XII. Частная жизнь

XII. Частная жизнь

В начале августа 1906 года, после нескольких месяцев напряженной деятельности, когда ему приходилось выдерживать нападки тори, Черчилль позволил себе отдохнуть и немного похулиганить. Он принял приглашение друга детства, и провел у него первую неделю в роскошном курортном местечке — на северном берегу Нормандии — в Довиле. Его друг — барон де Фореста, — весьма удачно женился на прелестной и весьма состоятельной женщине. Их яхта с паровым двигателем была одной из самых крупных яхт такого типа. Уинстон плавал на ней, играл в поло, но вечера проводил в большом казино, где играл каждую ночь до пяти утра. Ему везло. И в конечном итоге он выиграл 260 фунтов — сумму, почти равную его двухмесячной зарплате в министерстве по делам колоний.

С этим выигрышем в руках он отправился в Париж, чтобы там окунуться в ночную жизнь и купить несколько французских книг. Затем он отправился в уединенное шале сэра Эрнеста Касселя в Швейцарских Альпах, где насладился от души вкуснейшей и изысканнейшей едой, какую готовят во Франции, взобрался на Эггисхорн — вершину высотой почти десять тысяч футов. «Изнуряющий подъем, — писал он Дженни, — без помощи мула мне бы не удалось дотемна вернуться домой».

В середине сентября, чтобы напитаться солнцем, он приехал в Венецию, где встретил Мюриэль Уилсон, которая любезно согласилась провести неделю вместе с заместителем министра по делам колоний. Присоединившись еще к одной паре, они отправились попутешествовать по Тоскане, рассекая эти сельскохозяйственные районы на легковом автомобиле с невероятной скоростью — сорок миль в час. Их отношения с Мюриэль были теплыми и нежными, если не считать одного момента. В их путешествии присутствовали все романтические ингредиенты — изумительные виды, спящие деревушки, вино, красивые закаты и рассветы — однако настоящая романтика при этом отсутствовала.

Мюриэл была такой же красивой и обаятельной, как всегда, но по-прежнему оставалась недоступной. Черчиллю отводилось лишь роль друга. Впрочем, он особенно и не сетовал. Он жил как принц, полностью наслаждаясь заслуженным отдыхом. Но он не только развлекался. В середине отпуска он приехал в Силезию, чтобы понаблюдать за военными маневрами немецкой армии. Это была возможность поближе увидеть военную машину, которая представляла серьезную угрозу миру в Европе, хотя кайзер Вильгельм II убеждал, что не хочет ввязываться ни в какую войну, особенно в войну с Британией, где правил король Эдуард VII, его дядя. «Мы воинственный народ, но мы не любим воевать, — дипломатично заявил Вильгельм британским газетчикам. — А вот вы любите воевать, не будучи воинственным народом».

Идея посетить военные маневры принадлежала Уинстону, но немцы восприняли благожелательно его интерес, и германский посол в Лондоне все устроил наилучшим образом. Кайзер подписал официальное приглашение, Уинстон становился на всю неделю его личным гостем. В посольстве ему посоветовали по такому случаю облачиться в военную форму британской армии.

И вот в течение недели на полях и в лесах Силезии, а затем на южной границе Германии, майор Уинстон Черчилль, восседая на лошади, наблюдал за тем, как проводятся тактические учения — в них принимало участие пятьдесят тысяч немецких пехотинцев, артиллеристов и кавалеристов. Несколько лет он поддерживал свои военные связи через добровольческую конницу территориального резерва, участвуя летом в коротких тренировочных занятиях с Собственным Королевы Оксфордширским гусарским полком [23] в Бленхейме и других лагерях, расположенных поблизости. Это выглядело забавно, однако полк гордился собой, и считал себя серьезной военной силой. Данной точки зрения придерживался и Уинстон. Он выглядел весьма внушительно, когда 6 сентября шагнул на платформу вокзала в Бреслау, демонстрируя свою военную форму: кавалерийские сапоги, саблю, темные брюки и китель, белую фуражку с черным козырьком.

Визит Уинстона беспокоил короля Эдуарда, и он попросил премьер-министра написать письмо с наставлениями. Что тот и сделал: «К. просил меня предупредить тебя перед маневрами, — писал Кэмпбелл-Баннерман, — чтобы ты был более сдержанным и не слишком доверял его племяннику». Вовремя данный совет, поскольку Вильгельм как раз намеревался добиться от Черчилля доверительности. Так что он получил весьма поучительный тактический урок в Силезии, столкнувшись с обаятельной агрессивностью, направленной на него.

По распоряжению Вильгельма Черчиллю выделили отличную комнату в комфортабельном старомодном отеле в Бреслау. В качестве почетного эскорта ему в распоряжение выделили армейского капитана, каждый вечер его обильно потчевали на офицерских банкетах. Кайзер выписал специальный пропуск, позволявший Уинстону осматривать новейшие образцы германского артиллерийского вооружения, и приглашал его присутствовать на полевых совещаниях вместе с генералами своей армии. Облаченный в парадную форму и украшенный всеми регалиями, Вильгельм приглашал Черчилля встать рядом с ним, чтобы понаблюдать за учениями. Указав своим палашом в нужное место, он встал вместе с Черчиллем, чтобы фотографы смогли запечатлеть их таким образом, словно они совместно обсуждают план сражения.

Со своим начальственным видом и торчащими вверх усами он выглядел очень грозным. Однако с Черчиллем кайзер вел себя дружелюбно, почти по-отечески благодушно. «Как вам нравится наша прекрасная Силезия?» — спросил он на беглом английском. А затем принялся описывать все значительные сражения, что происходили в том ареале. Он преподал серьезный урок истории, ясно давая понять, сколько крови прольется вновь, если кто-то покусится выступить против Германии. «Здесь есть ради чего сражаться, — сказал он, обводя рукой окружающее пространство, — и ради чего стоит побеждать». Эти поля, говорил он Черчиллю, уже по щиколотку пропитаны кровью. А затем, наклонив голову, произнес еще более доверительным тоном: «Германия готова к войне и будет воевать, если ее толкнут на это».

Черчиллю пока не удавалось вставить ни слова. Кайзер обрывал его в самом начале, едва только тот начинал: «Давайте без громких слов, будем говорить начистоту». В конце концов, Черчиллю оставалось только стоять прямо и издавать одобрительные звуки. Вильгельм вел разговор сам.

Фотография, где они стояли рядом, обошла весь мир. «Дейли Миррор» перепечатала ее на половину газетного листа на первой странице. Кайзер был бы более доволен, если бы рядом с ним стоял его племянник — король Великобритании. Правда, в этом случае фотография выглядела бы менее драматичной — просто как времяпровождение во время отдыха.

Подобно многим другим опытным политикам, кайзер видел, как быстро продвигается молодой политик, занимая все более важные позиции, и что молодой майор в ближайшее время, если не завтра, может стать самым сильным противником немцев. И пока этот день не настал, будет весьма предусмотрительно произвести на Уинстона сильное впечатление о силе, боеспособности и духе германской армии. У некоторых британцев эта фотография вызвала только смех. Его снова восприняли как выскочку, который теперь делает вид, что встал на одну ступень с монархами, не подозревая, насколько мелким и ничтожным он выглядит рядом с кайзером, внушающим почтение своим отполированным шлемом, долгополым плащом с пелериной и длинным императорским палашом.

«Панч» не мог упустить такой возможности и пройти мимо. Через неделю или позже появилась неизбежная карикатура — с мальчишеским видом Уинстон указывал пальцем на Вильгельма и давал ему указания, как вести военные операции: «Подумайте, Ваше Величество, — эти слова Уинстона были обведены кружком, — если вы упустите какой-то важный момент на маневрах, — немедля обращайтесь ко мне!»

Если бы Черчилль осмелился высказать то, что он думает на самом деле, кайзер вряд ли был бы доволен. Но, как показалось Уинстону, войска, разодетые в разноцветные мундиры, играли в войну так, словно это было театральное представление, а не военное действие. Кавалерийские эскадроны, атаковавшие во весь опор со своими пиками, сверкающими на солнце, представляли собой красивое зрелище. Но Черчилль на собственном опыте знал, что современные виды оружия разнесут эти стройные ряды за несколько минут, нарушив порядок. Его личное участие в конной атаке под Омдурманом, позволило ему понять, насколько устарели подобные штурмы. «В мире больше никому не захочется быть такими дураками», — думал он, покидая поле битвы в Судане. И вот теперь германские войска демонстрировали ту же самую тактику, которой они придерживались в 1870-х годах, словно и слыхом не слыхивали о том, что уже наступил двадцатый век.

Смутный ропот из рядов офицеров все же доносился до его ушей, находились те, кто осознавал, насколько устарели эти методы, и что пора вносить новшества. Прошло несколько дней, но Черчилль так и не обнаружил ничего такого, что могло бы вызвать у него тревогу. И хотя ему было приятно внимание, которое выказывал кайзер, он все-таки счел, что пора отправляться дальше. Пребывание на учениях оказалось достаточно утомительным. Его измучила прусская точность и педантичность. Ни одной свободной минуты, с одного мероприятия на другое, с самого раннего утра до самой поздней ночи он был постоянно занят: «Мне с трудом удавалось немного поспать», — признавался он потом.

В своем докладе лорду Элгину он отмечал слабые места кайзера — любовь к театральным жестам и недооценка того эффекта, что производили современные виды огнестрельного оружия. Но он отдавал немцам должное за их превосходство в «численности, качестве, дисциплине и организованности». По его утверждению, это были «четыре верных пути к победе».

* * *

Почти два месяца ушло у Черчилля на путешествие по Европе, и когда он вернулся, вдруг оказалось, что семье угрожает скандал. Герцог и герцогиня Мальборо после одиннадцати лет семейной жизни выяснили, что терпеть не могут друг друга, и даже не пытались скрыть эту неприязнь. Санни слыл человеком, который не умеет держать себя в руках, а Консуэло — гордая американка — думала только о том, как бы бросить в лицо мужу побольше оскорблений, прежде чем повернуться к нему спиной. Оба обвиняли друга в эгоизме и неверности, и, наверное, оба были правы, хотя ревнивцу Санни мерещились любовники Консуэло уже под каждым стулом и диваном.

В Бленхейме бушевали буря, одна сцена следовала за другой. Проведя там неделю, писательница Перл Крейги — одна из подруг Дженни — сочла, что тамошняя атмосфера больше напоминала тюрьму, чем дворец. «Я бы не смогла там жить, — писала она, — я бы лучше умерла с голоду в мансарде, сохранив идеалы. В атмосфере дворца нет ни малейшего признака привязанности: бедный герцог выглядит больным, и сердце его разбито». В октябре они разъехались. Консуэло получила лондонский дом и укатила с отцом в Париж. Новость о семейных неурядицах тотчас разошлась кругами в светском обществе. А вскоре тема вышла в заголовки американских газет, которые с ликующим видом обвиняли вялого английского герцога, женившегося на невинной американке только ради денег.

Санни вполне мог закрыть глаза и пропустить мимо ушей эти обвинения, но они чернили все семейство и особенно могли сказаться на Черчилле. Тем более что отец Консуэло — Уильям Вандербильд — угрожал устроить судебное разбирательство. В этом случае отношения герцога и герцогини стали бы предметом обсуждения широкой общественности и отразились бы не лучшим образом на политической карьере Уинстона. С помощью матери он начал вести переговоры, убеждая их найти компромиссное решение.

К сожалению, Дженни не могла особенно помочь в этом. Со всей прямотой и честностью, она заявила, что Консуэло выбрала неверный путь, что вызвало ожесточение герцогини. Дженни писала ей резкие письма: «Я покинула твой дом с раной в душе, сколько раз я пыталась убедить тебя взять себя в руки, чтобы миновать опасные рифы семейной жизни, но ты отвернулась от меня — той, которая всегда была не только твоим верным другом, но и сестрой, принявшей тебя всем сердцем, и я никак не ожидала, что ты будешь вести себя подобным образом».

У Дженни и самой в это время хватало хлопот, связанных не только с женой Санни. Ее собственное замужество с Джорджем Корнуоллис-Уэстом, который был много младше ее, тоже дало трещину. Джордж все больше и больше времени проводил вдали от нее, то ссылаясь на дела, то отправляясь на долгую рыбалку или в загородную поездку. Он тоже потерял массу денег, сделав неудачное вложение, поскольку вообще очень плохо умел управлять финансами. «За то время, что мы прожили вместе, — писала он потом, — серьезные размолвки были связаны только с деньгами». Он считал, что траты вызваны стремлением Дженни выделиться, из-за ее «экстравагантности». Но в 1906 году он потерял 8000 фунтов исключительно по своей вине, и только обширные родственные связи не дали ему рухнуть на самое дно в ту же минуту.

Осложнения в собственной семье сделали Дженни менее терпимой и более мрачной. Она даже нападала на Уинстона, о чем потом сильно сожалела. Однажды, после очередной ссоры с ним, она не легла в постель, пока не отправила ему записку с просьбой о прощении. «Дорогой Уинстон, — писала она. — Не могу уснуть, не признавшись тебе, как я жалею о том, что обидела тебя, и что высказала то, чего не должна была говорить сегодня вечером. Я так устала и стала такой нетерпеливой. Ты всегда был так внимателен ко мне. Люблю тебя, мой дорогой!»

При таком положении вещей отношения матери и Консуэло даже ухудшились. Но Уинстон намного лучше понимал состояние молодой женщины и легко добился ее доверия. Консуэло говорила ему все, что думала, прислушивалась к его советам, а потом сама призналась, как она была признательна ему за помощь и поддержку: «Все, что ты говорил, было таким разумным».

Но никому не удавалось найти общий язык с Санни. В полном отчаянии, Уинстон обратился за помощью к Хью Сесилу, чтобы тот посоветовал, как найти подход к герцогу. Хотя Линки втайне гордился тем, что Уинстон просит его совета, он мало чем мог помочь, поскольку Санни, кажется, готов был идти до конца, лишь бы причинить как можно больше вреда репутации Консуэло, пусть даже при этом пострадает его собственная.

В конце концов Уинстону удалось добиться своего, и в начале 1907 года муж и жена пришли к более-менее мирному соглашению. Санни и Консуэло решили не обращаться в суд за разводом, а просто спокойно вести раздельную жизнь, не мешая друг другу. Они поделили опеку над детьми и только в 1921 году — когда оба сына выросли — герцог и герцогиня, наконец, развелись официально. Каждый из них потом вторично вступил в брак. Слухи об их взаимоотношениях продолжали витать в воздухе все то время, что они жили раздельно, но, к счастью, удалось избежать самого страшного, чего так боялся Уинстон в 1906 году — «катастрофы» в виде публичной разборки в суде.

Когда Консуэло взялась писать автобиографию в 1950 году, она, оглядываясь назад, видела Уинстона уже в роли премьер-министра, но ничего из того, что ей запомнилось в нем, не свидетельствовало о будущем государственном деятеле. Его отличие от Санни бросалось в глаза. Герцог сразу получил все то, ради чего Уинстону приходилось тяжело работать, но именно Санни выглядел обиженным и полным горечи — полной противоположностью того прозвища, которое получил. Конечно, Консуэло была пристрастна, но по ее мнению, в Санни проявился вырождавшийся дух старой аристократической линии, а Уинстон ее возрождал.

«Может быть, сказывалась американская кровь, что текла в его жилах, — писала герцогиня, — или юношеское воодушевление и непосредственность, качества, которые начисто отсутствовали у моего мужа. Я наслаждалась обществом Уинстона, чувствовуя в нем истинный демократический дух, совершенно чуждый моему тогдашнему окружению, и которого мне так не хватало».

Не успел Черчилль перевести дух, после того, как разогнал темные тучи скандала над головой, как Ричард Хардинг Дэвис выпустил книгу — собрание коротких биографических рассказов «Настоящие солдаты удачи». На первый взгляд его описание жизни юного Черчилля выглядело безвредным. Он дал честное и прямолинейное описание, как вел себя молодой солдат в сражениях, привел немало цитат из записок самого Черчилля о побеге из бурского плена. Но вот красочный пример приключений Уинстона за пределами поля битвы, который выбрал Дэвис — давний и давно всеми забытый случай, — сейчас заставлял читателей только вскинуть брови.

Дэвис решил вытащить из сундука историю девятнадцатилетнего Уинстона, устроившего беспорядок в Императорском Театре в Лондоне, доблестно защищая девушек из мюзик-холла от активисток, выступавших против порочного развлечения.

Версия Дэвиса строилась либо на рассказе самого Черчилля, который слишком доверился ему в какую-то минуту, либо — что скорее всего — ее припомнила Этель Барримор. Вполне возможно, что она считала этот случай забавным примером его вольного духа. Но Дэвис описал тогдашнее поведение Уинстона, как обычный ночной дебош. Прочитав эти строки, Черчилль был возмущен и подавлен одновременно. Худшего удара даже враги не могли нанести. В описанной журналистом сцене Черчилль размахивал канделябром и пил шампанское из туфельки одной девушки.

Молодому политику, занимающему одно из первых мест в либеральной партии, давняя выходка виделась малопривлекательной. А в свежеизданной книге он представал участником и даже заводилой необузданной пьянки с красотками мюзик-холла. Оставалось только надеяться, что в Британии никто не обратит внимания на книгу. Но газетчики все-таки довольно скоро разнюхали, какие сенсационные строчки там напечатаны, и появились у его дверей, чтобы он дал пояснение к сцене. Уинстон отказался как-либо комментировать написанное и стал ждать, чем это закончится, подумывая, а не подать ли иск на Ричарда Хардинга Дэвиса. Автору пассажа он написал строгое письмо, в котором обвинял его в «дискредитации и нанесении вреда репутации».

Но поскольку инцидент произошел более десяти лет назад, то почти никаких свидетельств не осталось, кроме того, что было напечатано в «Настоящих солдатах удачи». В результате историю почти обошли молчанием, если не считать некоторых шуточек, которые отпустили в адрес новоиспеченного заместителя министра иностранных дел. «Мистер Дэвис со всей прямотой описал некоторые поступки мистера Черчилля, — заметил обозреватель «Блэк энд Уайт». — Но вряд ли можно считать тактичным упоминание о мюзик-холле, а не о каких-то других вещах, которые имеют отношение к вопросам империи».

Девушки из мюзик-холла считались девицами легкого поведения, но они и в самом деле всегда были такими приветливыми. И десятилетия спустя лорд Роузбери — сын Гарри — вспоминал, что Черчилль не утратил интереса к ним и после того скандального случая, когда так решительно встал на их защиту. Он оставался их поклонником и много лет спустя. Особенно ему нравилось рассказывать случай, когда они с Уинстоном — намного более взрослые — пригласили двух «веселых девушек». Вечером они разошлись, каждый в сопровождении своей девушки. Встретив ту, что отправилась вместе с Уинстоном, Гарри спросил ее, как прошел остаток ночи, и, услышав ответ, ничуть не удивился. «Он говорил без передышки о самом себе до рассвета», — ответила девушка.

Итак, в начале 1907 года Уинстон постоянно переживал треволнения из-за репутации, может быть по той причине, что в кабинете министров образовалась вакансия, и он надеялся занять место. Он делал вид, что вопрос его мало занимает, но газетчики уже начали строить догадки, возьмут его или нет, а если не возьмут, то можно ли считать это понижением. Уинстону уделяли столько места в печати, что один репортер заметил: «Это просто часть умелой игры — раздуть такую рекламную кампанию. Все буквально помешались на Уинстоне».

Просматривая газеты, премьер-министр не мог не заметить этой шумихи, и успокоил Уинстона, что тот не утратит его расположения. «Мы хотим укрепить министерство по делам колоний, — писал Кэмпбелл-Баннерман 22 января. — И я уверен, что вы продолжите свою деятельность, независимо от того, какие бы перестановки там ни произвели». Однако он не прояснил, что намеревается делать. Сначала премьер-министр надавал много обещаний, и достаточно серьезных, что будет продвигать именно его, а затем передумал и стал рекомендовать Джона Морли. Освободившаяся должность — министра народного образования — не та работа, которая могла бы обрадовать Уинстона, и не та, что сразу бы подняла его в глазах общественного мнения. Но это было место в кабинете министров, а он хотел войти в его состав.

Морли считал, что его поступок пойдет только во благо Уинстону, когда написал премьер-министру, что молодой человек «совершенно не подходит, об этом даже и думать нет смысла» — на место министра образования. Старые либералы выказывали способностям Уинстона больше доверия и уважения, но и они не решались предоставить ему более ответственное место, не без удовлетворения наблюдая за тем, как он хлопает крыльями под зорким оком Элгина. Но Уинстон принимал их опасения как свидетельство того, что рано или поздно он выйдет на другой уровень. Вряд ли его обрадовало, что выбор на место министра образования остановили на достаточно удобном для всех человеке — Реджинальде Маккенне. Он был на десять лет старше Уинстона, весьма сдержанный и респектабельный. Реджи — как называли его — был честным либералом, с неприметными чертами лица, он жил со своей сестрой и играл незаметную роль в партии. Если Маккенна оказался человеком, которого хотели видеть в кабинете министров, то будущее в либеральной партии выглядело не столь радужным, как представлялось Уинстону.

Хорошо, что ему ничего не было известно о том, какими доводами руководствовался премьер-министр, выбирая Маккенну, иначе Уинстона еще больше стала бы волновать его репутация. Но в письме к Асквиту Си-Би объяснил причину: «у него (имелся в виду Маккенна) есть все качества, нужные для работы — за ним не тянется хвост дурной славы, чего еще требовать?» Без сомнения, «дурная слава» тянулась за Уинстоном широким шлейфом. Намного шире, чем у всех министров кабинета вместе взятых.

Еще один коллега Си-Би пояснил причину нового выдвиженца — это то, «что более всего ждет публика, и что вызовет восторг у газетчиков. Он блестяще справляется с теми делами, которые ему поручают, и полон энтузиазма. Но вчера он был либералом, а что касается его будущего, то он весьма туманно». Неважно, как и что делает Черчилль сейчас, его всегда будут побаиваться, а вдруг он устроит очередной взрыв. «Премьер-министр и думать не желает, чтобы Уинстон в данный момент вошел в кабинет, — написал в январе хорошо осведомленный в этих вопросах царедворец лорд Эшер. — Ему нравятся старомодные типы, а не молодые торопливые люди».

Однако среди членов кабинета был один, который считал, что Си-Би совершил ошибку, и что это место следовало предложить Черчиллю. Это был Асквит — он не был близким другом Черчилля, но все больше проникался восхищением молодым политиком и его методами работы. Асквит считал, что вместо спокойного и выдержанного Маккенны место следовало предложить Черчиллю, и вопрошал: можно ли назвать мудрым безопасный выбор вместо того, чтобы остановиться на более неудобном кандидате? Маккенна работал вместе с ним в министерстве финансов, так что лорд Асквит имел все основания судить об этом человеке и отдавать предпочтение другому.

Уинстон не подозревал, что есть человек, который им восхищается, но это вскоре выяснилось. В своих чувствах признался не лорд Асквит, а его дочь, вполне разделявшая мнение отца. Девушка хотела познакомиться поближе с подающим надежды политиком.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.