XIII. Политическая чистота

XIII. Политическая чистота

Весной Уинстон Черчилль и Вайолет Асквит стали друзьями. Ей только что исполнилось двадцать, она наслаждалась жизнью и всякий раз оказывалась в центре внимания как единственная дочь министра финансов Великобритании. Немалое число молодых людей проявляли к ней повышенный интерес, но она пока не собиралась выходить замуж — большинство мужчин ее возраста казались ей глуповатыми и слишком предсказуемыми. Она обожала отца, и больше всего на свете ей нравилось вести с ним разговоры о политике, обсуждать последние события и новости. Ее приемная мать Марго даже беспокоилась, что Вайолет слишком умна и серьезна и это помешает ей найти подходящего супруга.

Девушка выставила слишком высокие требования, сетовала Марго в разговорах со своими друзьями. Она ждет, что получит золотой за золотой, а ей подсовывают только медный грош. «Вайолет — чистой воды бриллиант и, к сожалению, самой лучшей огранки!»

Ее привлекательность отличилась от эдвардианского шаблона красоты. Фигура девушки вовсе не напоминала статуэтку, хотя талия была достаточно тонкой. Правда, нос у Вайолет был чуть-чуть длинноват, однако не портил ее неброскую красоту: чистую, свежую кожу и чудесные вьющиеся, слегка непослушные волосы, обрамлявшие лицо. Взгляд ее ясных глаз был полон интереса, губы были полными, а подбородок хорошо очерченным. Многие влюблялись в нее и часто теряли голову — как она того заслуживала. «Ты оставляешь за собой разбитые сердца, дорогая, — говорила Этти, — они просто так и валятся тебе под ноги». Наверное, не было случайностью, что дружба Вайолет и Уинстона началась во время уик-энда в апреле 1907 года — их пригласила к себе Этель. (Поскольку Уилли Гренфелл заседал в палате лордов, Этти стала теперь леди Дезборо.) Как потом напишет Вайолет в письме к друзьям, ей наконец удалось выкроить время, чтобы по-настоящему поговорить с Уинстоном. Время от времени их пути пересекались и раньше, но тогда они просто обменивались приветствиями. И вот теперь во время уик-энда, когда гости забавлялись в Таплоу — разыгрывали шарады, играли в бридж и теннис, устраивали долгие прогулки вдоль Темзы, она смогла послушать Уинстона. Его чувство юмора и описания политической кухни разительно отличались от того, что она слышала от других мужчин, исключая, разумеется, отца. И она вдруг ощутила незнакомый ей до сих пор при общении с мужчинами прилив восторга.

После возвращения Вайолет написала Этти записку с выражением благодарности, полную радостного восторга. «Для меня всегда такое счастье встречаться с Вами», — признавалась она Этти.

Чем чаще она встречалась с Уинстоном, тем больше росло ее восхищение. Пока что эти встречи сначала проходили в светском обществе — на балу, каком-то званом ужине, а потом и у нее дома, куда Уинстон приходил повидаться с ее отцом, а иной раз она сама приходила в палату общин, чтобы послушать дебаты. Как только он приходил на очередной бал, Вайолет отказывала всем, кто приглашал ее на танец, увлекала Уинстона в уголок, где они говорили часами, пока другие кружились в вихре вальса.

«Почему все говорят, что он опьянен сами собой? — недоумевала Вайолет. — Я этого не замечаю, потому что меня он точно опьяняет!»

Наконец-то в тридцать два года Уинстон нашел молодую женщину, которая с таким пылом разделяла его убеждения. У нее не было сомнений относительно его талантов, ее не раздражал и не смешил самоуверенный вид Уинстона в те моменты, когда он вслух рассуждал о том, что его полностью занимало. С самого начала она осознавала, насколько он погружен в свои мысли, насколько порой не замечает ничего, что происходит в данную минуту рядом с ним. Повторяя его же собственное сравнение, она говорила о нем, как о «водолазе в подводном колоколе». За лето их отношения стали принимать другую форму, — как ей казалось, — уже нерасторжимой связи. Словно ему удалось найти ключик к ее сердцу. «Возблагодарим его величество случай, — писала она впоследствии. — Я нашла способ проникать в подводный колокол».

Последние слова были написаны, когда ей исполнилось семьдесят лет. Она всегда хорошо владела литературным языком и умела строить фразы, но не напечатала ничего существенного до 1965 года, когда вышли — вскоре после смерти Уинстона — ее воспоминания о годах дружбы с ним. (Книга была опубликована в Британии под названием «Уинстон Черчилль: каким я его знала» и в Америке под названием «Уинстон Черчилль: интимный портрет». Большинство восприняли книгу как полные уважения личные записки о встречах с Уинстоном. «Нью-Йорк Таймс» отозвалась о воспоминаниях Вайлет как о строках, «полных нежной привязанности»). Но образ этого знаменитого политика стал настолько общепризнанным, что большинство воспринимало его теперь только как всем известного пожилого господина с сигарой и насмешливой улыбкой, поэтому портрет Черчилля, который создала Вайолет, описав его жизнь в эдвардианскую эпоху, когда они были близки, не произвел на публику особенного впечатления. Ее воспоминания были быстро оттеснены толстыми книгами о великом государственном деятеле поздних лет.

Если бы она не пыталась представить Уинстона только как друга, публика с жадностью набросилась бы на ее записки. Но ее описание стало всего лишь описанием безответной любви. Все страницы заполняли восторженные слова о том, как он умел приковывать внимание, с каким трепетом она слушала его речи. Вайолет делилась с читателями своими ощущениями, как рядом с ним все сияло и сверкало, будто звездный небосклон, а без него все становилось тусклым и блеклым. И любому становилось ясно, что их связывала не просто дружба, как пыталась она уверить. Те, кто дочитал воспоминания до конца, осознавали, что Уинстон был для нее «путеводной звездой», «маяком», позволявшим прокладывать путь в бурном житейском море. «Десять лет, — писала она, — в любых кризисных ситуациях моим первым импульсом являлось желание обратиться к нему, чтобы разобраться в происходящем. Он был следующим после моего отца человеком, чья реакция и чье мнение интересовали меня более всего».

Книга начиналась с описания ужина и с того разговора, что произошел между ними — за год до памятного уик-энда у Этель. Сохранившиеся живые свидетельства той встречи — письма и дневники — свидетельствуют, что на самом деле она пришла в некоторое замешательство от беседы за ужином. Но приведенная в книге сцена «обольщения» выглядит достаточно убедительной — Уинстон цитировал поэтические строки, выставлял смешные стороны политиков, легко оперировал историческими фактами и умел сослаться на ходившие слухи. Ее ровесницы, слушая его, впадали в тоску и могли даже заплакать, — образные сравнения Черчилля отличала точность и краткость, порой они были безжалостны и беспощадны, когда он рассуждал о бренности человеческой жизни и о том, как он понимает смысл и назначение каждого. Без малейшего признака скромности, он говорил ей: «Мы все подобны земляным червям. Но я, смею надеяться, — светлячок».

Уинстону нравилось говорить, а Вайолет слушать. Что еще важнее, она не только прекрасно понимала смысл произносимых им речей, но и могла оценить то, каким образом это было выражено, как он шлифовал и отделывал каждую фразу, придавая ей форму афоризма или эпиграммы. Разговор с ним превращался в представление, полное неожиданных отступлений и поворотов. После него любая другая вежливая беседа на отвлеченные темы представлялась пустой, не цеплявшей ни душу, ни сознание. Симпатизирующие ему слушатели, которые хотели следить за нитью разговора, должны были в течение беседы вместе с ним совершать непредсказуемые и неожиданные прыжки то в одну область, то в другую. Вайолет освоила эти трюки очень быстро и с самого начала ценила их.

Во многом они были очень похожи — оба чрезвычайно самоуверенные и наделенные сильной волей, но вместе с тем идеалисты, романтичные и впечатлительные. Она была требовательной так же, как и он, и большой спорщицей. Но противоречий или разногласий в их взглядах, как правило, не возникало, — они сходились почти во всем. Иной раз Вайолет казалось, что Уинстон — зеркало ее собственного ума. Ее мачеха Марго, считавшая Уинстона и Вайолет двумя самыми яркими представителями тогдашнего молодого поколения, как-то сказала приемной дочери, что «такая неподражаемая женщина должна идти рука об руку с замечательным мужчиной».

Но, наслаждаясь беседами с ней, восхищаясь остротой ее ума, Черчилль никогда не чувствовал даже искорки той страсти, которая полыхала в ее душе. Он никогда не искал женского варианта Уинстона. В женщинах его привлекало, как ему казалось, то, что отец обрел в лице Дженни — загадочную манящую красоту, недостижимую звезду, которая вдохновляла и увлекала вперед, своего рода музу. Вайолет чувствовала его романтическую жилку, но на ее поведении это никак не отражалось. Слишком молодая, слегка неловкая, она слишком сильно преклонялась перед ним, чтобы стать его путеводной звездой.

Однако в 1907 году на его горизонте больше никого не было. А Вайолет — рядом, молодая привлекательная женщина, которой он мог полностью доверять. Одна из тех, кто не смеялся, когда он называл себя «светлячком».

Но коли он намеревался строить серьезные планы, ему следовало весьма внимательно и тщательно взвесить те ожидания, что возлагали на избранника отец и ее приемная мать, в особенности последняя. Марго была капризной и страстной в своих порывах — как в любви, так и в ненависти, в общении с ней было что-то сродни хождению по минному полю — никогда нельзя предугадать, что вызовет взрыв эмоций. В иные дни она считала, что Черчилль — гений, на другой день могла заявить, что он бессовестный мошенник, и ему одна дорога — в ад, а послезавтра уверять, что он сущий ребенок, и эти черты ее и привлекают больше всего.

Но чаще всего его отношения с приемной дочерью огорчали Марго, ей казалось, что он внушает девушке слишком нереалистические идеи. И под его влиянием она сильно изменилась, что после долгого общения с ним Вайолет становится нетерпимой. «Уж слишком он самолюбивый», — фыркала Марго.

Уинстон изо всех сил старался угодить и понравиться нервной жене лорда Асквита, но редко когда ему это удавалось. Консуэло Мальборо помнила ее «маленькой и необыкновенно худощавой», «с ястребиным носом и пронзительным взглядом», слишком язвительной и невыносимой в общении.

Во время разговора с людьми Марго имела привычку грубо прерывать собеседника. «Она совершенно не умела слушать других, — писала Консуэло. — Марго выпаливала свои умозаключения, словно выстреливала из хлопушки, обожала критиковать все и всех или осуждать».

В зрелые годы Уинстон отозвался о ней более мягко и доброжелательно, чем Консуэло, он писал, что Марго была «великая женщина, независимая, дерзкая, с пламенной душой». Со слов матери он знал, какой была гордой Марго в юные годы, каким свободомыслием отличались ее речи, как она умела покорять людей намного старше себя прямотой и смелостью, как она с дикой скоростью скакала на лошадях, «словно фурия».

С годами ее характер становился все более сложным и трудновыносимым. Ее семейная жизнь с лордом Асквитом была полна восторгов и отчаяния. Первая жена Асквита умерла в 1891 году, оставив на его руках пятерых маленьких детей — четырех мальчиков и одну девочку по имени Вайолет. Через три года лорд женился во второй раз на тридцатилетней Марго, которая изо всех сил старалась заменить детям мать, что ей далеко не всегда удавалось. Она тоже родила от Асквита пятерых детей, но трое из них умерли при рождении. Смерть малюток сильно омрачила ее отношение к жизни и подорвала здоровье.

Асквит, которого она всегда называла Генри, не мог отказаться от желания пофлиртовать на стороне, что не укрепляло семью. Его страстью были молодые привлекательные женщины типа уинстоновской Памелы, но он всегда возвращался в лоно семьи, а Марго предпочитала закрывать глаза на его бесчисленные короткие увлечения и похождения.

Она питала иллюзию, что оказывает огромное влияние на воззрения Асквита. Генри относился к этим претензиям с большим юмором, делал вид, что так оно и есть, а на самом деле не обращал ни малейшего внимания на ее суждения, что тоже служило причиной семейных размолвок. Время от времени между Марго и Вайолет возникали споры. Быстрая смена настроений мачехи и ее колкости девушка выносила с трудом. Наступали такие моменты, когда они обе готовы были взорваться. После очередной стычки Марго записала в дневнике, насколько невыносима Вайолет с ее сильной волей, «мне кажется, я однажды не выдержу и стукну ее кулаком».

В обществе Марго терпели по той причине, что она была женой Генри. Но на склоне лет к ней относились уже без прежней почтительности. Когда в 1920 году появилась автобиография Марго, Дороти Паркер — американская писательница и поэт язвительно заметила: «Взаимоотношения между Марго Асквит и Марго Асквит оставляют впечатление одной из самых привлекательных любовных историй в литературе». А один из американских дипломатов в частной беседе признался, что Марго «одна из самых невыносимых женщин в мире».

Высказанные Марго колкости производили еще большее впечатление из-за ее голоса — низкого и густого, почти мужского баритона, как считал внук.

Один из ее выпадов — печально знаменитых — случился во время поездки в Америку в 1930 году. Там ей довелось встретиться с известной в то время кинозвездой Джин Харлоу. Актриса не расслышала имя и неправильно произнесла его — Маргот. Та поправила собеседницу, подчеркнув невежество и необразованность кинодивы: «Моя дорогая, буква «т» немая, так же, как в «Харлоу».

Герберт Генри Асквит и в поздние годы, убеленный сединами, выглядел весьма импозантно. Его легко было вообразить сенатором Древнего Рима, недаром многие карикатуристы любили изображать его в тоге. Он был полноват, но крепко скроен, хотя, кроме гольфа, никакими другими физическими упражнениями не занимался. Однажды неистовая Марго поторопила его: «Если мы сейчас не побежим, то опоздаем на поезд», — на что он спокойно ответил: «Ну уж нет, только не бег. Я в этом не силен».

Сдержанный, невозмутимый на публике, он производил впечатление очень надежного деятеля, но в частной жизни, когда Генри переставал следить за собой, ему случалось быть и порывистым. Он потворствовал своим слабостям — пристрастию к крепким напиткам, хорошей еде, любил поиграть в бридж, даже больше, чем в гольф, или провести время в обществе хорошенькой женщины.

Асквит охотно соглашался идти с Черчиллем на любые светские мероприятия, но Черчиллю никогда не удавалось убедить Асквита почитать что-то, имеющее отношение к государственным вопросам. Генри был весьма сдержанным в выражениях, когда беседовал с Уинстоном, но — в отличие от Марго — был рад, что Вайолет подружилась с молодым политиком. И всегда терпеливо выслушивал ее полные восхищения пересказы того, о чем они беседовали накануне. Как-то она сказала, что Черчилль «гений», на что Асквит засмеялся и ответил: «Да, Уинстон, несомненно, согласился бы с тобой».

Но он понимал причины энтузиазма дочери и даже разделял его. Было в Черчилле что-то такое, что напоминало ему собственные молодые годы и собственные честолюбивые планы. Будучи молодым юристом, он провел немало лет, дожидаясь момента продвижения, и все еще помнил болезненные огорчения тех лет, когда его незаслуженно обходили. Друзьям он доверительно говорил: «Те, кто не пережил этого сам, не в состоянии понять, насколько угнетают, парализуют волю все эти отложенные планы, сколько энергии тратится впустую при топтании на месте». Многие его коллеги действительно этого не осознавали и, так же как и газетчики, недоумевали: куда торопится Черчилль?! Асквит знал, куда и почему, и сочувствовал молодому политику.

Уинстон не только принимал обожание Вайолет, но волей-неволей использовал ее чувства, чтобы повлиять на ее отца. Генри ничего не имел против замужества дочери с новым героем. Но с точки зрения Уинстона вопрос, насколько он выиграет, став зятем Асквита, оставался сомнительным. Либералов не привлекала идея создать что-то вроде второго «отеля Сесила» и раздавать лакомые доходные места родственникам, вот почему женитьба на Вайолет вместо того, чтобы помочь продвижению, могла затормозить его.

Однако либералы видели в Асквите наиболее подходящую кандидатуру на пост очередного премьер-министра. В июне 1907 года Черчилль и его сторонники надеялись, что замена должна вот-вот произойти. У Кэмпбелл-Баннермана в этом месяце случился серьезный сердечный приступ, второй за девять последних месяцев. Врачи сделали все, чтобы помочь ему встать на ноги и возобновить работу, но требовали снизить нагрузки, поскольку состояние здоровья все равно внушало опасения. Очень многие беспокоились, что он не сможет заниматься делами с полной отдачей. И если бы Си-Би вдруг написал прошение об отставке или внезапно умер, то его место, несомненно, занял бы Асквит. Черчилль высказывался на эту тему совершенно недвусмысленно: «Асквит должен стать наследником: и я уверен, что никто не справится с этими обязанностями лучше — его можно смело сравнивать с сэром Робертом Пилом [24].

Но чем оборачивались для Черчилля грядущие и неизбежные перестановки в кабинете министров — вот в чем вопрос? Его шансы были неплохи — будущий премьер-министр отзывался о нем весьма высоко, а его дочь восхищалась им. И пока что, наверное, следовало не торопиться с женитьбой, а подождать, что произойдет, когда начнут формировать следующее правительство. То, что он вызывает симпатию Аскита, — было и великой удачей и большой неудачей. Это могло сыграть ему на руку в продвижении наверх, но могло и навредить — с ним бы стали обращаться как со своим родственником. Все могло повернуться таким образом, что ему пришлось бы дорого за это заплатить. Эти переживания сплелись в такой тугой узел, где соединились и высокие ожидания, и тайные опасения. Сложная жизнь семейства Асквитов чем-то напоминала трагикомедию времен королевы Елизаветы, где за внешним благополучием скрывались темные подводные течения.

Благодаря Вайолет, Уинстон мог войти в личную жизнь семейства, но шагать там следовало с большой осторожностью.

Весной 1907 года стали распространяться слухи, которые приписывали Черчиллю романтические отношения с молодой женщиной. Но это была не Вайолет. 27 апреля редакторы газет «Дейли Мейл» и «Манчестер Кроникл» написали Черчиллю, попросив подтвердить или опровергнуть слухи о том, что он намеревается обручиться с мисс Элен Бота. Черчилль ответил отрицательно. Но другие газеты подцепили новость, что дало его недругам возможность поиронизировать над ним. Вполне возможно, что именно они запустили эту утку.

Для тех консерваторов, которых возмущало, как оценил, а точнее принизил деятельность лорда Милнера в Южной Африке, не было ничего забавнее, чем идея обручения Уинстона с дочерью генерала Луиса Боты, бывшего бурского командира, умело сражавшегося против британцев в 1899–1902 гг.

Луис Бота вместе с дочерью и другими родственниками прибыл в Лондон на конференцию всех премьер-министров империи. Благодаря тому, что Трансвааль получил автономию, там прошли выборы, в результате которых премьер-министром стал Бота. И теперь он наслаждался уважением, которое ему выказывали те самые люди, которые не так давно мечтали убить его. Газетчики поражались, что его дочь, прибывшая из столь отдаленной колонии, оказалась не только привлекательной, хорошо одетой, но и достаточно образованной девушкой. Они описывали ее чудесные волосы, покрой платья цвета «розового коралла», восхищались ее отличным английским так, словно это была какая-то диковинка для бурской девушки. Черчилль принимал участие в организации конференции, и несколько раз виделся с ней, но не более того.

Для ожесточенных тори теплый прием, который оказывали Боте Черчилль и другие либералы — было все равно, что сыпать соль на раны. Они относились и к Боте, и к Черчиллю, как к предателям, стоившим друг друга. И нельзя было сильнее уколоть и того и другого, пустив слух, что Уинстон намеревается жениться на полудикарке — дочери человека, пролившего немало британской крови. Тори просто исходили желчью, пытаясь выставить Черчилля зятем ничтожного Боты. (При этом критиканы не подозревали, что предводителем отряда, взявшего Черчилля в плен в ноябре 1899 г., был именно генерал Бота.)

Слухи действительно задевали Черчилля — он выступал в роли незадачливого холостяка, который не смог найти себе пару получше, чем девушка из отдаленной колонии, оказавшаяся проездом в Лондоне. Весть достигла и ушей Мюриэль Уинстон, и она не могла отказать себе в удовольствии подразнить Уинстона. Она знала доподлинно, что все это чистой воды выдумка, и вряд ли Черчилль способен жениться на провинциальной девице, которую он почти не знает, но ей нравилось выводить его из себя.

Со своей виллы на Лазурном Берегу, расположенной в местечке Кап-Ферра, где весна выступала во всей своей красе, она писала Уинстону, что с надеждой ожидает того дня, когда он и Элен Бота нанесут ей визит. Она даже добавила, что ждет на вилле не только его и «мисс Бота», но и «всех маленьких ботатят, которые смогут побегать по саду». Черчилль привык к насмешкам Мюриел, возможно, он и улыбнулся, читая ее письмо, но это стало еще одним уколом, еще одной занозой в сердце.

Наконец, Элен Бота уехала в таинственную и непонятную Южную Африку, но ее отец сделал королю эффектный подарок, который Черчилль счел символом полного взаимопонимания, достигнутого между бурами и британцами. С полного согласия своего парламента, Бота преподнес на день рождения короля, которому исполнялось шестьдесят шесть лет, необработанный алмаз «Куллинан («Звезда Африки»), считающийся самым большим в мире. Его масса составляла 3106,75 карата (621,35 грамма). Этот алмаз случайно нашли в шахте Южной Африки в 1905 году, и он оценивался почти в 500 000 фунтов. Тори отнеслись к подарку с презрением, явно недооценив его, им чудилось, что за этим стоят какие-то подозрительные мотивы. Черчилль выразился по этому поводу: «Они фыркали и фукали от огорчения». Но подарок вызвал сомнения и у многих либералов. Они сомневались, стоит ли принимать столь дорогой камень. Черчилля возмущал такой вялый отклик, и он выступал в числе тех, кто ратовал за то, чтобы подарок приняли.

Выступая в палате общин, Уинстон назвал этот подарок «поразительным событием», и добавил: «Вполне возможно, драгоценный камень сотни лет будет напоминать о значимости того законопроекта, что был нами подготовлен и принят, хотя наши имена будут забыты».

Правительство еще колебалось. «Верьте мне, — настаивал Черчилль, убеждая короля принять камень, — это подлинное, бескорыстное выражение верности короне, оно идет от самого сердца этих странных, непокорных и упрямых людей».

Король согласился принять бриллиант. Кабинет медленно и постепенно пришел к тому же самому решению. 9 ноября 1907 года, в день рождения монарха, представитель министерства по делам колоний под усиленной охраной доставил камень Эдуарду VII. Позже алмаз пришлось разрезать, поскольку внутри камня имелись трещины, и сделали из него два необычайной величины бриллианта, пополнившие королевскую сокровищницу. «Первая звезда Африки» увенчала собой монарший скипетр (этот бриллиант и по сей день остается самым большим в мире), а «Вторая звезда Африки» украсила корону Британской империи. В качестве памятного сувенира Черчиллю подарили стеклянную копию необработанного алмаза, послужившего для изготовления двух знаменитых бриллиантов.

Через год, во время долгого ланча у него в доме, Черчилль решил похвастаться копией алмаза, и распорядился принести ее. Когда после довольно долгих поисков огромный бесцветный камень вынесли на подносе, один из гостей, мельком взглянув на него, принял копию за затвердевшее желе и отрицательно покачал голой, отказываясь от угощения: «Нет, благодарю вас!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.