовского ли?

Как, надеюсь, читатель помнит, реконструкция Тбилиси проводилась при активном участии в ней первого секретаря ЦК Компартии Грузии, и стиль Берии в новом облике грузинской столицы проявился ярко и вполне определённо. Так мог ли Берия обойти стороной такой важный элемент архитектурного обновления Тбилиси, как здание ИМЭЛ?

Не думаю.

При этом, как подметил Каганович, Щусев был, с одной стороны, эклектик, а с другой стороны, как подметил всё тот же Каганович, — человек деловой и практичный. А кроме того, в отношении Жолтовского Щусев был ревнив настолько, что даже на юбилее не смог удержаться от вежливых шпилек в адрес юбиляра.

Нет, не похоже, что Щусев так уж и испытал, работая в Тбилиси, влияние Жолтовского — они были каждый сам себе голова.

А вот к мнению Берии Щусев не мог не прислушаться хотя бы потому, что Берия был, как-никак, заказчиком.

Конечно, если бы Берия, подобно Агафье Тихоновне из гоголевской «Женитьбы», возжелал иметь здание в стиле Ле Корбюзье, но с чередованием по фасаду колонн всех классических ордеров — и коринфских, и ионических, и дорических, а портик предложил «изобразить в лучшем виде» в стиле ампир или рококо, то вряд ли Щусев к таким пожеланиям прислушался бы.

Но Берия был архитектором и вкус имел — об этом мы можем судить не только по Тбилиси, но и по тому, как строились с самого начала закрытые «атомные» города, к генпланам и застройке которых Берия равнодушным быть тоже не мог никак. Поэтому предположение, что Берия мог конструктивно влиять даже на такого крупного и самолюбивого архитектора, как Щусев, не будет недопустимым.

Берия имел строительно-архитектурное образование, причём получил он его в одном из наиболее, пожалуй, сильных — в своём классе — учебных заведений дореволюционной России, в Бакинском механико-строительном училище. Это училище было одним из немногочисленных центров технического образования на Кавказе, если не единственным. Во всяком случае, по данным на 1913 год, в Кавказском учебном округе Министерства народного просвещения имелось всего одно среднее техническое училище — скорее всего, это и была «альма-матер» Берии.

Насчитывало училище чуть более 400 учащихся, примерно по 100 на курс. Для сравнения — за 1900–1913 годы в России было выпущено из вузов всего 1360 инженеров-строителей и архитекторов, тоже примерно по 100 в год. Иными словами, получивший даже среднее строительное образование Берия входил в весьма немногочисленную в России профессиональную группу, и уровень его подготовки низким быть не мог — даже безотносительно к факту несомненной талантливости молодого Лаврентия.

При этом бурное строительство в уже дореволюционном Баку давало начинающему архитектору немало поводов для размышлений и самообразования. «Нефтяной» Баку рос как на дрожжах: с 1863 по 1897 год число бакинцев выросло с 14 тысяч до 112 тысяч человек. И хотя основное новое население — рабочие нефтепромыслов ютилось в казармах по окраинам, городское строительство в Баку развивалось стремительно — в центре возникали роскошные особняки и дворцы нефтепромышленников, строились загородные резиденции, да и «средний класс» в Баку был не без денег. Поэтому и массовая городская застройка велась быстрыми темпами и была значительной.

Всё это, конечно же, способствовало как развитию строительного и архитектурного образования в Баку, так и развитию толковых неофитов, образовывающихся в Бакинском училище.

ОДНАКО всё сказанное выше — всего лишь своего рода присказка. Основное же будет сказано ниже.

В 1947 году по предложению Сталина было принято Постановление Совета Министров СССР о строительстве в Москве восьми высотных зданий.

В Постановлении были сформулированы и требования к их архитектуре:

«Пропорции и силуэты. зданий должны быть оригинальны и своей архитектурно-художественной композицией должны быть увязаны с исторически сложившейся архитектурой города и силуэтом будущего Дворца Советов. В соответствии с этим проектируемые здания не должны повторять образцы известных за границей многоэтажных зданий.»

Венцом советского высотного зодчества должно было стать здание Московского Государственного университета на Ленинских горах — к ноябрю 1951 года оно уже было в основном возведено.

На площади Восстания и на Котельнической набережной должны были вырасти жилые дома; на Дорогомиловской набережной и на Каланчевской улице (Комсомольской площади) — гостиницы «Украина» и «Ленинградская»; а в Зарядье, на Лермонтовской площади у Красных ворот и на Смоленской площади — три административных здания.

Итого — восемь, причём в высотке на Смоленской площади должно было разместиться Министерство иностранных дел СССР, а у Красных Ворот — Министерство путей сообщения.

Каждое из зданий и само их назначение представляли собой символ и маяк.

МГУ — это высоты образования.

Великолепные жилые дома — ориентир для всех строителей СССР. Ориентир не столько технический — в райцентре «высотку» не построишь, сколько моральный.

Гостиницы — высокое гостеприимство новой Москвы.

Здания министерств — высокое величие России как могучей мировой державы.

У каждого здания были свои архитекторы — цвет советской архитектуры.

Появление этих зданий в столице СССР вызвало к жизни новое, оптимистично звучащее слово «высотки», и в этом тоже был глубокий смысл. Наши «высотки» никак нельзя было называть «небоскрёбами».

«Высотки» проектировали Посохин, Руднев, Минкус, Чечулин, Поляков, Душкин, Мордвинов, Чернышев, Гельфрейх, Абросимов, Хряков. Каждый был личностью, у каждого были свои архитектурные принципы. Однако во всех проектах бросалось в глаза то, что все они — при несомненной самобытности их авторов, были несомненно и поразительно похожи в своём архитектурном облике — стройные, логично вырастающие из окружающих более низких каменных массивов, увенчанные башнями со шпилями.

В полном соответствии с требованиями Постановления Совмина СССР силуэты зданий никак не повторяли ни один известный за границей небоскрёб, были оригинальны, но полностью увязаны с исторически сложившейся архитектурой Москвы, архитектурным и композиционным центром которой был, конечно же, Кремль.

Все московские «высотки» были схожи с кремлёвскими башнями, причём не только по силуэту, но и по удивительному сочетанию строгости, величия и лёгкости, устремлённости ввысь.

Высота московских зданий достигала 275 метров, и при низкой облачности они вполне «скребли» небо и облака.

Но это были не «небоскрёбы».

Небоскрёбы Нью-Йорка — как самые первые, так и современные, восхищают прежде всего блеском чисто инженерных решений и технологий, но никак не архитектурой. Получается так потому, что само появление небоскрёбов было вызвано не смелыми архитектурными идеями, а необходимостью максимально использовать каждый квадратный фут дорогой земли в центре крупных городов.

То есть идею небоскрёбов породило не творчество, а торгашество.

Советские же «высотки» — подчёркнутый простор.

Если продолжить эту мысль, то можно вспомнить и перестроенный уже в брежневские времена Калининский проспект — Новый Арбат. Плоские остряки называли его «вставной челюстью Москвы». Что ж, над «высотками» кое-кто тоже немало потешался, да и сейчас потешается или презрительно пожимает плечами.

Но сравним впечатление от гипертрофированно вытянутых в высоту, теснящихся на Манхэттене небоскрёбов, уже не только скребущих небо, но и заслоняющих его от людей вследствие крайней скученности, и впечатление от свободно стоящих, подчёркивающих небо над ними высотных «параллелепипедов» Нового Арбата.

Думаю, различие тут налицо.

Вернёмся, впрочем, в 1947 год.

В СВОЁМ месте я уже сообщал, что 8 февраля 1947 года было принято Постановление Политбюро о новой организации работы СМ СССР, по которому — кроме прочих обязанностей, на заместителя Председателя Совета Министров СССР Л.П. Берию возлагалось наблюдение за вопросами строительства многоэтажных зданий в Москве.

Имелись в виду прежде всего высотные здания, хотя новое массовое многоэтажное крупноблочное строительство с использованием поточных методов и приёмов тоже не ускользнуло от внимания Сталина — он справедливо считал, что послевоенная Москва не должна расползаться, как тесто из квашни, а застраиваться 8-14-этажными домами.

С начала 50-х годов в этом отношении делалось на удивление много, и даже на дальних от центра Москвы улицах начали возникать многоэтажные здания, которые столицу весьма украшали. И совершалось всё это не без участия Берии.

Однако далее я буду говорить лишь о «высотках» — в их истории личность Берии проявилась наиболее ярко.

Задуманные как целостный ансамбль в масштабах огромного города , восемь высотных зданий создали яркий облик послевоенной Москвы. Они стали не только её украшением, но и символом — достаточно вспомнить официальную эмблему Московской олимпиады 1980 года.

Забегая вперёд, замечу, что в 2000-е годы были предприняты попытки стилизовать ряд новых зданий постсоветской Москвы под «сталинско-бериевские» «высотки», однако реализация этих проектов просто лишний раз подчеркнула величие и яркую суть той эпохи на фоне сегодняшней бледной немочи во всех сферах жизни общества.

Закладка высотных зданий в Москве состоялась 7 сентября 1947 года — в дни празднования 800-летия города. На каждой строительной площадке присутствовал кто-то из заместителей Председателя Совета Министров СССР.

Строительство комплекса зданий Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова развернулось в полную силу в конце 1948 года и было закончено к 1 сентября 1953 года, когда новое здание МГУ впервые приняло студентов.

К тому времени Лаврентий Берия был, скорее всего, тайно и бессудно расстрелян.

Как сообщает в своей книге «Записки строителя» генерал-полковник-инженер Комаровский, Управлением строительства МГУ руководили опытнейший строитель-практик Алексей Воронков и талантливый инженер Сергей Балашов, однако участие самого Комаровского в этом проекте было тоже активным — в качестве вновь назначенного руководителя Управления строительства Дворца Советов Комаровскому предписывалось курировать строительство МГУ и высотного административного здания в Зарядье.

Но кому он был этим «обязан»?

Сам Алексей Комаровский (1906–1973) ссылается на разговор в середине 1948 года с Вознесенским, тогдашним председателем Госплана СССР, однако не приходится сомневаться, что инициатива такого назначения принадлежала Берии, знавшему Комаровского прекрасно и с лучшей стороны. С 1944 года генерал-майор Комаровский стал начальником Главпромстроя НКВД — МВД СССР и пребывал в этой должности почти до конца 1951 года, когда был — тоже «с подачи» Берии — назначен начальником Главнефтеспецстроя МВД СССР.

С 1945 года Комаровский параллельно находился в должности одного из заместителей «атомного» Первого ГУ при СМ СССР, много поработал под рукой Берии в Атомном проекте и именно за это в 1949 году получил звание Героя Социалистического Труда.

В своей книге, изданной Воениздатом в 1972 году, Комаровский не поминает Берию, естественно, ни одним словом. Но Берии он был известен, повторяю, прекрасно, и поскольку строительство комплекса зданий МГУ оказалось делом особо сложным и поначалу ладилось не очень, Берия и «подбросил» «протеже» ещё одну «непыльную работёнку».

Впрочем, в одном месте книги Комаровского речь идёт, вне сомнений, именно о Берии:

«Вся дальнейшая работа по проектированию велась управлением проектирования в совершенно исключительных темпах одновременно с разворотом строительства МГУ.

Чертежи во многих случаях прямо на ватмане шли на производство, так как правительство (читай: «Берия». — С.К.) доверяло нам утверждение всех технических решений и проектов без промежуточных инстанций…»

Здесь вполне угадывается стиль Берии — единственный и неповторимый, а если и повторяемый, то всё равно — подчинёнными и соратниками только Берии.

НО ЕСТЬ один вопрос, ответить на который точно и однозначно сегодня не сможет уже, как я понимаю, никто. И вопрос этот: «Кто же дал единый замысел для всех восьми проектов высотных зданий?»

Кто-либо из ведущих советских архитекторов?

Но они — и те, кто к проектам привлечён не был, и те, кто ими занимался, — были вполне самостоятельно мыслящими людьми и вряд ли согласились бы в разработке такой эпохальной темы руководствоваться чужими идеями, пусть объективно и великолепными.

В статье «Высотные здания», помещённой в 9-м томе БСЭ, подписанном к печати 3 декабря 1951 года, было сказано:

«В высотных зданиях, в соответствии с указаниями правительства (sic! — С.К.), сочетается близость к традициям архитектуры Москвы со смелым стремлением к новым образам, проникнутым мыслью о настоящем и будущем страны Советов. Скульптурная законченность многоярусных уступчатых объёмов, живописность силуэтов, богатая пластическая обработка фасадов сближают высотные здания с историческими архитектурными памятниками Москвы. С Дворцом Советов (тогда этот проект хотя и формально, но ещё существовал. — С.К.) высотные здания объединит общее для их архитектуры сочетание величавого спокойствия и уравновешенности масс со стремительной динамикой вертикального развития объёмов.»

Всё это было верно и хорошо, но кому принадлежала общая идея?

Не могли же восемь разных коллективов архитекторов одновременно и независимо друг от друга прийти к одному!?

В то же время и принять идею одного семь коллективов вряд ли смогли бы — ведь отличиться хотелось каждому. А с окончательным проектом Дворца Советов Иофана, Щуко и Гельфрейха проекты всех «высоток» имели — в итоге — весьма относительное сходство.

При этом тот же Борис Иофан (1891–1960) после войны был в форме, в 1947–1950 годах по его проектам построили комплекс Нефтяного и Горного институтов в Москве.

Владимира Щуко (1878–1939) не стало ещё до войны.

Владимир Гельфрейх, которому в конце 40-х годов едва перевалило за шестьдесят, продолжал, правда, работать и был автором проекта здания МИД СССР на Смоленской площади. Но не Гельфрейх же дал общий образец для всех!

Статья в БСЭ, правда, намекала на некие обезличенные «указания правительства», но ведь и правительство — это коллектив конкретных лиц. А там кому первому пришла в голову идея повторить в высотных зданиях Москвы силуэты Кремля (это в облике «высоток» чувствуется сразу)?

Ведь кому-то она, эта гениальная идея, должна была прийти в голову первому — архитектору ли, члену ли правительства!

Так кому?

Сталину?..

В принципе, это очень не исключено — Сталин был гением универсальным, полифоническим, он умел чувствовать тонко и мыслил самобытно не только в политике.

Современный историк архитектуры Д. Хмельницкий, давно живущий в Германии, в книге «Зодчий Сталин» пишет, что в самой истории возникновения «высоток» много странного — в литературе совершенно не упоминается о том, кто и когда разработал схему размещения высотных зданий на генеральном плане Москвы. При этом Хмельницкий, хотя к Сталину и не очень-то лоялен, считает, что именно Сталин — автор и первоначальной градостроительной идеи, и фактический автор архитектуры высотных домов, а далее поясняет, что поскольку Сталин «мелочно тщеславен» не был, то и не претендовал на официальное авторство.

Возможно и так, но тогда, скорее всего, статья БСЭ всё-таки сообщала бы: «.по указаниям великого вождя, товарища Сталина» и т. д. Сталин-то действительно тщеславием не страдал, но сколько других имели его в избытке, в том числе — ив редакции БСЭ.

Но вот же — в тексте статьи БСЭ конкретный автор идеи обозначен не был.

А как там товарищ Берия?

Он ведь был единственным архитектором среди членов правительства и единственным членом правительства среди архитекторов.

Так не Берия ли высказал идею первым?

А если это сделал и не он, а кто-то из общавшихся с ним архитекторов, то Берия вполне мог сразу же, с лёту, эту идею оценить и довести до Сталина. А тот её тоже с лёту оценил по достоинству и сделал руководящей для всех, кого было решено привлечь к проектированию высотных зданий.

А может быть, мысль пришла в голову первому Сталину, а он поделился ею с Берией, а Берия её сразу же горячо поддержал?

Нет, как ни прикидывай, а уже к общему замыслу московских «высоток» Лаврентий Берия в какой-то — и немалой — мере был причастен.

Конечно, всё сказанное выше — не более чем гипотеза, догадка, однако — на мой взгляд, гипотеза вполне правомерная.

ВО ВСЯКОМ случае несомненным историческим фактом является то, что Берия официально курировал проектирование и строительство «высоток», а делать что-либо формально, осуществляя «общее вмешательство в дела подчинённых», он не умел.

Д. Хмельницкий, любящий Берию не более Сталина, тем не менее прямо заявляет, что, «видимо», благодаря блестящим организаторским способностям Берии к 1953 году, то есть в кратчайшие сроки, были построены семь зданий из восьми. Хмельницкий их называет «небоскрёбами», но тут уж, надо полагать, проявился его благоприобретённый «европеизм» — в Москве Сталина и Берии были возведены не «небоскрёбы», а высотные здания!

О том, как Берия конкретно работал с их проектировщиками и строителями, сохранилось по крайней мере одно достоверное свидетельство. В великолепной почти во всём книге Ивана Ивановича Чигирина «Грязные и белые пятна Истории. О тайне смерти И.В. Сталина и о некоторых обстоятельствах его правления» приводятся рассказы на сей счёт Виктора Михайловича Абрамова, главного инженера проекта и главного инженера строительства высотного здания у Красных Ворот.

В 1951 году Абрамову исполнилось 43 года, и он применил при строительстве своей «высотки» крайне дерзкий новаторский способ временного укрепления грунта-«плывуна» под фундамент — попросту заморозил его.

Но легко сказать: «попросту заморозил». Земляные массивы — не куриная ножка, тут требовались уникальные, масштабные технологии замораживания грунтов и соответствующее оборудование!

Огромное здание строилось со значительным расчётным отклонением от вертикали (своего рода аналог Пизанской «падающей» башни!), а после размораживания грунта должно было медленно-медленно качнуться (!) в обратную сторону и занять строго вертикальное положение.

Только инженер может понять всю самобытность замысла Виктора Абрамова, но только, как я догадываюсь, инженер-строитель (лично я — инженер-зарядостроитель, что означает нечто иное) может в полной мере понять всю рискованность его идеи.

Однако всё закончилось блестяще, а это и другие строительные решения Абрамова вошли позднее в учебники.

Так вот, 14 апреля 1951 года, накануне Первомая, Абрамова пригласил к себе Берия, чтобы дать задание: на здание у Красных Ворот надо установить к празднику шпиль с пятиконечной звездой.

Через много лет В.М. Абрамов говорил хорошо знающему его П.П. Чигирину, что беседа была доброжелательной и корректной, без намёка на угрозы, и «больше походила на просьбу человека, который действительно хочет сделать людям подарок к празднику».

Абрамов встречался потом с Берией многократно и никогда никакого страха не испытывал, а когда после ареста Лаврентия Павловича услышал «шокирующие истории о Берии», был ими «немало удивлён».

Абрамов рассказывал Чигирину, что в общении Берия был человеком вежливым, деловым, без вельможного барства. Но был очень пунктуален и требователен в выполнении решений. Не можешь что-либо выполнить в срок — доложи, скажи, чем требуется помочь.

При этом Лаврентий Павлович хорошо читал строительные чертежи, с лёта вникал в строительные проблемы и, по словам Виктора Михайловича, он и Берия, «как инженеры», «разговаривали на одном языке».

В 1949 ГОДУ авторы проектов всех семи высотных зданий были удостоены Сталинской премии — ещё до окончания строительства.

Но и оно было не за горами — «бериевские» «высотки» строились «бериевскими» темпами. Пожалуй, не лишним здесь будет сообщить, что на территории, теперь занимаемой МГУ, и в Зарядье ранее стояли старые дома, и всем переселяемым надо было предоставить новое благоустроенное жильё со всеми коммуникациями, инфраструктурой, дорогами и прочим. Один такой жилой массив был построен в районе станции Лобня, второй — в Текстильщиках, а третий — в Черёмушках, тогда деревне в 5 километрах от Москвы, ставшей новым посёлком городского типа в Ленинском районе Московской области. Со временем Черёмушки вошли в черту столицы, а название «черёмушки» в хрущёвские времена стало нарицательным для всех новых жилых массивов в самых разных городах СССР.

Однако в действительности и это весёлое, полное когда-то радости и надежд, название связано, как видим, с работой для народов СССР Лаврентия Берии! Главным же памятником Берии на века — рукотворным, но, увы, безымянным, стали в Москве её высотные здания.

Но он этой своей заслуги никогда и никак не выпячивал и до рекламы (о саморекламе вообще не разговор!) охоч не был. После его ареста Управляющий делами Совмина СССР Помазнев в записке в ЦК от 2 июля 1953 года писал:

«Высотные здания Берия считал своим детищем. Однажды я слышал, как он говорил, [что] другие уже десять раз фотографировались бы на фоне этих зданий, а тут строим, и ничего.»

Итак, даже нелояльный к Берии, срочно и мелко клевещущий на него, Помазнев невольно отметил личную скромность Берии.

В той же кляузе на Берию от 2 июля 1953 года Помазнев писал:

«По распределению квартир в высотном здании на Котельниках я доложил, что просьб около 1,5 тысячи, а квартир 110. Он предложил сделать на каждую (! — С.К.) просьбу справку и доложить. Тут же был вызван находившийся в приемной т. Комаровский (тот самый. — С.К.), при котором мне было сказано, чтобы были прекращены всякие разговоры об отказе от эксплуатации университета (Управлением делами СМ СССР. — С.К.). По этому вопросу я с ним спорил, доказывая, что чистить уборные в университете Управлению делами не подходит. Он мне сказал, что Пономаренко, если и попросит себе это дело, ему не дадут, т. к. это здание равно капиталам Дюпона и других американских миллиардеров.»

Что ж, уже Маяковский сказал: «У советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока». Теперь, через двадцать с лишним лет после того, как это было сказано впервые, после войны, после успеха РДС-1 и возведения «высоток», у Берии было ещё больше оснований испытывать чувство законной гордости и за себя, и за державу, и за её новый архитектурный символ!

ДАВНО и хорошо было сказано Сергеем Есениным: «Большое видится на расстоянье.» Вот так вышло и с московскими сталинско-бериевскими «высотками». В истории высотного градостроения они оказались отдельной и, если вдуматься, наиболее яркой, человечной и поучительной главой.

Первые небоскрёбы (русское «небоскрёб» является точной калькой с английского «skyscraper») были построены в Чикаго в 80 и 90-е годы XIX века.

С тех пор небоскрёбы лишь росли и росли ввысь. В 1995 году в Куала-Лумпуре был воздвигнут двухбашенный (по 88 этажей в каждой башне) небоскрёб «Петронас» высотой в 450 метров. В инженерном отношении это, конечно, выдающееся достижение, да и архитектура — две круглые рубчатые «свечи» впечатляет, но.

Вот то-то и оно, что имеется и «но.»

Удивить «Петронас» способен, способен и восхитить.

И восхищает.

Но согреть душу?

А вот с этим — сложнее.

Блеск мысли — пожалуйста!

А теплоты искреннего чувства почему-то нет.

Почему?

Современные небоскрёбы призваны быть «знаковыми», как ныне приспособились говорить, признаками преуспеяния, их так и называют — «престиж-билдинги».

Сталинско-бериевские «высотки» тоже, казалось бы, имеют схожую смысловую нагрузку, но в действительности здесь есть две, как говорят в Одессе, большие разницы.

Архитектуру метко называют «застывшей музыкой». И коль так, то советские «высотки» — это великие симфонии. А самые наивысочайшие «престиж-билдинги» — не более чем эффектные шлягеры.

В некотором смысле различие между советскими «высотками» и капиталистическими небоскрёбами точно выражают принципиальную разницу между целями социализма и капитализма.

Цель социализма — свободный, всесторонне развитой и образованный, а поэтому — раскрепощённый человек.

Цель капитализма — прибыль.

Сегодня в жизни мира всё более властвует тотальный кич, то есть — намеренно, подчёркнуто дурной, неразвитый, примитивный вкус, который сознательно прививают миллиардам людей для того, чтобы они не учились быть людьми.

Ведь развитой человек для мировой Золотой Элиты опасен смертельно. Он думает и, думая, рано или поздно придёт к мысли о том, что человечество не только может, но и должно обходиться без разного рода «элит», и особенно — без «золотой» их разновидности.

Человек, имеющий хороший вкус, никогда не наденет костюм, осыпанный дешёвой «голографической» позолотой, а дикарь будет смотреть на такое одеяние с вожделением.

В высотной архитектуре сегодня происходит нечто подобное, дикарское, а противостоят этому — самим фактом своего существования — советские сталинско-бериевские высотные здания.

Не заносчивые небоскрёбы, а гордые высотные здания.

В 1943 году Каганович писал дочери из Тбилиси:

«Вот кончим победоносно войну, наступит великая страда строительства — восстановление подло, варварски, дико разрушенных городов и сел. Пойдут годы гигантской, творческой строительной работы, десятков тысяч домов, сооружений новых заводов, парков, садов., и вот здесь великая историческая роль советских зодчих будет в том, чтобы дать социалистические города и села.

Всем архитекторам необходимо сейчас готовиться, сегодня думаем только о победе, изыскиваем способы для уничтожения врага, но сегодняшнее рождает завтрашнее, а завтрашнее после победы — это гигантское Сталинское строительство.»

Любой человек с умом и сердцем сразу уловит разницу между теми мыслями и чувствами, которые волновали Кагановича, и устремлениями тех, кто задумывает и строит «престиж-билдинги».

Причём так, как сталинский нарком Лазарь Каганович, думали и чувствовали в СССР Сталина миллионы и десятки миллионов людей. И среди них был, конечно же, великий «прораб» социализма Лаврентий Берия.

«Я памятник воздвиг себе нерукотворный.», — писал Пушкин, но он был поэтом и мог обессмертить себя словом.

Берия поэтом не был — хотя он был натурой творческой, чувствующей. Он мог обессмертить себя лишь делом, а если и словом, то лишь таким, которое сразу же становится делом. И поднявшиеся над столицей народа-Победителя «высотки» стали не только олицетворением высоких человеческих надежд миллионов людей, но и рукотворным памятником на века одному из тех, кто эти высотки над Москвой вознёс, — Лаврентию Берии.

Хотя сегодня об этом никто, по сути, из тех, кто любуется московскими «высотками», и не догадывается.

Наше Мутное времечко вызвало к жизни много уродливых, карикатурных явлений. Так, в 2004 году в антисоветской столице антикоммунистической России соорудили некий жилой комплекс «Триумф-Палас». Огромное уступчатое здание внешне повторяет контуры сталинско-бериевских «высоток», но идейно и эстетически соотносится с ними, как Мона Лиза в Лувре и её изображение на майке прыщавого юнца, как опера и «мыльная опера».

Что ж — каждому времени — свои символы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.