Глава вторая СНЕГ НАД ПУСТЫНЕЙ

Глава вторая

СНЕГ НАД ПУСТЫНЕЙ

Наступил XX век. Стряхнув бремя позднего викторианства, Англия наслаждалась безмятежностью эдвардианского десятилетия. То была пора карнавальной веселости балов и легкомысленности загородных приемов, изысканности всепроникающего art d?co и удручающего упадка литературы. Эдвардианство открыло путь эмансипации и гигиене, слой за слоем освободив тела от вороха лишней одежды. Символами перемен стали велосипеды и роликовые коньки для обоих полов. Спорт перестал быть уделом богатых аристократов и бритоголовых профессионалов ринга. Плавание на совместных пляжах сделало смешным купание в бухтах для леди и джентльменов.

1

«Со смертью отца наша жизнь полностью переменилась. На смену безопасному беззаботному миру детства пришла реальность. Для меня не существует сомнений, что незыблемость домашнего очага держится на главе дома — мужчине. Мы привыкли подсмеиваться над выражением „Отец лучше знает“, но в нем отражена одна из характерных черт поздней викторианской эпохи. Отец — это фундамент, на котором покоится дом. Отец любит, чтобы семья садилась за стол в одно и то же время; после обеда отца не следует беспокоить; отец хотел бы поиграть с тобой в четыре руки. Все это выполняется беспрекословно. Отец заботится о том, чтобы семья была сыта, чтобы в доме поддерживался заведенный порядок, чтобы можно было заниматься музыкой».

Оказалось, однако, что предоставленная самой себе миссис Миллер способна трезво оценивать ситуацию и находить разумные решения. Откажись она раньше от милой викторианской женской отстраненности, семья могла бы и не разориться. От финансового краха уцелели деньги, завещанные дедом непосредственно внукам. Каждому досталось по 100 фунтов в год, что вместе с обещанным матери пожизненным небольшим доходом от одной из дедушкиных фирм оставляло возможность небогатого, но подобающего существования. Однако расходы необходимо было жестко урезать. Первым делом следовало продать Эшфилд и переселиться в домик поскромнее. Но сверх ожидания, она натолкнулась на противодействие детей. Они решительно и единодушно воспротивились продаже Эшфилда и умоляли сохранить его. «Это наш дом, — говорили мы, — и мы не вынесем его потери». Джеймс Уотс обещал небольшую, но постоянную добавку к тещиным деньгам. «Наконец, тронутая, как мне кажется, больше всего моей отчаянной любовью к дому, мама сдалась. Она решила, что, во всяком случае, можно попытаться. Теперь я понимаю, что неблагоразумно было так цепляться за него. Конечно же надо было продать Эшфилд и купить более подходящий дом. Но хотя мама прекрасно понимала это и тогда, а еще больше потом, все же, мне кажется, она была довольна, что мы там оставались: ведь Эшфилд долгие годы так много значил для меня! Мое пристанище, кров, приют, место, которому я действительно принадлежала. Мне никогда не приходилось страдать от отсутствия корней. Хотя сохранять Эшфилд было безумием, именно благодаря этому безумию я приобрела нечто очень ценное: сокровищницу воспоминаний».

Уступив младшей дочери, миссис Миллер, по крайней мере, позаботилась поскорее устроить жизнь старших детей. В следующем сентябре, до окончания срока траура, по ее настоянию Мэдж вышла за Джеймса Уотса. Миссис Миллер, конечно, вслух не объясняла необходимость венчаться без промедления простым желанием избавить дочь от нужды. «Мама уверяла, и, думаю, в этом была доля правды, что с течением времени, когда они с Мэдж сблизятся еще теснее, расставаться станет труднее». Отец Джеймса тоже по каким-то неясным причинам стремился к тому, чтобы сын, едва окончивший Оксфорд, немедленно женился в столь раннем по английским понятиям возрасте. Он даже обещал выделить сыну землю из своих владений и построить дом для молодой пары (годы спустя дом еще не достроили, а когда он был готов, Джеймсу и Мэдж пришла пора занять после смерти старого Уотса родовой особняк).

Англо-бурская война очень удачно разразилась в эти же месяцы и решила судьбу безалаберного Монти, уже бесплодно перепробовавшего несколько профессий. Вступив в армию добровольцем на волне патриотического энтузиазма, он так в ней и остался. Где еще можно было получить жалованье и положение, не облекая себя ответственностью и раздумьями? Военная служба в Африке или Индии, грозившая в ту пору лишь опасностями тропических болезней, была веками испытанным прибежищем для непутевых, но добропорядочных сыновей. Дамы Миллер вздохнули с облегчением, пристроив «главу рода» к приличному делу.

Сразу по кончине отца Агата осталась в опустевшем Эшфилде совершенно одна, на попечении кухарки Джейн: мама с Мэдж уехали на юг Франции для восстановления душевного покоя. Девочка восстанавливала свой покой доступными ей средствами, пытаясь по-взрослому командовать в доме, что Джейн вежливо игнорировала. Через долгие три недели мать вернулась. Агата очень хорошо осознала глубину уже свершившейся потери и страшно боялась потерять еще и маму.

«Мы не были больше семьей Миллер; немолодая женщина и маленькая наивная девочка, совершенно не готовая к превратностям судьбы, просто оказались теперь вдвоем, и, хотя внешне мало что изменилось, жизнь стала другой.

После папиной смерти у мамы начались сердечные приступы. Впервые я поняла, что значит беспокоиться о других, но, неопытная и маленькая, я сильно все преувеличивала. По ночам я просыпалась с отчаянно бьющимся сердцем, уверенная, что мама умерла. Двенадцать и тринадцать лет — самый подходящий возраст для таких волнений. Думаю, я понимала, что схожу с ума напрасно и что страхи мои необоснованны, но ничего не могла с собой поделать.

Я никогда не признавалась маме в этих ужасных приступах страха за нее, и, наверное, она никогда о них не подозревала. Каждый раз, когда она отправлялась в город, я безумно боялась, что ее могут задавить. Сейчас все это кажется таким глупым, лишним. Со временем, через год или два, мои страхи постепенно улеглись. Конечно, я всегда страдала от избытка воображения, сослужившего мне хорошую службу в моей профессии, в самом деле, фантазия — основа писательского ремесла, но в других случаях она может вызвать массу неприятных переживаний».

Конечно, девочку ужасала перспектива остаться одной в мире, огромность которого она постепенно осознавала. Но дело было не только в страхе за мать. Просто наступила пора бесконечных отроческих переживаний, поиска себя и своего места в жизни: Агата Миллер потихоньку взрослела.

2

После смерти Фреда Миллера жизнь в Эшфилде изменилась. Светское времяпрепровождение никогда не увлекало миссис Миллер в такой мере, как ее мужа. Она была рада свести его практически на нет, хотя чувствовала себя уязвленной быстротой, с которой друзья ее позабыли. Доходы позволили бы жить без всяких лишений, но мать предусмотрительно экономила на всем, дабы собрать средства на будущий выход дочери в свет. Большинство комнат теперь заперли, камины топили лишь в двух-трех жилых помещениях, к которым классную комнату с роялем не причислили. Джейн больше не приходилось готовить парадные обеды, хозяйка с дочерью довольствовались макаронами с сыром или рисовым пудингом. Миссис Миллер понимала, что Джейн, с ее великолепным кулинарным искусством, вправе претендовать на более высокое жалованье — она имеет для этого все основания.

«Мама подыскала для Джейн место, где она будет получать больше денег и работать с настоящей помощницей.

— Вы заслуживаете этого, — сказала мама.

Джейн бесстрастно выслушала мамину речь, не выказав никаких эмоций.

На следующее утро, однако, она появилась в маминой комнате:

— Я просто хотела сказать, мэм, кое-что. Я подумала к решила остаться у вас, мэм. Я поняла все, что вы мне сказали, и согласна получать меньше; но я жила здесь очень долго. Все равно брат настаивает, чтобы я приехала к нему потом, и я обещала вести его дом, когда он уйдет с работы: через четыре или пять лет. А до тех пор я остаюсь здесь.

— О, это так великодушно с вашей стороны, — расчувствовалась мама.

Однако в этом соглашении существовал изъян. Привыкнув за многие годы готовить определенным образом, Джейн решительно не могла переменить свои привычки. Один из папиных друзей получал большое удовольствие, слушая, как Джейн по телефону отдает распоряжения.

— Я хочу шесть лангустов — только не омаров, — свежих, и креветок не меньше чем… Но я всегда заказывала двенадцать филе камбалы, — в отчаянии говорила Джейн.

Тот факт, что у нас не было теперь достаточно ртов, чтобы съесть двенадцать филе, даже считая ее и ее помощницу, не укладывался в голове Джейн».

Все же миссис Миллер деликатно и постепенно сократила расходы, взяла на себя заказ продуктов и составление меню. Мысль о возможности варить макароны самой, конечно, не приходила ей в голову. А для ее дочери преданная Джейн навсегда осталась образцом служанки, «каких теперь уже нет».

Проблемы экономии не беспокоили Агату: так ли уж важно, что купить — леденцы или шоколад? а если она ела теперь гораздо меньше, чем требовал быстро растущий организм подвижной девочки-подростка, то бледные тощие барышни не представляли ничего необычного в Англии. В тринадцать лет она вымахала почти под метр семьдесят, но не имела, к глубокому своему разочарованию, даже признаков округлости груди. Она по-прежнему оставалась в одиночестве. Только на смену одиноким играм в саду Эшфилда пришли более активные спортивные занятия. Она открыла для себя радость быстрого движения: в Торки около бездействовавшей зимой эстрады создали скейт-ринг: приноси свои коньки, плати два пенса и катайся до упаду. А в августе — сентябре ни дождь, ни шторм не мешали купаниям в море.

Нравы претерпели необратимые изменения. Прежние крошечные, укрытые от малейшего взора бухты для раздельного купания леди и джентльменов не исчезли, но появились просторные пляжи для совместного купания. Никакие возражения ретроградов не останавливали прогресс, разве что в области безобразных и неудобных купальных костюмов. «Купальные костюмы оставались цитаделью добродетели вплоть до моего замужества. Хотя совместное купание уже широко распространилось, старые леди и консервативно настроенные семейства все еще рассматривали их как нечто весьма подозрительное. Но прогресс брал свое, не щадя даже маму. Мы часто ходили на пляжи, где разрешалось купаться женщинам и мужчинам. Насколько я помню, мужчины не особенно стремились предаваться радостям совместного купания; они твердо оберегали свою независимость. И если некоторые из них отваживались появиться на Мидфут-Бич, то при виде сестер своих друзей приходили в смущение, так как по-прежнему считали их чуть ли не обнаженными».

Но если физическое развитие девочки не оставляло желать лучшего, с ее интеллектуальным образованием все обстояло по-старому. Ее ничему систематически не учили, даже не поощряли к серьезному чтению. Она по-прежнему читала сентиментальные романы для девочек и мечтала о приключениях. По утрам на смену арифметике, умершей вместе с отцом, пришла история: «Я корпела над трудом под названием „Великие исторические события“. Проработав каждую главу, мне нужно было ответить на вопросы, помещенные в конце. Из нее я узнавала о главных европейских и мирового значения событиях, произошедших во время правления английских королей, начиная с короля Артура. Как приятно, когда вам твердо говорят, что король Такой-то плохой; эта книга отличалась библейской категоричностью. Я узнала даты рождения и смерти всех английских королей и имена всех их жен, — не могу сказать, чтобы эта информация хоть сколько-нибудь пригодилась мне в жизни». Конечно, можно пожалеть о прискорбно низком уровне образованности самой миссис Миллер, которая создала у дочери представление об истории как собрании бесполезных дат, даже не попытавшись познакомить со смыслом этой науки хотя бы по историческим романам. Столетием раньше высказанная великой Джейн Остин мысль, что подлинно образованную женщину отличает «развитый обширным чтением ум», была начисто забыта викторианцами. И мисс Агата осталась прямо в Митрофанушкиной уверенности, что все ей неизвестное и знать-то не стоит!

Зато она, к радости матери, проявила таланты в сфере, как нельзя лучше способствующей надеждам на замужество. В округе появилось семейство Хаксли, небезупречное в смысле происхождения, зато страстно увлеченное любительским театром. Музыкальные таланты и врожденный сильный голос Агаты Миллер навели их на мысль поставить оперу. Она удивила всех и даже себя свободой, с которой сразу же вышла на публику: «Помнится, я не испытывала на сцене ни малейшего страха. Не странно ли для особы столь застенчивой, которой порой стоило неимоверных усилий перешагнуть порог магазина? Которая, прежде чем появиться на большом приеме, буквально скрежетала зубами? Единственным, что совершенно не приводило меня в замешательство, было пение». Естественно, мать весьма одобряла любительские выступления дочери, позволявшие богатой торкийской публике из самых достойных соседей увидеть юную статную барышню в наиболее выигрышном свете. И хотя до поиска женихов было еще далеко, в таких случаях полезно пустить добрую славу впереди девушки.

3

Меньше чем через год после свадьбы у Мэдж родился сын Джек. Роды оказались крайне тяжелыми, пришлось пригласить сразу двух докторов, едва не чудом тем удалось спасти и мать, и дитя. Мэдж оправилась сравнительно быстро, но больше детей У нее не было. Зато Агата стала тетей и даже заменила на крестинах крестную мать, которая не смогла приехать. С тех пор Мэдж с ребенком проводили каждое лето в Эшфилде, к великой радости младшей сестры — наконец-то семья походила на прежнюю, открывались запертые в другое время комнаты, няня и служанка оживляли пустой дом, детский голосок разбивал унылую тишину. Высшим счастьем было слышать саму Мэдж: «Я рассчитывала, что она будет рассказывать мне разные интересные истории и внесет разнообразие в мою жизнь. Своего первого Шерлока Холмса — „Голубой карбункул“ — я услышала от Мэдж, и с тех пор одолевала ее просьбами рассказывать еще. Больше всего я любила „Голубой карбункул“, „Союз рыжих“ и „Пять апельсиновых зернышек“, хотя и все остальное тоже нравилось мне. Мэдж была великолепной рассказчицей».

Перед тем как выйти замуж, она начала, по примеру родителей, писать сама. Некоторые из ее рассказов были опубликованы в «Ярмарке тщеславия», почему-то под псевдонимом, хотя напечататься в этом журнале считалось большим литературным успехом, и отец страшно гордился старшей дочерью. Она написала серию рассказов, посвященных спорту: «Шестой мяч в молоко», «Мимо», «Касси играет в крокет» и др. Младшая сестра великодушно отметила в воспоминаниях эти опыты старшей: «Очень остроумные и увлекательные. Перечитав их лет двадцать тому назад, я подивилась, как же хорошо она писала. Интересно, продолжала бы она писать, если бы не вышла замуж? Совершенно очевидно, что из всех членов нашей семьи Мэдж была самой талантливой».

Несомненно, что умение строить диалоги было у сестер Миллер врожденным, полученным от одаренных родителей, но ссылка на замужество, будто бы помешавшее старшей развить талант, тут чистое лукавство. С конца XVIII столетия, со времен славы миссис Рэдклиф, мисс Фанни Берни (позднее французской графини) и мисс Марии Эджуорт, литературные занятия в Англии считались вполне подобающими для дам. И смешно думать, будто бы при наличии няни у Джека и необходимых слуг в богатом доме Уотсов Мэдж не имела времени для сочинительства. Вероятно, она не имела только одного — стимула. Ее воспитали как леди. А леди не должна действовать… даже если ее ребенок и сестра тонут у нее на глазах.

Однажды во время сильной зыби Агата с Джеком чуть не утонули, купаясь в бухте для леди. Старый грубый спасатель, которого Миллеры всю жизнь почитали бесполезным, вытащил их из воды со всей своей неделикатностью.

«Нагруженная нами лодка приплыла к берегу, и на пляж, весело смеясь, спустилась Мэдж со словами:

— Что вы там такое делали? Что за суматоха?

— Ваша сестра чуть не утонула, — сердито сказал старый джентльмен. — Держите вашего ребенка; а ее положим и посмотрим, не надо ли дать ей несколько тумаков.

Полагаю, они надавали мне тумаков, хотя не думаю, чтобы я полностью потеряла сознание.

— Не понимаю, откуда вы узнали, что она тонет. Почему она не закричала?

— Я следил за ней. Если человек тонет, он не может кричать, уже поздно.

С тех пор мы относились к „Морскому волку“ с глубоким уважением».

В зимнее время года общение с Мэдж не прерывалось — она часто приглашала маму и сестру к себе в Чешир на рождественские праздники, хотя жила в доме свекра, поскольку ее с мужем дом все еще не был достроен. Огромный и в меру безвкусный псевдоготический особняк в Эбни сулил Агате бесчисленные радости: он был раем для гурманов, с роскошным столом и никогда не запиравшейся кладовкой, набитой шоколадом, казавшимися невероятными после вынужденного воздержания в Эшфилде. Вдобавок в нем имелись доступные всем три рояля и орган (!), в саду был прорыт псевдоготический туннель, подходивший для игр в разбойников и привидения, и наконец, в нем жила Нэн Уотс. Девочки познакомились на свадьбе Джеймса и Мэдж, когда их обеих отправили подальше от праздновавших взрослых в классную комнату. Весьма быстро найдя общий язык, они великолепно провели там время, сломав пружины старого дивана и подружившись на всю жизнь. Их общей страстью были сливки, которые они поглощали в огромных количествах при всяком случае. В остальном Нэн была вполне современной особой: грубила матери, к тайной зависти Агаты, не стеснялась в манерах и выражениях, а позднее меняла мужей с быстротой и легкостью, недоступными викторианским леди.

Хотя бы раз в год обеих девочек брали в Манчестер смотреть пантомимы с песенками, иногда они посещали и настоящие театральные представления. Бабушка-тетушка в Илинге, поездки к которой оставались другим праздником гурманства и душевной теплоты, неизменно водила внучку чуть не каждую неделю на музыкальные комедии — в моду вошли оперетты. Их безмятежная веселость и озорной задор составляли столь разительный контраст с викторианской чинностью, что увлекали даже старых джентльменов, а уж музыкально одаренная девочка распевала ариетки во весь голос.

После такого сказочного мира Эшфилд удручал тишиной и безлюдностью. Гости, даже соседские сверстницы, сюда не заходили. Агата не рвалась душой в большой мир, находя отраду в беседах со своими «девочками». Она мысленно устраивала их судьбы, а своя ее пока не беспокоила. Она полюбила часами играть на рояле и петь. Зимой или промозглым туманным днем, каких хватало в Торки, нетопленая классная комната сама по себе служила испытанием. Девочка входила в нее, открывала рояль, дула на пальцы и играла без перерыва сколько хватало матери сил слушать снизу — в противном случае пальцы окоченели бы от холода. Горло, способное выдержать такое пение хоть раз, навеки застраховано от ларингитов и ангин!

Тихим времяпрепровождением стало изящное рукоделие. Инстинктивно ища приложение творческим силам, Агата занялась самым викторианским делом — вышиванием подушечек. Она копировала цветы с фарфоровых ваз и старалась переносить на атлас, достигнув высокого мастерства. Вот когда бабушка и мать полностью одобрили ее успехи! Вечерами они сидели с матерью перед единственным пылавшим камином: Агата вышивала, мать читала. На смену простеньким и слезливым повестям для девочек пришли, наконец, Вальтер Скотт и Диккенс, Теккерей и Дюма. Миссис Миллер читала отлично, пропуская скучные, по ее мнению, описания природы Скотта или жалостливые страницы Диккенса, временами внезапно засыпала, но вскоре просыпалась и читала с прежним жаром. Вкусы обеих полностью совпадали: Вальтер Скотт и Теккерей казались растянутыми и трудными, Диккенс — чересчур сентиментальным, а у Дюма дочери больше всего нравилась часть про замок Иф в «Графе Монте-Кристо». Как она сама заметила по другому поводу, «поразительно, как ничтожно мало мы меняемся в своих пристрастиях!».

4

Уже Агата пыталась сочинять оперетты и романы, когда внезапно миссис Миллер объявила дочери, что ее «образование все-таки оставляет желать лучшего и неплохо было бы походить в школу». Разумеется, это был всего лишь предлог. Не дочкина безграмотность, не пробелы во всяких ненужных ученых материях обеспокоили, наконец, заботливую мать. При всех своих талантах, при высоком, но не чрезмерно росте, при заметной уже красоте, ее пятнадцатилетняя Агата отличалась косноязычием и полнейшим неумением держаться в обществе. Да и откуда ей было призанять этого умения, если она даже со сверстницами общалась эпизодически на катке и изредка в гостях, не выезжала за пределы родственного круга и не видела хотя бы Лондона? кто в этом был виноват? а выход в свет уже не за горами, всего год или два осталось на приобретение необходимого лоска.

Школа в Торки, преуспевшая в разных там науках, не привила светскости. Агата заинтересовалась — страшно сказать! — алгеброй. Тотчас миссис Миллер приняла решение: сдать Эшфилд за очень хорошую сумму и отправиться обеим в Париж, дабы младшая дочь поучилась в том же пансионе, что и старшая — и с тем же успехом. Разлука с родным домом далась тем легче, что от них, наконец, со слезами на глазах и с единственным чемоданом в руке, ушла преданная Джейн. Новых слуг даже не стали искать. Дом сдали, нашли жилье для миссис Миллер в Париже, Агату поместили в пансион.

«На третий день я отчаянно затосковала по дому. Неудивительно: за последние четыре-пять лет я так сильно привязалась к маме, никогда с ней не разлучаясь, что в первый раз, когда я действительно покинула дом, мне ее очень недоставало. Самое интересное, что я не понимала, что со мной происходит. Я просто не хотела есть. Каждый раз, когда я думала о маме, слезы наворачивались у меня на глаза и текли по щекам. Помню, глядя на блузку, которую сшила мама — очень плохо, но собственными руками, — я рыдала с удвоенной силой именно оттого, что блузка в самом деле была такая неудачная, плохо сидела, складки не ложились. Мне удавалось скрывать свое отчаяние от окружающих, и только по ночам я плакала в подушку. Когда мама приехала, чтобы взять меня на воскресенье, я встретила ее как обычно, но в отеле бросилась ей на шею, обливаясь слезами. Мне приятно сказать, что я все же не попросила ее забрать меня обратно, не опустилась до такой слабости. Кроме того, увидев маму, я почувствовала, что больше не буду мучиться, так как теперь поняла наконец, что со мной происходит».

Париж, Belle ?poque! Последняя пора высшей элегантности и первая слава «Мулен Руж», премьера «Веселой вдовы» Легара и расцвет музыкальных ревю, ресторан «Максим» и… — и все это оставалось совершенно неведомым юным девицам. «Les jeunes filles» оберегались от малейших контактов с реальным миром еще основательнее, чем в Англии. По Лондону девушка из среднего класса могла ходить без сопровождения и даже могла путешествовать в одиночестве по стране без ущерба для репутации, в Париже это считалось недопустимым. Пансионерки отмеряли километры по залам и галереям Лувра, посещали классические представления в Опере, чинно гуляли парами в Булонском лесу. И если из-за кустов выскакивал вдруг столь характерный для французских парков непристойный тип, они благовоспитанно его не замечали (хотя что другое можно сделать в такой ситуации?). Вместе с тем и домоводство, обязательное в английских школах, во Франции не преподавалось. Барышень готовили в невесты, а какими они станут женами и матерями, никого не волновало.

За две парижские зимы и лето Агата Миллер сменила три пансиона. Всюду она демонстрировала крайнюю беспомощность в грамматике и живописи, зато исключительные способности к музыке, пению и арифметике — и всюду позорно проваливалась на экзаменах или концертах. Обычно до самих концертов дело вообще не доходило — она заболевала накануне и выздоравливала через два дня. Если же ей удавалось выйти к доске или инструменту, в глазах у нее темнело, руки дрожали, она находилась почти в обморочном состоянии и действовала наобум. Сперва такое состояние казалось окружающим следствием застенчивости, преодолимой с опытом. Были месяцы, когда она брала уроки музыки и пения у лучших педагогов не для общего развития, а всерьез задавшись целью стать оперной певицей или профессиональной пианисткой. Все данные у нее были, викторианские предубеждения против артистической карьеры понемногу развеивались XX веком, а славу последнего из ее пансионов составляла талантливая пианистка, в замужестве леди Лимерик. Но увы!

«Прежде чем окончательно вернуться домой, я попросила Карла Фюрстера откровенно ответить мне, считает ли он, что упорный труд и прилежание могут сделать из меня профессиональную пианистку. Он, хоть и чрезвычайно деликатно, не стал лгать. У меня нет достаточного темперамента, чтобы выступать перед публикой, сказал он. И я знала, что учитель прав. Я была очень благодарна ему за то, что он сказал правду. Некоторое время я чувствовала себя несчастной, но постаралась не принимать этот печальный вывод слишком близко к сердцу.

Если вашим мечтам не суждено осуществиться, гораздо лучше вовремя признать это и двигаться дальше, вместо того чтобы сосредоточиваться на разбитых упованиях и надеждах.

Рано испытанное поражение послужило мне хорошим уроком на всю жизнь; я поняла, что не обладаю темпераментом, позволяющим мне выступать перед публикой в любом качестве. Думаю, что корень этого явления лежит в неспособности контролировать свои физические реакции».

Впрочем, миссис Миллер отнюдь не была разочарована. В «Неоконченном портрете» именно матери приписана инициатива приглашения педагога с мировой славой на чашку чаю с просьбой высказать именно то, что отвечает интересам дочери (как их понимает мать). В автобиографии об этом нет ни слова. Однако в данном случае Агата Миллер в ретроспективе соглашалась с решением матери: все-таки сцена — не место для молодой девушки. Ее единственное назначение — замужество.

5

Разумеется, любая девушка росла с этой уверенностью.

«Самое замечательное в девичестве, каковое есть предчувствие женственности, состоит в том, что жизнь воспринимается как увлекательное приключение. Совершенно не знаешь, что с тобой случится. Вот отчего так интересно становиться женщиной. Никаких забот о том, что делать, — биология сама решит. Ждешь мужчину, который, раз появившись, полностью изменит твою жизнь. Что ни говорите, но на пороге таких предчувствий голова кружится. Что будет? „Может, я выйду за какого-нибудь дипломата… Наверное, мне бы понравилось ездить за границу, смотреть мир…“ Или: „Пожалуй, я не хотела бы выйти замуж за моряка; ведь пришлось бы все время жить у моря“. Или: „Кто знает, может быть, я выйду замуж за мостостроителя или первопроходца“. Весь мир открыт, но выбор не за вами, все предопределено судьбой. Судьба может послать кого угодно: например, пьяницу, который сделает вас несчастной на всю жизнь; но это только увеличивало накал ожидания. К тому же это не был брак с профессией; вас ждал брак с мужчиной. Выражаясь словами старушек нянь, кормилиц, кухарок и горничных: „Однажды явится Мужчина вашей жизни, ваш Суженый“.

Конечно, всегда находились девушки, заявлявшие, что они не хотят выходить замуж, обычно по какой-нибудь благородной причине. Как правило, они собирались уйти в монастырь или работать в лепрозории. Речь шла, таким образом, о том, чтобы принести себя в жертву ради какого-то очень важного дела, — неизбежный этап. Горячее стремление стать монахиней было гораздо более характерно для последовательниц протестантской религии, чем католической. Девушки-католички рассматривали уход в монастырь как призвание, как выбор жизненного пути, в то время как протестанток привлекал аромат религиозной таинственности. Профессия больничной сиделки тоже считалась вполне героической, овеянной славой мисс Флоренс Найтингейл. Но главной темой оставался брак: за кого вам предстоит выйти замуж — вот главный вопрос».

Мысль об опасности остаться старой девой никого не посещала. Каждая девушка готовилась к замужеству, но далеко не все мужчины в Англии хотели или способны были жениться. Агата Миллер прошла все положенные этапы девичества. Она влюблялась с самого нежного пятилетнего возраста. Она мечтала о принце Эдди и лондонском епископе, об актерах и взрослых приятелях брата. Все романы ее воображения завершались или смертью героя, с последним вздохом произносящего «Мадемуазель, я всю жизнь любил вас!», или ее собственной гибелью во имя спасения своего кумира. В конце пребывания в пансионе, после разочарования в перспективах актерской стези, она вознамерилась стать медицинской сестрой. Но ее мать ясно видела цель и умела ненавязчиво к ней идти. Не возражая ни словом, она стала заказывать дочери парижские туалеты. А платья тех лет — это подлинные произведения высокого декоративного искусства. Серьезная мечтательница может презрительно смотреть на моду, но ей невозможно презирать искусство. И постепенно искусство пробудит в ней вкус к нарядам, а от нарядов уже легко перейти к их назначению — удовольствию привлекать к себе взоры.

Миссис Миллер запаслась рекомендательными письмами даже в салоны некогда недоступного Сен-Жерменского предместья. Для школьницы, еще официально не представленной в свете и обязанной молча сидеть в уголке на чинных приемах, этот мир казался убийственно скучным. Этот мир был очень добр к ней, прощал промахи в этикете, тихонько обучал куртуазности былых времен, — ведь ее мать была вдовой американца! а разве бывают бедные американцы? Мисс Агата Миллер почиталась богатой невестой, которых уже давно с распростертыми объятиями принимали в самых аристократических европейских семействах. Американская ученица из ее пансиона некогда вышла за французского виконта и как-то посетила родные пенаты с юным сыном. Французский барон и американец по манерам, он стал предметом мечтаний всех девиц. Агата тоже влюбилась бы в него, но он исчез с ее горизонта. Однако эта встреча оказала воздействие на юную барышню: «Внезапно все во мне переменилось. Я покинула мир своих воображаемых героев. Наступил конец романтических влюбленностей в реальных и выдуманных героев — персонажей из книг, общественных деятелей, друзей, посещавших наш дом. Я потеряла способность любить бескорыстно, жертвовать собой во имя спасения любимого и начала думать о реальных молодых людях как о молодых людях — пленительных созданиях, с которыми я хотела встречаться и среди которых в один прекрасный день надеялась найти своего Суженого. Я вступила в мир женщин на охоте! Я хотела теперь встретить настоящего молодого человека, множество молодых людей».

Мечтания определялись темпераментом — и только. Позднее мисс Марпл огорчалась за молодежь шестидесятых годов, считавшую сексуальное самовыражение обязанностью. В начале XX века никто не навязывал юношам и девушкам определенного образа мыслей, они жили как им хотелось, а если девушек старались оберечь от слишком раннего и ненужного любовного опыта, то и в этом было огромное преимущество. Еще Байрон высказался вполне определенно, что в этой сфере — как, впрочем, и во всех других — мечты всегда превосходят реальность, а его, надо полагать, можно считать тут авторитетом! Мисс Миллер выросла в уверенности, что нет ничего превыше девической чистоты, в первую очередь в глазах молодых людей. В подтверждение она привела в воспоминаниях историю о девице, предложившей спутнику, подвозившему ее в автомобиле на бал, снять на часок комнату в отеле: мол, «я часто так делаю». Спутник в ужасе немедленно порвал с нею знакомство и пожаловался ее старшей подруге, от которой и пошла эта история.

Кто выдумал эту нелепость? Агата Кристи, молодой человек, подруга, кто-то четвертый? Юноша, рассказывающий подобное о девушке, невероятен в пору, когда понятие джентльмен не потеряло своего смысла. Все могло быть: девушка имела в виду остановиться поесть мороженого, которого дома ей не давали; или желала произвести ложное впечатление опытности, столь свойственное очень юным, а произвела обратный эффект; или ее просто оклеветали в лучшем случае подруги, если не спутник. Но сам по себе случай невероятен, принимать его всерьез невозможно. Даже полувеком позже никто бы не сдал такой парочке не только номер в отеле, но и комнату над пабом. И если именно этим эпизодом Агата Кристи оправдывала невинность своих современниц, она напрасно искала им оправдания — его не требуется! В конце концов, даже в XXI веке не только в Англии с ее пуританскими традициями и холодной кровью коренных жителей, но и во Франции, по данным медицинских наблюдений, мягко говоря, не все девушки теряют невинность до брака. Хорошо, если им вообще удастся это сделать!

6

Наконец наступила пора и Агате Миллер сделать модную греческую прическу, заказать вечернее платье и «выйти в свет». Проблему недостатка средств миссис Миллер решила со свойственной ей практичностью. После краткого летнего пребывания в Эшфилде она обнаружила у себя подходящие заболевания, потребовала от докторов прописать ей зиму в Египте, снова сдала дом за большие деньги, — и повезла дочь в Каир.

Египет тех лет составлял часть Британской империи к вящему удобству всех, кто не желал терпеть туманы и промозглость родных островов. Таковых находилось предостаточно. В зимние месяцы в отели Каира (о Красном море еще не помышляли) съезжались владельцы английских особняков, сданных чудакам-иностранцам, отпускники-военные, туберкулезные больные и маменьки с дочерьми на выданье. В Каире стояло несколько полков — праздный отдых нуждался в защите, а барышни в кавалерах! Балы и маскарады, пикники в Сахаре, гольф, скачки, поло, все английские забавы в романтической южной атмосфере как нельзя более подходили для наиприятнейшего начала светской жизни. «С точки зрения юной девушки, Каир воплощал сладостную мечту. Мы провели там три месяца, пять раз в неделю я ходила танцевать. Балы давались во всех крупных отелях по очереди. Я оставалась застенчивой, но страстно увлекалась танцами и танцевала хорошо. Мне нравились молодые люди, и вскоре обнаружилось, что и я нравлюсь им, так что все шло прекрасно. Мне было всего семнадцать лет, и Каир сам по себе ровно ничего не значил для меня — девушки от восемнадцати до двадцати одного года редко думают о чем-нибудь, кроме юношей, что более чем естественно!»

Агата получила первое вечернее платье из бледно-розового атласа с букетом роз на плече. Естественно, она, как и все девушки, хотела черное — но в ту пору вкусам девиц не потакали. И вот она танцует посреди бальных зал, бросая томные взгляды на зрелых загорелых полковников, а встречая внимание только со стороны недозрелых скучных юношей. Но то была прекрасная прелюдия жизни — «легкое вступление в науку жизни без слишком жестокой расплаты и тяжелых разочарований». Молодые люди пребывали, как и ныне, в своем собственном мире, далеком от реального мира взрослых, но пребывали в нем под присмотром взрослых, — и это служило им надежной защитой от последствий собственных ошибок, неведения и наивности. Опыт ведь ничем не заменишь, сколько и чего заранее ни читай, а приходит он, увы, только с годами и ничем иным.

Мисс Миллер училась нелегкому искусству заполнения бальной книжечки (и так его и не освоила), болела за своих кавалеров на соревнованиях по поло, отчаянно противилась посещениям всяких там пирамид и музеев с мумиями. Ей нужен был Египет не туристический, а свой — Англия под небом юга, раскрывавшая заледеневшие в родном климате молодые души. Южные романтические ночи оказывали свое действие: ей сделали несколько предложений руки и сердца, но несмотря на новизну ощущений, она не была польщена: «Не могу избавиться от ощущения, что в большинстве случаев мне и моим подругам предлагали выйти замуж совершенно несерьезно и без всякой ответственности. У меня есть подозрения, что если бы я приняла какое-нибудь из предложений, то поставила бы молодого человека, сделавшего его, в весьма затруднительное положение». Она ни в кого не влюбилась, так как ей некогда было выделить кого-то из толпы молодых офицеров, — слишком многое следовало успеть! Но она научилась вести себя в обществе, поддерживать беседу с мужчинами и не теряться в толпе девиц. Она перестала быть дебютанткой.

В наилучшем расположении духа миссис Миллер и ее дочь плыли из Александрии в Венецию, навстречу английскому светскому сезону, ибо каирский как бы и не шел в счет. В Англии Агата продолжала бы считаться дебютанткой со многими преимуществами этого положения. Ее непременно приглашали бы с матерью на приемы все знакомые, ее стали бы заботливо оберегать от любых расходов и беспокойств. «Хозяйки всегда проявляли щепетильность в вопросах, касающихся девичьих денег. Они знали, что мало у кого из девушек имелись лишние, чтобы выбрасывать их на ветер, — даже самые богатые получали на карманные расходы не больше пятидесяти или ста фунтов в год. Поэтому хозяйки не спускали с девушек глаз. Если их приглашали играть в бридж, то только при том условии, что кто-то ручался за них и брал на себя уплату долгов в случае проигрыша. Таким образом дебютанткам создавали ощущение вовлеченности в происходящее и освобождали от страха оказаться в долгу».

В Англии девушку ждало прежде неведомое испытание: приглашения в загородные дома. Она ездила в старинные особняки иногда с мамой, порой совсем одна, облаченная в роскошный и очень дорогой костюм для верховой езды. Заказав его для пущего эффекта, миссис Миллер, однако, категорически запретила дочери садиться на лошадь:

«— Ты совершенно не умеешь ездить верхом, — заметила мне мама. — Страшно подумать, если ты покалечишь чью-нибудь дорогую лошадь».

Вероятно, только английская мать не подумала бы при этом о целости еще и дочери?

Загородные приемы рассматривались эдвардианцами как место безудержного и часто довольно безобразного веселья, если не разгула. Выходки разбушевавшихся гуляк пугали юную леди. Она была слишком робка и наивна, чтобы отстоять свое добро от вышвыривания в окно, а иной раз хозяйка дома оставляла ее и вовсе в неприятном положении. Один такой гадкий и глупый эпизод описан в «Неоконченном портрете», но только ли с его героиней он случился?

«Прелестные ножки, — бормотал он. — Прелестные. Вы ведь не против, не так ли?

Селия была очень даже против. Но терпела. Может быть, так оно принято, когда гостишь в загородном доме. Ей не хотелось показаться неотесанной деревенщиной или малым ребенком. Она стиснула зубы и сидела как деревянная».

Дело, по счастью, не зашло слишком далеко, хозяйка пришла вовремя, сказав в оправдание ему банальное: «Человек он чрезвычайно состоятельный». Девушка вздохнула с облегчением, узнав, что на загородных приемах «необязательно позволять гладить ноги». Увы, доверие к собственным чувствам дано только детям и совсем взрослым людям. Всякий, кто оглядывается на чужие мнения, просто не знает, что еще не повзрослел.

Впрочем, не все приключения в жизни девушек связаны с мужчинами. Самое незабываемое ощущение вызвал… аэроплан. Агата с матерью отправились поглядеть выставку этих новейших изобретений, будущее которых казалось совсем не очевидным. И вдруг объявление: «Пять фунтов за полет»!

«— Можно мне? О, мамочка, можно мне? Пожалуйста! Это было бы потрясающе!

Думаю, что потрясающей была моя мама. Стоять и наблюдать, как любимое дитя поднимается в воздух на аэроплане! В те дни они разбивались каждый день. Она сказала:

— Если ты действительно хочешь, Агата, можно.

Пять фунтов представляли для нас немалую сумму, но затраты оправдались. Мы подошли к заграждению. Пилот посмотрел на меня и спросил:

— Шляпа крепко держится? Ол райт, садитесь!

Полет продолжался не более пяти минут. Мы поднялись в воздух и сделали несколько кругов — до чего же невероятное чувство! Потом самолет плавно спланировал на землю. Пять минут экстаза и еще полкроны на фотографию; выцветшее пожелтевшее фото, которое я люблю показывать: крошечная точка на небе — это я на аэроплане десятого мая 1911 года».

7

Светская жизнь, включая даже поездки к бабушке-тетушке, к Мэдж или к старым Уотсам, не отнимала все-таки слишком много времени. Отсутствие средств на кеб или машину лишало Агату возможности принимать приглашения в дома, расположенные дальше мили-двух от Эшфилда, если только ее не обещали подвезти от дома или ближайшей станции. Дома же делать было почти нечего. Хозяйство взяла на себя юная Люси, мечтавшая постепенно достичь положения самой «миссис Роу» (так величали незамужнюю Джейн равные ей). Музыка и пение служили теперь только развлечением: от надежд на карьеру оперной певицы Агата окончательно отказалась, а слава концертной исполнительницы или аккомпаниаторши ее не привлекала. Однажды после тяжелого гриппа, страдая от невыносимой скуки и одиночества, она получила от матери совет:

«— Почему бы тебе не написать рассказ? — предложила она.

— Рассказ? — переспросила я удивленно.

— Да. Как Мэдж.

— Но мне кажется, я не смогу.

— Почему?

Никаких причин не было, разве что…

— Ты не знаешь, можешь ты или нет, пока не попробуешь, — наставительно заметила мама. Наблюдение справедливое. Она исчезла со свойственной ей внезапностью и через пять минут появилась снова с тетрадью в руках.

— В конце есть несколько записей для прачечной, но остальные страницы совершенно чистые. Ты можешь начать прямо сейчас.

Если мама что-то предлагала, ей подчинялись безоговорочно. Я села в кровати и стала размышлять о рассказе, который мне предстояло написать. В любом случае это было интереснее, чем раскладывать пасьянсы».

Нужно вспомнить, что с давних пор среди друзей мистера и миссис Миллер числилось множество литераторов, включая знаменитостей первой величины, что они сами в молодые годы немного писали психологические и сентиментальные вещицы, чтобы понять, отчего сестры Миллер поощрялись родителями к сочинительству. Мэдж писала на спортивные сюжеты, Агата сразу же обнаружила стремление к изображению сложных психологических переживаний под оригинальным углом: например, разговор глухой дамы и нервического молодого человека на светском рауте, наверняка забавный; или ужасы спиритических сеансов; или остро эмоциональные ситуации в духе популярного в те годы Дэвида Лоуренса (автора «Любовника леди Чаттерлей», тогда еще не написанного). Рассказы посылались в различные журналы, но, в отличие от рассказов Мэдж, неизменно возвращались.

Однако Агата уже увлеклась новым видом творчества, сменившим прежнее вышивание. Она затеяла роман. Действие происходило в памятном ей Каире, сюжет был не таинственным, а просто непонятным. Единственное, что ей сразу стало даваться легко, было сложное искусство диалога. Как и Мэдж, она писала бегло и драматично, и недаром позднее обе сестры Миллер ярко проявили себя в драматургии. Но других достоинств роман не имел. Подобно большинству начинающих авторов, она нагромоздила столько персонажей и перипетий, что сама не сумела пересказать сюжет. Тем не менее длиннейший роман был завершен — а это уже немало. Если произведение большой формы удалось не бросить на полпути, у автора есть шанс преуспеть в будущем, потому что он выказал главнейшее качество для успеха — упорство. Название она дала эффектное — «Снег над пустыней». Позднее она высмеяла его в «Смерти на Ниле», где пошлоэротическая романистка миссис Оттерборн навязывает Пуаро свою книгу под похожим названием: «Мощное, интригующее название. Снег в пустыне, он растает при первом же дыхании страсти». Но в юные годы «снег в пустыне» имел совсем другой смысл: «Подразумевалось, что в пустыне идет снег, ложится на песок — и это напоминает поверхностные события жизни, которые проходят, не оставляя следов в памяти».

Среди соседей в Торки оставался давний друг родителей знаменитый тогда писатель Иден Филпотс (кто-то слышал о нем?). Его и пригласили стать первым судьей литературных опытов Агаты. Его отзыв был самый вежливый (не обижать же знакомых). «Кое-что из написанного Вами, — писал он, — имеет определенные достоинства. У Вас прекрасное чувство диалога, и Вы могли бы сделать его веселым и естественным. Попробуйте выбросить из Вашего романа все нравоучения; Вы слишком увлекаетесь ими, а для читателя нет ничего скучнее. Предоставьте Вашим героям действовать самостоятельно, так чтобы они сами говорили за себя вместо того, чтобы постоянно заставлять их говорить то, что они должны были бы сказать, и объяснять читателю, что кроется под тем, что они говорят. Пусть читатель разберется сам».

Он дал множество советов по улучшению стиля, лексики и прочего. А мог бы дать всего один совет, пригодный для любого юного автора, создавшего будь то художественный или научный труд. Если автор доволен своим сочинением, оно может оказаться таким замечательным, как ему кажется, или совсем бездарным, но если он не смеет сам о нем судить и просит советов высоких авторитетов, — оно наверняка плохо.

Литературный агент Филпотса, к которому мисс Миллер пришла по рекомендации последнего, без особой деликатности вынес приговор: «Лучшее, что он может посоветовать, это выкинуть эту книгу из головы и написать другую». На сем первый творческий период Агаты Миллер и завершился. Он принес одну пользу: она напрактиковалась печатать на старой машинке Мэдж и с тех пор постепенно отвыкла писать от руки.

8

Данный текст является ознакомительным фрагментом.