3. КОМАНДАРМ 4-й

3. КОМАНДАРМ 4-й

Был конец декабря 1918 года. Над Москвой мела вьюга. Снег клубился вдоль узорчатого фасада торговых рядов, вокруг башенок и куполов Василия Блаженного, над темными бронзовыми фигурами памятника Минину и Пожарскому, тогда стоявшего в самом центре площади. Возле Кремлевской стены шло ученье какой-то пехотной части. В такт шагу над маршировавшим батальоном взлетала военная песня…

Через узкие ворота Никольской башни Кремля вышли на площадь два человека. Один из них, в серой смушковой шапке, в защитного цвета бекеше и валенках, был только что утвержденный Советом Обороны в должности командующего 4-й армией Восточного фронта член ВЦИК Михаил Васильевич Фрунзе. Спутник его, в шапке-ушанке, в длинной кавалерийской шинели, бывший генерал-лейтенант царской армии Федор Федорович Новицкий, тоже только что был назначен в 4-ю армию начальником штаба. Подтянутый, сухощавый, с седеющей бородкой клинышком, он держался несколько чопорно, по-генштабистски.

Фрунзе спросил его, на секунду остановившись:

— Мне все-таки не совсем понятно, Федор Федорович, почему вы так упорно. отказывались от должности командарма? Ведь вы уже второй год с нами работаете, одним из первых принесли присягу республике, проявили себя отлично, в чем же дело?

Новицкий ответил не спеша:

— Предреввоенсовета настойчиво уговаривал, чтобы я согласился… Но вам я, пожалуй, скажу откровенно, Михаил Васильевич… Как я слышал, положение там — сложнейшее, рука нужна — не моей чета. Отвечать перед правительством пришлось бы головой. А я — бывший генерал, беспартийный… Чуть что — и к стенке…

— Откровенность я уважаю… — усмехнулся Фрунзе. — Но что же вы думаете: начальнику штаба так уж ни за что и не придется отвечать?

— Смотря при ком… — отозвался Новицкий. — Вы, во всяком случае, понапрасну меня в обиду, надеюсь, не дадите… Да и невозможного не потребуете…

— Ну, как знать — может быть, и невозможное потребуется… — опять усмехнулся командарм.

Он смахнул с усов снег и показал своему спутнику на марширующий отряд красноармейцев.

— Вот, Федор Федорович, наглядный ответ на опасения ваши… Люди год назад чуть не зубами рвали с себя военную амуницию. А сейчас, глядите, с каким запалом, подъемом к новым боям готовятся. За свое идут биться, быдлом больше быть не хотят…

Мимо запорошенного снегом здания Исторического музея командарм и его спутник спустились к гостинице «Лоскутной», выходившей в Охотный ряд. Гостиница эта совсем еще недавно излюбленное пристанище волжских и сибирских миллионеров, сейчас была полна людьми в военных шинелях, полушубках, кожаных куртках.

В номере уже заливался громоздкий настенный телефон «Эриксон». Весть о новом назначении Фрунзе, как видно, уже пошла по Москве. Звонили товарищи по Сибири, по Минску, по подполью. Вызывали по-разному: кто Арсения, кто Трифоныча, кто просто Мишу… Поздравляли, просили взять с собой.

— Ладно, ладно… Всех заберу! — шутливо кричал в ответ в трубку Фрунзе и, обернувшись к Новицкому, улыбаясь, подытожил — Чуть не целая рота набирается… Пишите, Федор Федорович, первый рапорт…

Новицкий, о чем-то раздумывая, открыл полевую сумку, достал бумагу и карандаш. Пододвинув кресло к письменному столу, удобно уселся в нем, ожидая, что продиктует командарм.

Помолчав, Фрунзе продолжал неторопливо, как бы говоря с самим собой:

— Вы правильно считаете, Федор Федорович, что отвечать в основном за армию придется, разумеется, мне. Скидок и мне никаких не будет. Да я и сам их не приму. Но не злорадство врагов, не укоры друзей страшны, товарищ Новицкий, а потеря, скажем, хотя бы одного полка… Да что полка — батальон потерять зря и то никогда себе не простил бы… Вот чего боюсь, сказать по правде…

— А за матушку свою не боитесь?.. — вдруг спросил Новицкий. — Ведь, насколько я знаю, она у вас где-то там, по ту сторону фронта, в Верном, кажется?.. Если Колчаку станет известно, что ее сын армией против него командует, не оставит он старуху в покое… Как вы на этот счет полагаете?

Лицо Фрунзе омрачилось. Он негромко повторил:

— Да… если известно ему станет, Колчаку…

Но тотчас же круто вскинул голову:

— Вот о чем, право, просил бы вас, Федор Федорович, мне не напоминать… Конечно, белогвардейцы могут проведать о родстве этом… Возможно, что и расправятся… Вполне возможно. Жутко представить, если теперь самой ей беды хлебнуть достанется из-за меня. Но верю, что найдутся товарищи, которые не дадут свершиться беде.

Через час расхлябанный «мерседес» повез Фрунзе и Новицкого на Ярославский вокзал. Перед отъездом на фронт обоим им предстояло сдать дела по Ярославскому военному округу.

Улицы Москвы были тоже занесены снегом. Из окон темных, насупившихся домов вырывался едкий дым. Это дымили железные печки-буржуйки. Штыками щетинились площади и улицы — Лубянка, Мясницкая… Отряды проходили обучение ускоренными темпами. Каждый день был на счету. Белогвардейские армии и интервенты лихорадочно готовились к нанесению нового, решающего удара.

Штаб Ярославского военного округа находился в Иваново-Вознесенске. Здесь все тоже понимали, что означает колчаковское наступление. Большинство фабрик бездействовало, трубы их не дымили. Но теперь речь шла уже не только о хлопке для стоящих без дела станков, речь шла о всей судьбе революции, о самой жизни для трудового народа, Советской республики…

Вечером, спустя день после возвращения Фрунзе из Москвы, люди заполнили до отказа просторнейший в Иванове Гарелинский зал. Товарищ Арсений должен был выступить с докладом. Через него Москва, Ленин должны были дать ткачам-ивановцам ответ на все их тревоги и думы.

И вот на трибуну поднялся слегка задержавшийся Арсений-Трифоныч, окрвоенком и председатель

Иваново-Вознесенского губисполкома Михаил Васильевич Фрунзе-Михайлов.

Теперь на нем были темно-зеленый френч и кожаная тужурка. В густых, подстриженных ежиком волосах виднелась легкая проседь…

Взгляд серых, глубоко посаженных глаз был сосредоточен. Арсений крепко взялся руками за края трибуны.

— Товарищи ивановцы, товарищи большевики… — начал он, и его голос сразу же заполнил зал до самых дальних углов. — Происходят события великой важности. Война империалистов между собой закончилась. Все свои силы они бросают на нас. Их ставленник — «черный адмирал» Колчак с полумиллионной армией движется на Республику Советов. Под его угрозой сейчас уже Вятка, Кострома, Нижний Новгород, а южнее — Казань, Уфа, Самара… Он стремится захватить Москву, сломить республику, вернуть те времена, когда мы с вами гнили по тюрьмам, сидели за решетками, как дикие звери, когда наши лучшие товарищи — Козуев, Громовой, Станко, сотни и тысячи других гибли на виселицах, в застенках, мостили костями своими дорогу на каторгу… Он уже восстановил в Сибири строй кнута, штыка и веревки… Отрезал нас от хлеба, хлопка, угля… Будь в его власти — он и солнце сорвал бы с неба, не дал бы и солнцу нам светить…

Фрунзе остановился, обвел взглядом затаивших дыхание людей.

— Но может ли сломить нас враг, товарищи? — в упор задал он собранию вопрос. — Сломит ли нас враг сейчас, когда есть у нас самих и красная артиллерия, и пулеметы, и броневые поезда, и даже авиация? И целые армии бойцов, хорошо знающих, за что они сражаются… Сломит ли нас враг, когда ведет нас к цели наша великая партия под руководством Ленина?.. Да когда мы и сами все яснее видим нашу дорогу… Сломит ли нас наемник империалистов Колчак, спрашиваю я вас, товарищи? Нас, только что завоевавших нашу собственную, пролетарскую, народную власть?

— Не сломит! Не сломит, черный дьявол, не сломит! — загремело по залу.

— Товарищи! Я сказал не все, — поднял Фрунзе руку, когда собрание стихло. — Центральный Комитет партии разрешил мне позвать с собой на фронт моих старых друзей-коммунаров и всех других честных бойцов, кто пожелает. Итак, кто со мной, товарищи? На Колчака, в поход за победой, жизнью, свободой!

— Все пойдем! Все!.. Сломим голову Колчаку! — забушевало опять по залу.

В ближайшие дни началась запись в полк, который был назван Иваново-Вознесенским. Ткачи горячо откликнулись на призыв своего старого друга Арсения-Трифоныча. В короткий срок была сформирована эта в полном смысле гвардейская часть. Лучшие вышивальщицы Иваново-Вознесенска любовно расшили для полка золотом и шелками боевое красное знамя.

Ткачи обмундировали свой полк с иголочки, из последних запасов обеспечили его провиантом…

Фрунзе выехал несколько раньше, чем отправился полк. Комиссаром полка он назначил Дмитрия Фурманова, невзирая ни на его молодость, ни на совсем еще небольшой партийный стаж.

Фурманов еще не был известным писателем, но Михаил Васильевич как бы угадывал в нем ярко проявившуюся впоследствии способность к зоркому наблюдению и осмыслению фактов, к запечатлению их в памяти и на бумаге, видел в нем уже тогда будущего «летописца» бурно, стремительно развивающихся революционных событий в обстановке гражданской войны.

Мы теперь знаем, что Дмитрий Фурманов во многом оправдал эти ожидания Михаила Васильевича Фрунзе, проявляя себя вместе с тем и стойким, выдержанным политическим руководителем-комиссаром боевых частей и соединений Красной Армии: сперва 220-го Иваново-Вознесенского полка, а затем 25-й Чапаевской стрелковой дивизии.

Постоянным правилом Михаила Васильевича

Фрунзе было всестороннее изучение обстановки, в которой ему предстояло действовать. Он взял с собой в дорогу кипу военных книг, а также статистическую, географическую и экономическую литературу, относящуюся к театру военных действий. С ним выехали Ф. Ф. Новицкий и в качестве старшего адъю- танта-секретаря коммунист С. А. Сиротинский.

В Самаре Фрунзе ждали нехорошие вести.

Храбрые, но не очень сведущие в политике крестьяне-бойцы поддавались на хитрые уловки вражеской агентуры — эсеров, анархистов, кулаков. Дело дошло до того, что незадолго до приезда Фрунзе в 22-й дивизии был случай отказа выполнить приказ Реввоенсовета армии. В районе Уральска были обезоружены и убиты член Реввоенсовета армии Линдов и другие работники, находившиеся с ним.

— Вы приехали, товарищ командующий, не в добрый час… — так встретили Фрунзе в штабе 4-й армии. — Возникают большие трудности — армия развинтилась, возомнила себя автономной, потеряла ощущение начальнической руки. Анархиствующие элементы и эсеры распоясались, захватывают влияние. На днях под Уральском произошло неслыханное событие. Только что взяли Уральск — и вдруг взбунтовался Орлово-Куриловский полк. Погибли почти все наши руководящие работники…

Фрунзе выразил намерение лично поехать в Уральск.

— Не советуем вам туда ехать, товарищ командующий, — сразу же начали отговаривать Фрунзе работники штаба армии. — Как бы беды не вышло…

Но Фрунзе не слушал уговоров и предостережений. Приняв дела и отдав приказ по армии, он немедленно выехал в район Уральска.

Перед поездкой командарма в Уральск самарские часовщики были загружены большими срочными заказами — починкой и выверкой имевшихся в государственных складах Самары реквизированных у бывшей самарской буржуазии ручных и карманных часов, а также компасов и буссолей. К моменту отъезда командующего несколько десятков часов и компасов с гравировкой «За Уральск», «За храбрость» было включено в его багаж, под ответственность адъютанта.

Глубокие снега лежали на холмах приволжского Сырта. Снегом была покрыта и выглядевшая довольно мирно степь.

Но степь только казалась мирной. Угроза таилась на каждом шагу.

4-я армия, командовать которой назначен был Фрунзе, занимала очень трудный участок. Из необозримой приуральской степи то и дело появлялись белоказачьи отряды, нападали с юга на форпосты Красной Армии и снова скрывались.

На этом фронте не было ни окопов, ни укреплений. Каждое село, каждый хутор мог превратиться в опорный пункт и для красных, и для белых.

Причудливы были очертания фронтового участка Александров Гай — Уральск — Актюбинск, но цепко держали белоказаки непрерывно меняющуюся линию, которая смыкалась в районе Оренбурга с расположением основных сил Колчака.

Почти от Волги до Южного Урала тянулся этот движущийся фронт набегов, налетов, неожиданных отходов и наступлений. Железная дорога, ведшая через Деркуль на Уральск, тоже находилась под постоянной угрозой.

На пути в Уральск Фрунзе посетил одно из степных сел, обстоятельно, по душам поговорил с местными жителями, стариками.

— А где помоложе хозяева? — задал Фрунзе вопрос, между прочим.

— Воюют, батюшка… Хто у Ленина, а хто с атаманцами ушел, с казарой… — прошамкал один из стариков.

— А куда больше людей идет — к Ленину или к атаманцам? — продолжал спрашивать командарм.

— К Ленину, знамо, больше… — послышалось сразу несколько голосов. — У красных — нашенские командуют, Василий Иванович Чапаев. А казара [18] — хто их знает, кому родня… Им чихать на Рассею…

— Вон что! — сказал Фрунзе. — Вы, значит, понимаете, что значит Россия…

— Как не понимать! — обидчиво проворчал собеседник. — Жили деды наши все вместе, что пальцы в горсти, была Русь — не трусь, а потом по земле рассеялись — вот и стала Рассея… А сердце-то все равно к корню лежит.

— А знаете ли вы, кто за что бьется? — еще вопрос задал Фрунзе. — За что — красные, за что — белые?

— Как не знать!.. — отозвались голоса. — Белые — за царя да за господ, а красные — за фабричных…

— А за крестьянство кто? — усмехнулся командарм.

— А за хрестьянство — Чапай… — ответили старики. — Он за нашу землю воюет, супротив Вяземских да Столыпиновых…

Фрунзе знал эти имена — самых крупных помещиков края.

— Но ведь и Чапай — красный, коммунист… — возразил он.

— Ну, нет… — послышались возгласы. — Шутишь, начальник. Не коммунист Чапай, а большевик…

Командарм развел руками:

— Ну, и окрошка у вас в мозгах, товарищи ильмовчане… Да ведь большевики и есть коммунисты… Ну, а живете как? — задал он еще вопрос.

— Тянемся по малости… От суховея до суховея…

— То-то, по малости… — Фрунзе качает головой. — Вот мы, большевики-коммунисты, да и Чапаев ваш вместе с нами, как раз и боремся за то, чтоб жилось людям не «по малости», а как следует, хорошо… Мы — за бедных, но не за бедность: против богатеев, но за всеобщее народное богатство. Богатей для нас то же, что суховей. И с тем и с другим будем бороться не на жизнь, а на смерть…

— С суховеем не много наборешься… — проворчал один из стариков. — Суховей декретом не уничтожишь…

— Справимся и с суховеями… — твердо, уверенно продолжал Фрунзе. — Все поставим на службу народу… И солнце, и ветры… Наука поможет и горы сдвинуть, и реки поворотить… Может, и Волгу с Уралом соединим, и Арал с Каспием… Ни пустынь, ни степей засушливых не будет… Где сейчас синие солонцы, там леса и сады раскинутся. Из-под земли все сокровища ее добудем. И воду заставим бить из-под земли и подороже вещество — нефть… Вот тогда и будет богатство всенародное, а не только для богатеев…

— Складно говоришь, начальник… — переглядываются старики. — Да только вряд ли дожить нам до всего этого… Не попользоваться…

— Небось и вы доживете… Народ крепкий… — улыбается командарм. — А не вы, так сыны да внуки попользуются…

Давняя закваска агитатора помогала Фрунзе быстро и безошибочно находить общий язык не только с рабочим народом, но и с крестьянами любой местности, любого русского края. И не только русского.

Важность, значение такого непосредственного общения с народом были для Фрунзе неоспоримы.

— Один такой разговор стоит иной раз целой прочитанной книги… — пояснял Михаил Васильевич своим товарищам-соратникам. — Не только ты раскрываешь глаза людям, но и у самого тебя вдруг открываются глаза на очень многое… Плох руководитель, безразлично — военный ли, гражданский ли, если он избегает бесед с народом…

* * *

— Завтра выйти уральскому гарнизону на смотр побригадно, — отдал Фрунзе приказ, как только переступил порог штаба Николаевской дивизии, находившегося в Уральске.

Наутро волки уральского гарнизона вышли на смотр. Несколько тысяч красноармейцев выстроилось на площади.

День выдался морозный. В горячей золе тут же разведенных больших костров многие бойцы пекли картошку. Вид у большинства был неряшливый. Редко у кого на шинели виднелся пояс. Папахи были надеты у всех по-разному: у кого сдвинута на затылок, у кого нахлобучена на глаза. Винтовки тоже держали по-разному: на ремне, на плече, у ноги. Стояли в строю кто как хотел. Дымили козьими ножками — цигарками-самокрутками. Один из комбригов увел свою бригаду, не дождавшись смотра, — возможно, от стыда за ее состояние и вид.

Тут же, на площади, не откладывая, провел командарм краткий, но строгий разбор «парада».

— Как вы воспитываете бойцов, товарищи командиры? Отдаете ли вы себе отчет в своих задачах?

Угрюмо слушали командиры. Им трудно было что-нибудь возразить на справедливые упреки.

— Начальнику гарнизона ставлю все это на вид… — закончил командарм. — Требую от командиров немедленно заняться своими бойцами, привести в порядок казармы, конский состав… Предупреждаю всех, что через некоторое время смотр будет повторен, и тогда уже разговаривать будем по-другому. Можете расходиться…

Части разошлись. Командующий вернулся в штаб дивизии отдохнуть после напряженного дня и бессонных ночей. Когда он проснулся, на столике у него лежала записка:

«Командарму 4. Предлагаю вам явиться к шести часам вечера для объяснения по поводу парада.

Комбриг Плясунков».

Фрунзе повертел бумажку в руках. Позвал адъютанта.

— Откуда это?

— Привез ординарец, даже добивался сдать под личную вашу расписку.

Командарм прочел бумажку еще раз.

— Надо будет поехать, — сказал он со своей обычной легкой усмешкой. — Придется «явиться».

— Опасно, товарищ командарм… — заикнулись было штабные.

Но командарм хлопнул ладонью по столу.

— К шести часам приготовить кошевку.

Точно в назначенное время, с одним адъютантом, отправился Фрунзе в уральских санях-кошевке к гарнизонному клубу. Тускло светились в синеве вечера окна городских домов. Откуда-то раздавались бесшабашные, озорные крики и выстрелы. Снег тяжело лежал на крышах, на заборах, на телеграфных проводах.

У гарнизонного клуба кошевка остановилась, и командарм твердой походкой вошел в помещение.

Там было уже полным-полно людей. Густой махорочный дым висел под потолком. Комбриги, командиры полков сидели в переполненном зале. Комбриг Плясунков, в залихватски сдвинутой на затылок папахе, с маузером на левом боку и с наганом на правом, открыл собрание. Он предоставил первое слово не командарму, а одному из своих.

Оратор поднялся и начал речь:

— Друзья и братья, народные командиры! Все мы знаем друг друга. И родились тут, и росли тут, и на германскую вместе ходили, и сейчас бьемся сообща… кровь проливаем… Но вот откуда-то появляются приезжие личности и начинают нас учить. Говорят, что-де мы плохие командиры. Были тут некие, они, как вам известно, тоже командовали, да и докомандовались…

Намек был прозрачен, выглядел как явная угроза. Оратор имел в виду Линдова, Мягги и других военных работников, погибших во время бунта Орлово-Куриловского полка, три недели назад.

Страсти разгорались. Выступали еще и еще ораторы. Стучали рукоятками наганов, выдергивали до половины из ножен шашки и снова вгоняли их обратно.

Но вот поднялся, наконец, Фрунзе. Он подошел к столу и подал знак, что хочет говорить. В помещении стало тихо.

Спокойно, неторопливо повел Михаил Фрунзе ответную речь:

— С вами сейчас разговаривает не командующий армией. Командующий армией не может и не должен быть на таком собрании. С вами сейчас говорит член партии большевиков с тысяча девятьсот четвертого года. Я, как революционер, был дважды приговорен к смертной казни царским военным судом. Провел в каторжной тюрьме семь лет. На улицах Москвы участвовал в Октябрьской революции. Я приехал сюда по указанию партии большевиков и Советского правительства организовать решительный отпор врагам нашим, наймитам иностранного капитала. Буржуазия разных стран щедро снабдила своих ставленников пушками и всяким другим оружием. И если мы не противопоставим этим пушкам, этому оружию свое единство и дисциплину — гибель ждет нас всех и все завоевания великой революции!

Он продолжал:

— Я безоружен, нахожусь здесь с одним адъютантом, и вы можете сделать со мной, что хотите. Но от имени партии, пославшей меня сюда, я решительно вас пре-ду-пре-ждаю, — раздельно и сурово подчеркнул он, — что, если еще раз повторится что-нибудь подобное сегодняшнему вызову, виновные будут наказаны по всей строгости военного времени, вплоть до расстрела. Нарушая дисциплину, вы разрушаете армию. А выполнение отданного мною вчера приказа я проверю лично. Есть какие-нибудь вопросы?

Несколько минут длилось смущенное молчание. Затем Фрунзе встал и медленно пошел к выходу. Кто-то из присутствующих услужливо открыл дверь. Хладнокровное и вместе с тем пламенное, прозвучавшее как подлинный голос партии выступление командующего Фрунзе обезоружило всех, отрезвило самые горячие головы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.