САМОУБИЙСТВА

САМОУБИЙСТВА

Весной 1816 года в Варшаве разразился скандал. Цесаревич во время развода приказал двум польским офицерам встать в общий строй и взять ружья, то есть приравнял их к простым солдатам. История умалчивает, в чем состояла их провинность. Офицеры в солдатские ряды встали, ружья взяли, дважды послушно промаршировали вокруг проклятой Саксонской площади, на которой проходили учения, а затем по приказу великого князя вновь вернули ружья и заняли свои обычные места. Случалось такое и раньше. Случалось и не такое.

Однако на этот раз после развода офицеры того самого третьего полка, в котором служили двое провинившихся, дружно заявили своим командирам, что служить вместе с наказанными товарищами больше не могут, те ведь разжалованы в солдаты. Это был бунт, затеянный в надежде на то, что генералы донесут об инциденте великому князю. Генералы доносить не стали, сочтя, что дело замнется само собой, а оскорбленное самолюбие офицеров найдет какой-нибудь мирный выход. И ошиблись: чаша офицерского терпения переполнилась.

Служивший в том же третьем полку капитан Велижек, адъютант генерала Красинского, блестящий офицер, зарекомендовавший себя отличной службой еще в армии Наполеона, явился на собрание генералов и в самых резких выражениях объяснил своим командирам, что малодушие не лучший помощник в деле защиты польского офицерства от оскорблений. Изумленный Красинский приказал посадить дерзкого капитана под домашний арест. И только добавил масла в огонь. Однополчане сейчас же прославили Велижека как героя, пришли навестить пленника и дали клятву умереть за благо отечества и товарищей, если только обращение с ними не переменится. Впрочем, ждать перемен терпения уже недоставало. В знак протеста против наносимых цесаревичем оскорблений трое из славного офицерского братства, договорившись между собой, по очереди покончили жизнь самоубийством. Четвертым стал Велижек. Он оставил предсмертное письмо, которое сохранилось благодаря усердию Чарторыйского, вложившего его в собственное послание Александру (от 17 апреля 1816 года).

«Дорогая сестра,

Скоро наступит конец тоске, которую так часто вы мне ставили в упрек. Вот ее конечный результат. Несмотря на мою любовь и преданность к родине, иной удел не допустил меня погибнуть смертью моих братьев, чья слава распространилась и на нас. Мое настоящее положение лишило меня всякого спокойствия. Я вижу унижение моих братьев по оружию и сограждан, славу отцов, попираемую ногами, и ежедневно нарушение законов лучшего из монархов. Одним словом, я покидаю свое бедное отечество в беспомощном состоянии, преданное капризу одного человека.

Сколько раз я пропускал случай сделаться убийцей! Какой бы это был удар для вас, сестра! Да, я хотел пожертвовать собой для вашего освобождения от позорных цепей, наложенных на нас против воли лучшего из царей.

Между тем, принимая во внимание, что последствия не оправдали бы, может, моей надежды, я предпочитаю лишить себя жизни, способной сделаться пагубной для моей родины; самопожертвования для ее счастья — мое единственное желание. Я знаю, что мой поступок вызовет против меня обвинение в слабости характера! Я совершил бы его тотчас же по его прибытии сюда, если бы меня от этого не удержали наша святая религия и привязанность к вам. Теперь, убедившись, что я более не могу быть полезен своему отечеству, я условился с моими друзьями покинуть эту землю.

Я покидаю ее с презрением, а вас, дорогая сестра, и вас, родители мои, с сожалением.

Найденную саблю передайте вашему сыну, пусть он ее носит, как я, для родины и друзей»^{292}.

Из письма капитана многое видно. Мысль убить цесаревича! Она явилась в первый же год пребывания великого князя в Варшаве, и, надо полагать, не в одной голове Велижека, — остается только дивиться, что ноябрьское восстание вспыхнуло в Варшаве спустя целых 15 лет. Пятнадцать лет ангельского терпения оскорбляемых офицеров, которым ничего не стоило выстрелить в разбушевавшегося цесаревича прямо на плацу.

Велижек трогательно объясняет, что не стал убийцей из любви к сестре и уважения к святой религии. Хотя ни одно из этих чувств не оградило его от самоубийства. Очевидно, дело состояло и в понятной робости — убить себя легче, чем убивать брата лучшего из царей. Велижек, как и многие, тешил себя иллюзией: лучший из царей не знал, что законы, им установленные, так цинично попираются, что конституция, им подписанная, предается самому безжалостному осмеянию. Как известно, Александр знал намного больше, чем сам Велижек, но польский офицер не читал переписки императора ни с Новосильцевым, ни с Адамом Чарторыйским, и умирал с мыслью о государе-ангеле.

Скрыть от Константина четыре самоубийства не представлялось возможным. Узнав о них, великий князь встревожился. И повелел генералу Тульчинскому немедленно извиниться от его имени перед двумя офицерами, поставленными в ряд с солдатами. Тульчинский приказание исполнил, после чего спросил одного из оскорбленных:

— Удовлетворены ли вы, господин Шуцкий?

— Для моей чести этого мало, и я прошу удовлетворения для себя лично, — отвечал гордый поляк.

— Уж не стреляться ли вы хотите с великим князем?

— Точно так.

Генерал Тульчинский повелел немедленно арестовать смутьяна, приказав караульному глядеть за арестованным в оба. Караульный задремал. Шуцкому того только и надо было. Он схватил форменный галстук, привязал его повыше… и вскоре захрипел! Тут караульный проснулся. Галстук у висельника отняли, неудачливого самоубийцу перевели на гауптвахту и доложили обо всем великому князю.

Константин явился к Шуцкому лично, захватив с собой Куруту.

— Вы объявили, что желаете стреляться со мною. Генерал Тульчинский арестовал вас и тем не исполнил моего поручения так, как я того желал. Я явился сюда, чтобы исполнить ваше желание, смотрите на меня не как на брата вашего монарха, но как на человека, как на товарища, который очень со жалеет, что оскорбил такого хорошего офицера. Все мои дела в порядке, и генерал Курута получил мои указания на случай моей смерти, как распорядиться всем тем, что я желал бы еще устроить.

Пораженный Шуцкий просил у великого князя прощения и сказал, что совершенно теперь удовлетворен… Цесаревич упорствовал, все принялись его уговаривать. Только хитрый Курута не произносил ни слова. Наконец Константин Павлович поддался на уговоры и отменил дуэль. Комедия была сыграна совсем не плохо^{293}.

После этой истории польские офицеры ненадолго даже полюбили цесаревича. Поляки не ведали, что это не первая дуэль, в которой он едва не принял участие. Впрочем, однажды разработанный сценарий чуть было не дал сбой. Это случилось еще в Петербурге.

Анекдот о Константине и Лунине

«Наследник престола великий князь Константин Павлович… очень резко отозвался о кавалергардском полку. Так как обвинение оказалось незаслуженным, то ему было приказано свыше извиниться перед полком. Он выбрал день, когда полк был в сборе на учении, и, подъезжая к фронту, громогласно сказал: “Я слышал, что кавалергарды считают себя обиженными мною, и я готов предоставить им сатисфакцию — кто желает?” И, насмешливо оглядывая ряды, он рассчитывал на неизбежное смущение перед столь неожиданным вызовом. Но один из офицеров, М.С. Лунин, известный всему Петербургу своей беззаветной храбростью и частыми поединками, пришпорив лошадь, вырос перед ним. “Ваше высочество, — почтительным тоном, но глядя ему прямо в глаза, ответил он, — честь так велика, что одного я только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне “. Дело замяли, и дуэль, понятно, не могла состояться»^{294}.

Еще два анекдота о дуэли, один с добрым, другой с дурным концом

«По требованиям своего высокого положения в обществе Новосильцев обязан был давать время от времени балы, на которых присутствовала высшая польская аристократия. Во время одного из таких балов случилось следующее: хозяин, по обыкновению, ничуть не стеснялся в своих привычках присутствием гостей и к концу бала уже очень и очень напробовался разных питий. Между гостями находились молодой полковник Киль, адъютант цесаревича, и еще одна молодая полька, красавица, за которою Киль очень ухаживал и к которой в то же время был весьма неравнодушен и сам хозяин, хотя и очень немолодой, но большой поклонник прекрасного пола. Его мучила страшная ревность, и в конце концов, а также и вследствие обильных возлияний он не выдержал и, придравшись к чему-то, наговорил больших неприятностей молодому полковнику.

— Это что значит? — сказал оскорбленный Киль. — Вы позволяете себе говорить дерзости своим гостям у себя дома! Не угодно ли вам дать мне за это удовлетворение?

— Какого удовлетворения требуете вы от меня?

— В шести шагах расстояния и с пистолетом в руках!

— Вот еще что вздумали! Стану я с вами стреляться: я гожусь вам в дедушки.

— Вы можете годиться хоть в прадедушки, но должны быть вежливы со всеми, а тем более со своими гостями. А если вы забыли это и сделались невежею, то должны со мною стреляться.

— Стану я с вами стреляться… Стара штука!

— Так я заставлю вас стреляться со мною! Пока прощайте. На другой день Киль является к цесаревичу и рассказывает ему о случившемся на бале.

— А! хорошо! — сказал великий князь, выслушав с участием рассказ своего адъютанта. — Сейчас же поезжай к Новосильцеву и скажи ему, что я твой секундант и прошу, чтобы он сейчас же прислал ко мне своего секунданта, для того чтобы условиться с ним о месте и времени поединка между тобою и Новосильцевым. Да скажи ему, чтобы он немедленно исполнил мое приказание. А то ведь я шутить не люблю.

Новосильцев обмер от страха, и, как говорится, у него душа ушла в пятки. С братом царя, да еще с таким вспыльчивым, как цесаревич, шутить нельзя. Сейчас же едет он вместе с Килем к великому князю и слезно-умоляющим голосом говорит ему:

— Ваше высочество, помилосердствуйте! Как же я буду стреляться, когда я отроду не брал в руки пистолета?

— А! это не мое дело. Киль вверил мне дело чести. Поэтому я теперь не начальник его, а товарищ и друг, который обязан принять близко к сердцу его обиду и быть секундантом в деле военной чести, которая строга и не допускает шуток.

— Да я готов просить прощение у полковника, лишь бы покончить дело миром, без поединка.

— Это опять-таки немое дело, а Киля. Если он простит тебя, настаивать на поединке я не буду.

— Полковник, простите меня, ради Бога, простите! Я был вчера не совсем здоров, в ненормальном положении.

— Пожалуй, я прошу вас, но только тогда, когда вы дадите такой же бал, как вчера, пригласите тех же гостей, что и вчера, и при всех, публично, будете просить у меня прощение.

И Новосильцев дал бал, с теми же гостями, и при всех просил у Киля прощение.

— Прощаю вас, — сказал адъютант цесаревича, — и надеюсь, что вперед вы будете со мною вежливее.

* * *

Приведу теперь другой пример, как поединки иногда приказывались. Генерал Ушаков, командир Волынского гвардейского полка, уезжая в отпуск, сдал командование старшему полковнику Ралю. По возвращении из отпуска и при приеме полка обратно между Ушаковым и Ралем произошел крупный разговор, а затем и вызов на дуэль. Роль был глубоко уважаем и любим всем полком и, вследствие этого, многие штаб- и обер-офицеры горячо вступились в это дело и, так как тут не было кровавой обиды, а только одно более или менее оскорбленное самолюбие, им удалось помирить поссорившихся. И вдруг узнает об этой истории великий князь. Сейчас же посылает к Ушакову и к Ролю своего адъютанта и свои кухенрейтерские пистолеты и приказывает передать им следующее:

— Военная честь шуток не допускает: когда кто кого вызвал на поединок и вызов принят, то следует стреляться, а не мириться. Поэтому и Ушаков, и Роль должны стреляться или выходить в отставку.

Итак, поединок состоялся. У Раля было огромное семейство и потому он просил отсрочить поединок на две недели, чтобы иметь время привести в порядок свои дела и не оставить семейству путаницы. Он стрелял превосходно, а Ушаков весьма плохо. Но последний воспользовался отсрочкою и каждый день упражнялся в стрельбе из пистолета и набил себе руку. Роковой день настает. Роль стреляет первый и попал бы прямо в сердце противника, если бы не золотой образ, благословение матери, по которому пуля проскользнула, не задев Ушакова. Роль был убит наповал. Отсрочка дуэли на две недели была для него гибельна: она дала возможность его противнику из плохого стрелка сделаться хорошим»^{295}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.