ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

Прилетала она и вчера. А день был особенный. Гордым и счастливым вернулся новый наш герой неба Георгий Береговой. Счастливым еще потому, наверное, что это не только его, но и моя, и всеобщая наша радость. И потому еще, что первым встретило его на Земле сердце матери, перелитое в слова короткой записки: «Дорогой сыночек! Поздравляю, целую, жду.»

Мне тепло и больно от этих коротких и простых слов. Чтобы быть счастливым, только и не хватает мне права знать, что твоя мама сможет написать и, пускай даже через тысячу рук, передать тебе вот такие же простые слова: «Дорогой сыночек! Целую… жду…»

И снова скребочут птичьи коготки по железу — скользит по подоконью Зинька. Снова в оконной проталинке бисерно сверкает глазок: «Позовите… Позовите…» И даже не обращает внимание пичуга, что здесь же, мордой в стекло, словно окаменел Миша Виничио, блестящий и черный, будто каслинское литье. В той проталинке собрались все котовьи вожделения, и ничего больше не видят сейчас круглые желтые глаза. А Зинька знай свое: «Позовите!»

И не пускает, не дает выплыть из теплого и соленого океана, из твоего детства.

Я ищу в нем главное, что вплеснула в твое сердце теплая его волна. Да, желание все уметь, как все. И, наверно, еще нежность. Нежность к живому — к цветку, дереву, птице, котенку… Та особенная бережная и чуткая нежность, которая сделала глаз приметливым к чужому страданию и чужой радости, ко всему тонкому и глубокому, что таится во всякой крохе живой жизни. Эта нежность, как из истока, вышла из нежности матери, разлилась по тебе ее кровью, обернулась после той вершиной своей, что зовется нежностью к любимой, нежностью к людям. И когда надел солдатскую шинель, столько было ее в твоем сердце, что немыслимо стало не отдавать другим, отдавать щедро и без оглядки.

Первой весточкой той нежности из дальней солдатской стороны было письмо, что прислал домой еще по первому году службы, письмо о коротконогом цветке. А в конверте кроме письма — бережно обернутый бумажкой сам цветок. Он сейчас на моей ладони, частица твоей и моей земли, нежный и ласковый. В бледно-фиолетовых лепестках серединка из нежного золотца. На обертке твоей рукой: «Довольно красивый цветик, правда? По крайней мере сейчас. Каким он перед вами предстанет, не знаю, ибо почта коварна, а цветок доверчив».

Солдат, приславший домой цветок.

И опять передо мною твое письмо.

«21 марта.

Татьянка, Татьянка! Меня ошеломило известие, что шесть дней нет моих писем. Куда же они деваются, скажи на милость? Несправедливо оправдывать почту и обвинять меня. Если б я мог знать, чьи руки не доносят до тебя мои письма! Пишу и не уверен, что ты получишь и это… скорее, уверен в обратном, и от этого страшно больно становится. Кто лишает нас радости? Кто?

Ты представить себе не можешь, как это трудно. Прости меня, что я сейчас такой злой, прости, пожалуйста.

Жду завтрашнего дня и с ним твоего письма.

Сашка».

Вот наконец оно — письмо, сразу снявшее твою тревогу:

«Сашок, родной мой, здравствуй!

Сегодня днем отправила тебе письмо с тяжким обвинением, а вечером получила сразу два твоих письма. Ну и ну! Твое письмо шло 13 дней, а ты еще говоришь, что это число счастливое. Прости меня за «обвинение»…

А сейчас я буду каяться. Сегодня я ударила человека. Не могу спокойно слушать пошлости и подлости. Сегодня Герка решил поделиться со мной своими «познаниями» жизни. Более циничного отношения к людям я еще не встречала. Правда, я не права: нельзя в приступе гнева давать волю рукам, как у нас шутят, «нужно сдерживать порывы, идущие из глубины души». Но в чем-то я все же права. Низко, подло выслушивать пошлости и не давать им отпор…

Смешно смотреть на воробьев, когда они чирикают и смеются на тротуарах, почувствовали пичуги весну… Любимый, мне очень хорошо от твоих писем, таких теплых и ласковых…»

«23 марта.

Татьянка!.. Вот видишь, опять ты зря меня ругаешь, ведь приходят же письма. Еще бы они не приходили: ведь я пишу каждый вечер, каждый вечер говорю с тобой.

Только что, в который раз уже, посмотрел фильм «По ту сторону». Трудно мне судить о нем объективно, так как все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы увидеть на экране знакомые места Перми. Ведь ты знаешь, что фильм этот снимался в нашем городе. Помню, как мы бегали однажды «смотреть на артистов», когда съемки велись у Слудской церкви. Знаешь, как приятно видеть на экране те места, по которым не раз бродили, — Комсомольский сквер, улицу Орджоникидзе, где мы раньше жили, и даже наш техникум. Последний раз я смотрел этот фильм еще до поступления в техникум и не мог, естественно, обратить внимания на очень быстро промелькнувший кадр, снятый с крыльца нашего второго корпуса. Но сейчас я узнал моментально и эти ступени, и бетонные пирамидки по краям, и, конечно, главный корпус. Сомнений нет, это — то самое место. Я не спутаю его ни с каким другим. Еще бы, ведь сколько там пережито, сколько перекуров провели на этом самом крыльце, сколько раз сидели на этих ступеньках, «дрожа» в ожидании экзаменов! И сколько раз я видел, стоя на этом крыльце, как проходила мимо ты… а я, идиот, не видел, что это проходит мое настоящее счастье. Сколько я прожил рядом с ним и не замечал его! Татьянка, Татьянка, ведь я так виноват перед тобой!

Ну почему я не понял этого раньше?!

Родная, ты молодец! Надо бить морду, если слышишь пошлость от человека. Надо бить, будь он негодяем или просто циником. Впрочем, «просто циников» нет. Циник для меня противнее обыкновенного негодяя. Негодяй может просто не понимать, что он негодяй, а циник — это человек, стремящийся быть негодяем, то есть заведомо видящий потребность в пошлости. И ты, моя хорошая, совершенно права, ударив его. Таких надо бить еще крепче. Надо бить того, кто посягает на чистоту человеческих отношений, кто сомневается в честности и хочет убедить в сомнениях других. Надо бить, ибо только так можно отстоять и сохранить чистоту любви».

«24 марта.

Знаешь, что такое усталость? Разная она бывает, но сегодня у меня усталость приятная: и устал вроде, и все-таки хочется еще работать и работать. Это потому, что работа интересная, нужная и творческая. Что ни говори, а долго нам жить еще в нашей лаборатории, и мы решили сделать ее такой, чтобы работалось в ней легко и радостно, а для этого, невзирая на установленные каноны, мы создаем свою техническую эстетику.

Сегодня убедились: обыкновенный письменный стол или рабочий верстак можно сделать таким, что и смотреть и работать будет приятно; пусть даже это на первый взгляд необычно, но мы не боимся необычного, нового, и наш девиз — «не так, как у других». Юрка сегодня перевернул «вверх ногами» книжную полку, и мы удивились: как это раньше нам в голову такая идея не стукнула? — смешно, необычно, но красиво. Главное, что ни у кого так нет. А потом, когда оборудуем свой быт по-своему, «не так, как у других», может быть, договоримся меж собой и повесим плакат: «На работу — как на праздник!» А чтоб смешней было, повесим его, к примеру, на потолок или «вверх ногами». Ведь так тоже ни у кого нет.

Тебе не скучно еще слушать мою болтовню? Терпи. Впрочем, об этом хватит.

Все было бы хорошо сегодня, только одно меня мучает: не смог отправить тебе написанное вчера письмо, значит, какой-то день опять будет для тебя неполным, как бывают неполными мои дни, если я не получу твоего письма. Но ты не очень грусти, хорошо? Ведь всегда может случиться долгий перерыв в письмах, и тут ничего не поделаешь.

Ничего, все хорошо, родная. И все будет хорошо, правда?»

«26 марта.

Опять грешен: вчера не мог написать тебе. Но надеюсь на твое великодушие, ты простишь меня.

Скажи, чем ты опять недовольна? Хочешь, чтобы я больше писал о себе. А что о себе говорить? Я хочу говорить о тебе и жить только тобой.

Нет, я уже не изучаю влияния климата на свой кашель, я уже изучил его. Климат ни при чем. А на всех врачей я смотрю свысока. Да и незачем к ним обращаться: здоров физически и морально. Правда, чуть-чуть психованный, но нет худа без добра — слава бешеного оберегает меня от слишком назойливых собеседников. Многие знают, что в разговоре со мной, особенно если разговор касается вопросов морали, важно знать меру и не говорить лишнего, иначе могу невзначай и промеж глаз задеть…

Татьянка, а тебя я прошу пореже устраивать прогулки в летнем пальто — ведь еще холодно, и весенний воздух обманчив. Не надо брать пример с меня и устраивать эксперименты, ведь я дурной, а дурных и смерть не берет. А ты береги свое здоровье, моя Татьянка, хорошо?

Товарищи студенты, зачем паникуете, позвольте спросить? Не сгорит ваш курсовой. «Жизнью и творчеством предшествующих поколений» доказано — нами то есть. Уж куда как ярко горел мой, не то что курсовой — дипломный, а и то не сгорел. Я ведь рассказывал тебе, помнишь, как использовал два месяца дипломного проектирования? Программа у нас была твердая. Мы — это я, Анатолий, Валерка, иногда еще кто-нибудь — утром приходим в отведенные нам для проектирования две комнаты, сидим в одной из них, курим, болтаем о том о сем, иногда от скуки справочники полистаем. Листали ребята, я считал, что опускаться до этого — ниже моего достоинства, я был круглым, без сучка без задоринки, лентяем — «сачком», — и мой дипломный являл собою на протяжении шести недель шесть абсолютно чистых листов ватмана, которые я отдавал «в оборот» нуждающимся…

Потом я проклинал эти дни, когда приходилось ночи напролет сидеть над проектом.

И как ни глупо были прожиты эти дни, я их почему-то не могу забыть.»

Тех дней не забыть и мне. Ведь ни мама, ни я сам ничего этого тогда не знали. На наши вопросы ты отвечал:

— Все в порядке.

— Значит, успеешь в срок?

— Боги мои! А вы что, сомневаетесь?

Ты уходил с утра, унося с собой очередной лист ватмана, и мы полагали: стало быть, и вправду идет дело. Однажды ты сказал:

— Мама, знаешь, я пойду вечером к Анатолию и, может, заночую у него, так что не волнуйся, ладно?

— Что-то случилось?

— Заело у него с дипломным — лист испортил, надо заново. Не подсобить — погорит.

Во втором часу ночи ты позвонил домой:

— Все в порядке, мама. Часика два еще придется посидеть. Вернусь утром. Спокойной ночи…

В девять утра тебя не было. В одиннадцать — тоже.

Телефон Анатолия не отвечал. Мы знали, что Толины родители в отъезде, и решили: вы «уработались» и спите. Но вот и двенадцать. Вот и первый час пошел. Звонки по-прежнему без ответа. И мама поехала к Анатолию.

Позвонила у дверей.

Открыл ты. Покрасневшие веки. На губе высохшая капля туши. В руке угольник. Предваряя возможность громкого разговора, палец приложил к губам:

— Тс-с-с-с… Толя спит.

Лишь потом, уже когда оставалось только две недели до сдачи проекта, мы узнали: своего ты не начинал вообще. Так же помогал кому-то, пораздавал запасы ватмана… И пошли ночи без минуты сна, дни — без возможности поднять от чертежной доски голову, распрямить спину. На плите все время «дежурил» черный кофе…

Помнишь, как я допытывался после экзамена, зачем ты истязал себя, зачем довел до того, что маяться пришлось ночами? Два же месяца было: как спокойно, без хлопот и мучений, мог готовиться!

А что ответил мне ты?

— Просто хотел испытать себя.

— Зачем?

— Как зачем? Смогу ли, управлюсь ли в самых немыслимых условиях.

— Да на что, кому это надо?!

— Мне. И мне это очень важно.

Весь разговор.

Признаться, другого ответа я и не ждал. Я говорил с тобой и как бы снова видел тот отдаленный, из школьного твоего детства день. Нудный дождик. Мокрая стена школы. Свинцовые окна. И по карнизу третьего Зтажа пробирается — от окна к окну — мальчишка с прикрученным к поясному ремню портфелем…

Я даже знал: ты ответишь именно так.

Я дошел до письма, которое получит Татьянка в тот день, когда тебе упасть на серый степной песок. Отосланное 28 марта, оно будет в пути восемь суток…

«Татьянка, ты не обижаешься, что я не выполнил своего обещания — не смог написать вчера? Не сердись, наука требует жертв, и вчера я опять целый день отдал политической подготовке. Дня не хватает, приходится отвоевывать часы у ночи. Именно отвоевывать, так как слишком нелегко они даются. Почему так устроен человеческий мозг, что ему непременно нужен отдых? Сколько времени мы теряем из-за этого! Страшно подумать — ¹/₃ жизни! Много, слишком много.

Итак, как в песне поется, «месяц кончается март…» Не скучай, родная, умей даже в долгой разлуке радоваться солнечным дням, ведь когда-то такие дни мы будем встречать вместе.

Да, эти солнечные дни, эти туманные рассветы и величественные закаты снова пробуждают во мне неизлечимую страсть к путешествиям. Турист я отчаянный. Еще ни одного лета, начиная с 1960 года, не проходило, чтобы я хоть на недельку не удирал из дома бродить по уральским лесам. Это отшельничество в природу, в естественную ее красоту и величие мне просто необходимо.

Однажды своей страстью к туризму я чуть не довел до инфаркта Виктора Ивановича, когда наша неизменная троица (я, Толька и Валерка) решила удрать на Уральский хребет, на гору Ослянку, за неделю до конца нашей геодезической практики. Группа знала, что мы затеваем, и за два часа до отправки нашего поезда кто-то не удержался и «заложил» нас. Да, скандал был громадный…»