Глава 2. Казенный дом

Глава 2. Казенный дом

«Статья 28. Местами лишения свободы являются:

А. Изоляторы для подследственных.

Б. Пересыльные пункты.

В. Исправительно-трудовые колонии: фабрично-заводские, сельскохозяйственные, массовых работ и штрафные.

Г. Учреждения для применения к лишенным свободы мер медицинского характера (институты психиатрической экспертизы, колонии для туберкулезных и др. больных).

Д. Учреждения для несовершеннолетних лишенных свободы (школы ФЗУ индустриального и сельскохозяйственного типа)».

Из исправительно-трудового кодекса РСФСР 1933 года.

Когда пересекли советско-румынскую границу в районе Унген, заключенных под маты конвоя и лай овчарок перегрузили в новый состав, к нему подогнали отечественную «сушку», и поезд двинулся дальше к востоку.

Воздух родины наполнил очерствевшие сердца ностальгией, а Грек по этому поводу даже сплясал чечетку.

С одесского кичмана, бежали два уркана,

Бежали два уркана, да домой,

Лишь только уступили, в Пересыпь на малину,

Как поразило одного грозой!

– засунув руки в карманы галифе и сделав рожу ящиком, лихо звенел он подковками по доскам.

– Радэнькый що дурнэнькый, – покачал бритой головой усатый сапер-украинец. Исполнитель же, томно закатив глаза, продолжил дальше

Товарищ мой верный, болят мои раны,

Болят мои раны на груди,

Одна прекращает, вторая начинает,

А третья открывается знутри!

У зарешеченного окошка теплушки, на верхних нарах постоянно менялись желающие увидеть родные просторы, по которым с боями они шли на запад.

В пустых осенних полях краснела ржавью разбитая немецкая техника, раз от раза возникали пепелища сожженных деревень и поселков.

– Да, сколько поднимать придется, – глядя в окошко, вздохнул Егорыч. – Тем, кто вернулся, да бабам с ребятишками.

– И без нас, – добавил сапер-украинец. После чего возникло тягостное молчание.

– Ладно, кончайте за упокой, – нарушил его первым комэск. Давайте я вам лучше расскажу одну историю.

– Валяй, майор, тисни, – тут же оживились Грек с Коляном. – У тебя это здорово получается.

Коротая долгие вечера под стук колес, многие делились воспоминаниями о прошлой жизни, один солдат, в прошлом студент, читал стихи, но с особым вниманием слушали комэска.

Тому было далеко за тридцать, он воевал в Испании, после нее год провел в Бутырке[87], много чего знал и видел.

– Случилось это на заре советского воздухоплавания, – подперев рукой голову, начал мягким баритоном майор. – Я тогда был курсантом авиационной школы. Учили нас на самолете У-2, которые многие из вас видели на фронте.

– Немцы называли его «русфанер», – вставил кто-то из знатоков, но на него тут же шикнули.

– Точно, называли, – улыбнулся майор, после чего продолжил дальше.

– Курсантом, скажу честно, я был средним, но военлетом стать хотел и очень старался. А инструктором у меня и еще таких же пяти гавриков был старший лейтенант Боженко, который действительно оправдывал свою фамилию. Летал он неподражаемо, как бог, но при всем этом был весьма нервным и в воздухе дрючил нас по первому разряду. На земле был человек как человек, мог рассказать веселый анекдот или угостить папиросами, а как только садился с подопечным в самолет, превращался в черта.

В связи с этим курсанты боялись старлея как огня, а те, кто попадал к нему в учение, проходил настоящие муки ада. Уже при посадке в кабину спарки[88] Боженко начинал ворчать, что вот, приходится обучать летать очередного «рожденного ползать», затем приказывал запускать мотор, делая при этом первые замечания, типа «Ну, чего ты телишься, как корова!»

Потом следовали вводные матерки при рулежке, а когда потный курсант поднимал аппарат в воздух, начиналось самое главное. Инструктора бесили малейшие ошибки юного «икара», он стонал, изрыгал маты, а потом сам переходил на управление и показывал как надо. Далее оно возвращалось ученику, потом снова отбиралось, и тот уже смутно понимал, кто управляет самолетом.

Отлетав с жертвой положенное время, старший лейтенант давал команду на посадку, на земле говорил своей жертве: «Ну вот, товарищ курсант, у вас уже лучше», после чего в кабину приглашалось очередное дарование.

В один из таких полетов, устав слушать ругань Боженко, в очередной раз ставшего дублировать полет, я в сердцах прошептал «Да пошел ты», вслед за чем снял ноги с педалей и отпустил ручку.

– Так, а теперь прибавь газу и делай правый разворот. Да плавней, плавней, чего ты дергаешь!

– Ори, ори, – подумал я, а потом взял и тихо запел, приятно расслабляясь:

Над горами высокими,

над долами широкими

летит «По-2», расчалками гремя.

Моторчик надрывается,

инструктор в шланг ругается,

эх, жизнь авиационная моя!

– Ну вот, Иванов, ведь можешь, когда захочешь? – неожиданно спокойно прогудел в ухо голос инструктора. – Хорошо пошло, мне даже нравится!

– Я еще и не то могу, – удивился я и выдал второй куплет, для полноты ощущений:

…Утюжим мы воздушный океан!

Убрал «газы», спланировал

и на пять метров выровнял,

и резко сунул ручку от себя!

И вывернул лохматую,

скотину бородатую,

резвого высокого «козла»!

– Теперь выполняй «бочечку», эка она у тебя хорошо получается, почти как у меня! – продолжает старший лейтенант. – И голос такой нежный, умиротворяющий.

«Свихнулся! – внезапно мелькнула в голове мысль, и я поперхнулся словами. – Долетался бедолага! Как мне с этим чокнутым теперь садиться?»

Потом смотрю, педали и ручка управления сами шевелятся. Ну, думаю, капец, не иначе сам сбрендил. Не может такого быть, чтобы машина сама собой управляла.

И вдруг все понял. Нервный Боженко, привыкнув держаться за управление, не замечая того, пилотировал сам.

А тот знай, заливался.

– Давай-давай, Сашок. Все путем, выводи потихоньку… Молоток… Так еще не каждый инструктор слетает!

Ну, я естественно ободрился, тихонечко взял ручку, а ноги поставил на педали. Но самолетом не управлял, так, понемногу дублировал. Аппарат шел как по маслу. Еще через пару минут инструктор приказал «Сбавляй газ!», и я вместе со старлеем выполнил команду.

Посадку мы совершили «на ять», чего раньше с курсантами Боженко не случалось. Сердце мое обуяла радость – так вот где зарыта собака!

Во время двух очередных полетов, до их середины я опять внимал виртуозной брани, наблюдая за манипуляциями ручки и педалей, а потом мягко «подключался».

Инструктор, как и ожидалось, замолкал, а потом начинал выражать удовлетворение и похвалы. Короче, вскоре я стал у него одним из лучших курсантов. Боженко не преминул доложить об этом начальству, и со мной в воздух поднялся командир звена, а потом, рассказав об ошибках, повторно.

На третий раз я все учел и отлетал довольно сносно.

– Ничего, – сказал капитан, вылезая из кабины, – пойдет. А вы, товарищ Боженко, дайте Иванову еще пару контрольных и представьте его к проверке командиру отряда.

С тем я выполнил программу еще лучше, после чего был допущен к самостоятельным полетам. И все было бы хорошо, да как-то вечером, сидя с друзьями из группы в курилке, рассказал им, как все было.

Те сначала не поверили, мол, такого не может быть, а потом один попробовал – получилось. И пошло, поехало. Ребята в воздухе применяют мой метод, группа числится в передовых, начальство довольно.

А потом кто-то проболтался, и все выяснилось. Боженко озверел, вслед за чем подал рапорт на перевод в обычную летную часть (его удовлетворили), дело замяли, а меня выпустили младшим лейтенантом, чтоб служба раем не казалась. Такая вот история, – закончил майор. – Из жизни.

– Да, чего только в жизни не бывает, – согласились несколько слушателей. – Забавная история.

– И поучительная, – тут же заявил танкист. – Как в той пословице, в свои сани не садись. У нас в полку был примерно такой же случай. Со старшиной хозвзвода. Служил абы как. Драли-драли его, а потом определили в экипаж башнером. Так он в первом же бою сжег две немецких самоходки. А когда штурмовали Бреслау, был уже командиром роты. Нашел человек, так сказать, свое предназначение.

– Ну а что с тем инструктором, Александр Васильевич? – поинтересовался Дим. – Вы его больше не встречали?

– Лично нет, – ответил комэск, – но знаю, что капитан Боженко участвовал в финской войне, сбил пять вражеских самолетов и получил орден Ленина.

– Награда нашла героя, – резюмировал Грек, а Колян добавил: «Бог не фраер, он все видит».

Потом разговоры стихли, в разных концах вагона возник храп, а Дим, закинув руки за голову, лежал на спине и под стук колес думал.

Особой вины старшина за собой не видел, считал, что с ним поступили несправедливо, а поэтому решил «уйти в отрыв» при первом удобном случае. Теперь Европа осталась позади, и он ждал такого. Сам. Надеясь на опыт и чутье разведчика. Ну а как сложится все потом, будет видно.

В один из бесконечной тягомотины дней поезд встал на запасные пути в разбитом Днепропетровске, всех заключенных выгнали из вагонов и построили у насыпи. Спустя час (все это время они стояли под дождем), состоялась перекличка, а потом что-то вроде сортировки. Здесь Дим расстался со своими друзьями по несчастью и был определен во вновь сформированный эшелон, ставший наполовину меньше. Первый остался на станции, а этот тут же отправили дальше. Ранним утром он прибыл в бывшую столицу Украины, город Харьков.

За стенками вагонов забегала охрана, и раздался собачий лай, потом их двери с визгом отъехали в сторону.

– Выгружайсь со скарбом! – забазлал чей-то сиплый голос, а конвой защелкал затворами автоматов.

Щурясь от дневного света и зевая, арестанты с тощими вещмешками неловко спрыгивали вниз, ежась от утренней прохлады и озираясь.

– Всем построиться в две шеренги! – рявкнул стоящий в центре состава рядом с двумя офицерами в голубых фуражках, начальник конвоя. – Быстро, мать вашу!

Недавние военные споро разобрались так, как от них требовали. Потом старший из офицеров, майор, благосклонно кивнул, после чего конвойный начальник сделал два шага к хмурому строю.

– Буду называть фамилии, четко и громко отвечать «я»! – заворочав головой, достал из полевой сумки карандаш с папкой, развернув ее в руках. – Понятно?!

– Точно так, понятно, – прошелестело в шеренгах и замерло.

– Арефьев Семен Петрович!

– Я!

– Аксаков Юрий Иванович!

– Я!

– Абашидзе Гурам Шотаевич!

– Я!

После каждого ответа лейтенант ставил против фамилии «галку». На фамилию Цукерман Яков Наумович ответа не поступило.

Лейтенант повторил ее второй раз, снова тихо.

– Обыскать вагоны! – бросил майор, и несколько охранников полезли в теплушки.

Спустя минут пять из одной вытащили Цукермана (он спал), и мордастый сержант прикладом загнал того в строй. Все двести были на месте.

– За что бьешь фронтовика, гад! – прогудел кто-то из арестантов.

На этот вопрос майор тяжело заворочал шеей, медленно прошелся вдоль заросших щетиной угрюмых лиц и стал посередине.

– Фронтовиками вы были там! – выбросил руку в сторону запада. – А теперь преступники и лагерная пыль! – повысил голос до крика.

Потом шеренги перестроили в колонну по четыре, конвой с овчарками занял свои места, вслед за чем последовала команда «Шагом арш!», и сотни ног зашаркали по мазутной щебенке в сторону города.

Освобожденный два года назад, Харьков был изрядно разрушен. Коробки сгоревших зданий чередовались с развалинами, меж них изредка стояли целые дома, по разбитой дороге изредка гремели полуторки и телеги.

Чуть впереди справа бригада военнопленных в кургузых мундирах разбирала завал из кирпичей, покореженных балок и плит, нагромождения которых тянулись вдоль всей улицы.

«Вот тут я и подорву, – мелькнуло в голове шагавшего в одной из последних четверок с краю Дима. – Обстановка самая та. Легко оторваться, затеряться в развалинах, а потом уйти из города».

По телу пробежал знакомый холодок, мускулы напряглись, как в поиске, и он покосился на топающего слева от него конвойного. Тот был лет восемнадцати, стрижен «под нуль»[89], а ППШ держал точно по уставу. «Салага, – профессионально оценил Дим. – Глушану чтоб не убивать. Вполсилы».

Когда впереди показалось подходящее место (хаос из обломков стен и перекрытий резко заузил дорогу), он втянул голову в плечи, сгруппировался и… в голове колоны завопили «Стоять!», а потом бешено залаяла собака.

В следующий момент в утренней дымке на развалинах мелькнули две тени, затем коротко громыхнуло «та-та-та!», и за ними покарабкались несколько солдат с овчаркой.

«Колонна стой!» – донеслось спереди, после чего движение прекратилось.

Оскалив зубы и тыча перед собой автоматы, краснопогонники сжали строй плотнее, а заключенные, посветлев лицами, стали прислушиваться.

Тишина длилась недолго. Вскоре ее прорезали новые очереди. А минут пять спустя в том же месте неясно возникла группа. Два конвойных с автоматами наизготовку и рвущейся с поводка собакой сопровождали третьего, а еще двое тащили на руках тело. Далее, оскальзываясь на обломках, все спустились вниз, вслед за чем последовала команда «Возобновить движение!»

Проходя мимо того места, где все случилось, заключенные поворачивали в сторону головы и мрачнели снова. На обочине, подплывая кровью, вверх лицом лежал молодой парень, а второй, чуть постарше, понурив голову, стоял перед лейтенантом.

– Не повезло ребятам, – вздохнул шагавший рядом с Димом сосед в защитном ватнике. – Быстро они их. – И перекрестился.

Спустя еще некоторое время впереди, на возвышенности показался целый комплекс характерного вида зданий (то была тюрьма), которые почти не носили на себе следов войны и были целыми.

– Это ж надо, – сказал кто-то из идущих впереди. – Город вдрызг, а кича[90] вот тебе, пожалуйста.

На этом, свершившим очередной перелом судьбы Дима объекте, следует немного остановиться.

Харьковская холодногорская тюрьма уже в то время, имела весьма мрачную историю. Учрежденная по велению императрицы Екатерины, во времена Александра I она превратилась в целый тюремный замок. С 1893 по 1903-й, оттуда гнали каторжан в Сибирь и на остров Сахалин, после революции она стала закрытой тюрьмой ВЧК-НКВД, а в годы войны, оккупировав Харьков, немцы устроили там Шталаг-364, где замучили и убили 30 тысяч советских граждан. В тюремных камерах и подземельях сидели в свое время члены южных групп «Народной воли», революционеры Артем и Камо, убийца Котовского Мейер Зайдер, а также сподвижники батьки Махно и белогвардейские офицеры.

У глухих железных ворот в высокой каменной стене колонна остановилась, потом их створки распахнулись, и ноги зашаркали по булыжнику. Перед глазами вновь прибывших открылся пустой обширный плац, со сторожевой вышкой на стене, окруженный двух и четырехэтажными корпусами.

Вслед за этим по плацу гулко разнеслись команды «Стой!», а потом «Направо!», после чего состоялись передача конвоем заключенных тюремной администрации. При этом убитого, доставленного вместе со всеми, отнесли в тюремный морг, а живого беглеца увели два тюремных, с наганами на поясах, цербера[91].

Хмуро проследив за действом, представитель местного начальства в звании капитана обозрел новых подопечных, покачался с пятки на носок, а потом выдал короткий спич[92].

– Сейчас вас разведут по корпусам и камерам! Сидеть тихо, иначе карцер! Вопросы?! Таковых не было, и капитан бросил подчиненным:

– Выполняйте.

– Первая шеренга, шаг вперед! заблажил стоящий рядом с ним младший лейтенант. – Напра-во!

Шурх – шурх, нечетко стукнули сапоги, и шеренга потянулась к одному из корпусов под бдительным оком стражей. Дим оказался в ней и по привычке внимательно осмотрелся.

Плац со всех сторон был окружен серыми коробками зданий с железными решетками на окнах, между ними имелись несколько хозяйственных построек, а в противоположной от ворот кирпичной стене имелись еще одни, чуть поменьше и с караульной будкой.

«Да, отсюда подорвать сложно», – подумал он, переступая вслед за соседом порог дверного проема.

Навстречу пахнуло спертым воздухом, сыростью и карболкой.

Изнутри корпус представлял из себя открытый многоярусный колодец с железными этажными переходами и лесенками. На дне, в боковых стенах виднелись уходящие вдаль, перегороженные решетчатыми дверьми коридоры.

Партию направили в один из них, стоявший у двери охранник загремел ключами и та с ржавым скрипом отворилась.

– Пошел! – буркнул один из сопровождающих, сержант, после чего все двинулись под арочным, с тускло горящими вверху фонарями сводом.

В коридор выходил длинный ряд обитых железом дверей с волчками[93], кормушками[94] и засовами, вдоль которых прохаживались два охранника.

– Стоять! Лицом к стене! – приказал сержант, после чего состоялось распределение по камерам.

Дим и еще четверо попали в седьмую, а когда дверь за ними затворилась, остановились в проходе.

Открывшаяся им картина впечатляла.

Метрах в десяти напротив вверху светлело забранное решеткой окно, под ним, в центре, вмурованные в бетон, стояли стол и две лавки в углу, неподалеку от двери, из-за фанерной перегородки воняло парашей, а по всему периметру вдоль стен высились трехярусные нары, откуда на новичков с интересом взирали многочисленные обитатели.

– О! Еще рекрутов пригнали, – раздался со стороны окна глумливый голос. – Ну што, довоевались, ерои!?

Стоявший рядом с Димом худой солдат было дернулся вперед, но тот уцепил его за рукав – не надо.

Когда же прибывшие стали искать свободные места, с нижних нар Вонлярскому кто-то прогудел:

– Давай, корешок, сюда, мы потеснимся!

Подошел, и в груди потеплело.

В секции расположилась трое моряков. Два в робах, а один в форме три[95] со споротыми погонами.

– Падай рядом, – кивнул на нары тот, что был в «тройке», а другие чуть подвинулись.

– Благодарствую, – швырнул тощий «сидор» Дим в глубину секции, после чего уселся на нары.

Далее состоялось знакомство. Тех, что в робах, звали Олегом и Васькой, а третьего Зорень. Парни были с Черноморского флота. Первые, как выразился Олег, «загремели под фанфары» за то, что раскурочили гирокомпас и выдули оттуда спирт, Зорень же, приехав на неделю в отпуск, кончил бывшего полицая.

Все они, как и Дим, прошли войну (Олег с Васькой служили на эсминце, Зорень летал стрелком-радистом на торпедоносце) и, узнав, кем был их новый товарищ, прониклись к нему уважением.

– Рубать[96] хочешь? – поинтересовался бортстрелок. – Мне тут с воли недавно притаранили передачу.

– Хочу, – сглотнул слюну Дим. – Со вчерашнего дня ни жравши.

После этого Зорень потянулся к лежавшей у изголовья полотняной торбочке, достал оттуда шмат сала с ломтем ржаного хлеба и протянул Диму:

– Кушай.

А когда старшина быстро все уничтожил, Васька извлек из кармана щепотку махры с четвертушкой газеты, завернул козью ножку и чиркнул спичкой.

Все трое поочередно затянулись, а потом Алексей протянул ее Диму.

– Спасибо, ребята, я не курю, – улыбнулся старшина. – На фронте менял табак на сахар.

– Потому ты и такой здоровый, – отщелкнул ногтем Олег ползущую по стене мокрицу. – Не то, что мы. Соплей перешибить можно.

Впрочем, то было явное лукавство. Они с Васькой были ребята хоть куда, а Зорень чуть поменьше Дима.

После еды того стало клонить в сон, и заметив это, новые знакомцы предложили:

– Покемарь, старшина, ты с дороги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.