«ВАШЕ …СТВО!»

«ВАШЕ …СТВО!»

Здесь, как мы уже говорили, в дни междуцарствия царило великое беспокойство. «Все были, как в лихорадке… Подъезжали с разных сторон к княгине Лович и ее родственникам, допытывались даже у камер-юнгферы и у горничных, но ничто не помогало. Как римский конклав до избрания нового папы — так и Брюлевский дворец был нем и не высказывался, пока наконец после долгих ожиданий истина не разъяснилась и великий князь объявил о своем отречении»^{408}.

Анекдот

«Из посланцев находчивостью отличался Андрей Сабуров. Прежде, чем предстать пред в[еликим] к[нязем] Константином Павловичем, он сведал от камердинира, что в[еликий] к[нязь] крайне гневается на тех, кто титулует его императорским величеством. Сабурову, однако, не хотелось именовать Константина Павловича высочеством, так как он еще не мог знать, чем окончится все это событие. И вот Сабуров во все время разговора с в[еликим] к[нязем] ни разу не назвал его ни высочеством, ни величеством, а подавая в[еликому] к[нязю] пакет, на вопрос Константина Павловича “к кому этот пакет?” — только тыкал пальцем на адрес и невнятно бормотал: “к Вашему …ству!” Константин Павлович обратил на это внимание и впоследствии шутил над находчивостью Сабурова»^{409}.

Константин сообщил варшавским подчиненным, что отказывается от престола, за несколько дней до мятежа на Сенатской площади. Цесаревич предложил собравшимся «матримониальную» версию своего отречения, заметив, что исполняет собственное обязательство, данное императору Александру, так как получил разрешение на брак с княгиней Лович в обмен на отречение от престола. Теперь, при Николае, говорил Константин, он готов остаться служить в той же должности, если же императору это будет неугодно, он удалится от дел и заживет частным человеком в Лазенках — резиденции последнего польского короля Станислава Понятовского.

Готовность удалиться от дел, даже если она была следствием показного смирения, кажется примечательной. Страсть к частной жизни не оставляла обоих воспитанников Лагарпа. Историки любят вспоминать письмо Александра Павловича Виктору Кочубею (от 10 мая 1796 года), где будущий император так сладко мечтал об отказе от непосильного бремени: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал вам выше. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и изучении природы»^{410}.

Александр писал Кочубею, когда Екатерина была еще жива и предпринимала меры по воцарению старшего внука в обход Павла — юный Александр этого совсем не желал и страшился. Ему удалось избежать короны в 1796 году и не удалось в 1801-м, но про свой юношеский план он не забыл и в последний год царствования постоянно говорил о намерении оставить российский престол и зажить частным человеком. Легенда о таинственном старце Федоре Кузьмиче, в котором некоторые желали видеть императора Александра, родилась именно из этих высказываний. А в свой последний приезд в Варшаву в мае 1825 года император убеждал цесаревича и княгиню Лович отправиться в Рим вместе с ним и поселиться там навсегда, наслаждаясь созданиями искусства и дивной итальянской природой^{411}.

Слух

«Елизавета Алексеевна беременна, Константин Павлович, узнавши о беременности, не принял престола»^{412}.

Нежелание царствовать, страх перед ответственностью — это было что-то фамильное, странный внутренний изъян, душевная слабость, которую гибель Павла только усугубила. «Et, bien, Nikolas, prostenez vous devant votre frere, car il est respectable et dans sublime dans son inalterable determination de vous abandonner le trone»[47], — сказала Николаю Мария Федоровна в тот день, когда Михаил Павлович привез из Варшавы «отреченные» письма Константина. «Преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения…» «Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву? — писал позднее Николай. — Тот ли, который отвергает наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторяет только свою неизменную волю и остается в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, — или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах, должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого! Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче»^{413}.

Николай, кажется, был прав. Какая жертва в побеге? Цесаревич не приехал даже на погребение Александра I, состоявшееся 13 марта 1826 года, хотя в народе настойчиво поговаривали, что теперь уж обязательно «покажут Константина».

Константин же вскоре после воцарения Николая и постоянных с ним несогласий начал тяготиться даже своей должностью в Варшаве. В 1829 году, когда Николай приехал в Варшаву на коронацию, дабы короноваться как король польский, на одной из прогулок цесаревич сделал неожиданное признание.

«Великий князь был угрюм и долгое время молчал, а потом неожиданно обратился к императору с вопросом:

— Знаете ли, государь, о чем я мечтаю?

Затем, не ожидая ответа, великий князь добавил:

— Я хочу уехать на постоянное житье во Франкфурт-на-Майне и жить там частным человеком. Такое мое желание разделяет и княгиня»^{414}.

Заметим, что едва цесаревичу предоставилась возможность зажить частным человеком, он нисколько не развеселился. Случилось это, впрочем, только уже после Польского восстания 1830 года, в обстоятельствах, в которых трудно позавидовать нашему герою.

Пока же великий князь оставался в Варшаве, по-прежнему ездил на учения, балы, в театры, писал рескрипты, отвечал на письма, не любил журналов, любил княгиню Лович, словом, почти и жил частным человеком.

Поверить в это низшие сословия отказывались наотрез. В людской, в казарме, в крестьянской избе народ божий рассказывал собственные истории о том, что на самом деле творилось в столицах и где сейчас находится Константин, истинный русский император и бесстрашный заступник простых солдат и крестьян. Слухи множились, росли, бухли, возмещая недостаток гласности, заполняя дома и растекаясь по улицам, площадям, дорогам и городам, словно волшебная каша из известной сказки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.