Глава шестая СВЕРХЧЕЛОВЕК-ЛЮБИТЕЛЬ

Глава шестая

СВЕРХЧЕЛОВЕК-ЛЮБИТЕЛЬ

За что же грязным чужакам дано

Жить там, величье саксов где пало,

В позоре и разврате вырождаться,

Как обезьяны средь руин селятся?

…

Слышны в селенье крики чужаков,

И бродит возле винных погребов,

Пороча имя «человек», толпа,

«Американцами» зовя себя[127].

Г. Ф. Лавкрафт «Падшая Новая Англия»

В 1913 году здоровье двадцатидвухлетнего Лавкрафта улучшилось, хотя он еще долго продолжал описывать себя как «практически нервная развалина, неспособная регулярно уделять чему-либо внимание или выполнять определенные обязательства». Он жаловался на утомление, апатию и чувство наступившей зрелости. «Взрослость, — писал он, — это ад»[128].

Тем не менее он начал выходить из изоляции, словно перезимовавшее насекомое осторожно пробуя усиками воздух весны. Первым признаком его пробуждения было письмо из тысячи трехсот слов в «Аргоси», в котором он назвал себя «эксцентричным занудой времен королевы Анны». Письмо осуждало произведения популярного автора Фреда Джексона. Грех этого человека состоял в том, что он писал любовные романы: «Хоть я и не желаю быть чрезмерно придирчивым к каждому автору, должен признаться, что джексоновский стиль повествования вызвал у меня гораздо больше неприязни, нежели интереса, и я должен выразить изумление той исключительной благосклонности, которую издатели „Аргоси“ и „Кавалиер“ оказывают era создателю…

Существует многочисленный круг людей, чей главный литературный источник наслаждения заключается в следовании за вымышленными нимфами и пастушками через лабиринты любовных приключений и которые полагают, что повествование о завоеванной или утраченной любви так же захватывающе и занимательно, как и рассказ о спасенном или уничтоженном королевстве.

Таких произведения Джексона всецело удовлетворяют, но они, как я полагаю, не являются типичными читателями „Аргоси“. Последние предпочитают, я уверен в этом, более живой тип рассказов, где больше отважных деяний, нежели любовных историй. Что касается меня, я всегда предпочитал „Энеиду“ Вергилия „Науке любви“ Овидия.

Не говоря о самом выборе темы, я осмелюсь описать джексоновскую манеру как ограниченную, женоподобную и местами непристойную.

Автор отмечает мельчайшие подробности одеяний своих героинь с пристрастием портного и описывает меблировку и убранство их покоев, словно домохозяйка или горничная»[129].

И так далее на протяжении двух колонок. Что касается «непристойности» «эротической литературы» Джексона, по сравнению с сегодняшней все произведения в журнале были мягкими, словно молочные тосты. Но Лавкрафт был закомплексован в сексуальном плане до такой степени, что его стесняло любое обращение к этому фундаментальному разделению рода человеческого.

Письмо вызвало поток откликов. То, что Лавкрафт выражал недовольство использованием Джексоном «заморских слов», предоставило его критикам благоприятную возможность: «Ему бы использовать поменьше прилагательных и побольше слов, с которыми знакома широкая публика, нежели „labyrinthine“ („запутанный“), „laureled“ („увенчанный лаврами“), „luminary“ („светило“), „lucubration“ („загруженность деталями“) и многие другие…»

«Меня раздражают люди вроде Говарда Филлипса Лавкрафта. Я буду ежемесячно выплачивать ему пятьдесят центов, если он перестанет читать „Аргоси“. Джексон — великий писатель… Я — ковбой, и, несомненно, с удовольствием разрядил бы свой шестизарядный револьвер сорок четвертого калибра в этого Лавкрафта. На веки ваш. Извините за карандаш, с чернилами на ранчо Бижо туго»[130].

Несломленный Лавкрафт ответил поэмой в сорок шесть строк под названием «Ad Criticos»:

Что за протесты взор терзают мой?

То Джексона льстецы встают стеной!

Они, в любовных россказней плену,

Верны кумиру честно своему;

Слащавые интриги защищают,

Проклятьями покой мой нарушают.

…

Строчить, пресладкий Джексон, продолжай

И публику дурную ублажай.

Покрыли во Второго Карла время

Уичерли и Драйден срамом сцену;

И задает эротика вновь тон,

Звучит лишь твердых духом громкий стон…[131]

Война слов продолжалась весь 1914 год. Вдохновленные «Ad Criticos», некоторые читатели предлагали свои комментарии в стихах. Джон Рассел, шотландец, проживавший в Тампе, штат Флорида, написал:[132]

Лавкрафт на прозу стих сменял,

Сказав: он знает то, что знал.

Я должен мысль упомянуть,

Что знал-то он совсем чуть-чуть.

…

Он говорит, создаст роман,

Страстей чтоб осветить обман.

Читатель, поищи товар —

Последний изданный словарь[133].

В октябрьском выпуске 1914 года редактор обособил рубрику «Вахтенного журнала» под заголовком «Фред Джексон, За и Против», опубликовав в ней письма за и против Джексона и Лавкрафта. Между тем Лавкрафт, нашедший рифмованное возражение Рассела забавным, написал ему и завязал с ним дружбу. Они представили два совместных стихотворения. Рассел написал «Конец джексоновской войны»:

О сэр, достанет дюйма для изданья

От критиков совместного прощанья.

Давно свою мы ссору развязали,

Клянут уж нас, что ваш «Журнал» украли!

Простите падших, что посметь могли

В сокровищницу с ядом слать стихи.

…

Кончаются всё ж распри иногда,

Встречаются враги вновь как друзья:

Вот так и мы — мир прочный заключим,

Отложим перья, ругань прекратим.

Но что за шум? Звучит то ликованье

От тысяч благодарных за прощанье.

Лавкрафт сочинил «Наши извинения Э. М. В.»:

Это голос придиры,

Послушайте плач:

«Вот Лавкрафт и Рассел

С поэмой опять.

Я, правда, уверен,

Что это позор,

На что они тратят

Бумаги простор.

„Журнал“ этот ведь

Для критики дан,

Они ж полагают,

Печатать чтоб брань.

Редактор, молю,

Заставьте их молчать,

А то они станут

 Себя ИМ считать».

Волненья оставьте,

Э. М. В. дорогой,

Впредь своими стихами

Ваш не тронем покой[134].

Полемика завершилась, но Лавкрафт продолжал писать в «Аргоси» и «Олл-Стори». В одном из писем излагаются его литературные пристрастия: «В настоящую эпоху пошлого вкуса и убогого реализма подлинным утешением является чтение таких изданий, как „Олл-Стори“, которое всегда находилось и находится и поныне под влиянием художественных школ По и Верна…»

Его последние письма в журналы Мансея, в 1919–1920 годах, превозносили автора приключенческих историй Фрэнсис Стивене, входившую наряду с Зейном Греем и Эдгаром Райсом Берроузом в число его любимых писателей. Также он вставлял и колкости: «Почему бы одному из ваших объединений талантливых писателей не порадовать нас первоклассной историей без поцелуев и объятий в конце? Некоторые уже сыты по горло любовными романами»[135].

Бедный Лавкрафт, у которого никогда не было свидания с девушкой, который никогда не оставался с ней один на один и которого с детства не целовала даже мать! Приведенные выше два письма в «Аргоси» были подписаны «Август Т. Свифт», ибо Лавкрафт был расточителен на псевдонимы. Это имя объединяет термин «августейшая эпоха», относящийся к дарствованию королевы Анны (1704–1714), и фамилию одного из светочей Лавкрафта[136]. Он был тогда деятельным сотрудником любительских журналов. Часто имея две или больше публикаций в одном издании, он использовал псевдонимы во избежание видимости монополизации печатных мест. Помимо Августа Т. Свифта, он также печатался как Лоренс Апплетон, Джон Дж. Джонс, Хэмфри Литтлвит, Арчибальд Мэйнворинг, Генри Педжет-Лау, Уорд Филлипс, Ричард Ралейх, Эмес Доуренс Роули, Эдвард Софтли, Льюис Теобальд-младший, Альберт Фредерик Уилли и Зоилий.

Все, кроме последнего, старые добрые американские имена, некоторые позаимствованы из семейного древа Лавкрафтов. Использование псевдонимов вызывает у биографов писателя некоторые затруднения, поэтому все его произведения могут быть так никогда и не установлены полностью[137].

Пока бушевала джексоновская война, Лавкрафт, не перестававший вести астрономические записи, возродил свои газетные очерки. Начиная с 1 января 1914 года в «Провиденс Ивнинг Ньюз» печаталась его ежемесячная астрономическая колонка. Публикации продолжались без перерывов до мая 1918–го. Затем, как выразился Лавкрафт, «газета была продана демократам», и «смена правления вызвала потребность в изменении стиля, к чему я отказался присоединиться»[138]. Еще одна серия из восемнадцати астрономических статей появилась в 1915 году в «Газетт-Ньюз», Ашвилл, штат Северная Каролина. Связь Лавкрафта с этой газетой была, вероятно, осуществлена через его друга детства Честера Манро, жившего тогда в Ашвилле.

Статьи в «Ивнинг Ньюз» имели объем тысяча четыреста-тысяча восемьсот слов каждая. Обычно они появлялись в первое число месяца, но иногда несколькими днями раньше или позже. В них приводились голые астрономические факты — фазы луны, положения созвездий и планет, — а также кое-что еще.

Лавкрафт пересказывал древние мифы о планетах и созвездиях, приводя античные поэмы Арата, Манилия и Овидия в переводах Драйдена, Аддисона и других писателей эпохи барокко. Он также включил и несколько своих поэм. Лавкрафт выразительно рассказывал читателям об истории астрономии и философии науки: «Над юго-востоком горизонта в буйном великолепии медленно появляется Скорпион со своей сверкающей ярко-красной звездой Антарес — подобающее знамение для огненных сцен, что ожидают наших воинов на кишащих фрицами равнинах Франции. Созвездие Скорпиона — самое впечатляющее и характерное из летних групп, и оно будет лучезарно сиять в последующих месяцах. К западу от него, полностью достигая меридиана, горизонт наполняют крайние части созвездия Центавра. Вся группа, в том числе ее ярчайшие звезды, на нашей широте не наблюдается. Альфа Центавра, самая яркая звезда этого созвездия, является нашим ближайшим звездным соседом и расположена на расстоянии 25 000 000 000 000 миль от Солнечной системы. Такое гигантское по земным меркам расстояние, считающееся бесконечно малым в звездном пространстве, является убедительным свидетельством беспредельности размеров видимой вселенной, не говоря уже о потрясающей концепции абсолютной бесконечности. Изучение бесконечных пространства и времени — действительно самая поражающая воображение особенность астрономической науки. Человечество со своими напыщенными притязаниями превращается в совершеннейшее ничто, когда рассматривается относительно неизмеримых бездн бесконечности и вечности, разверзающихся над ним. Вся эпоха существования человечества, или Солнца и Солнечной системы, или самой видимой Вселенной — лишь незначительный миг в истории вращающихся сфер и потоков эфира, составляющих все мироздание, истории, у которой нет ни начала, ни конца. Человеку, далеко не главнейшему и величайшему объекту Вселенной, со всей очевидностью показывается, что он является лишь случайностью — возможно, несчастной — естественного устроения, чья безграничная протяженность низводит его до полнейшей ничтожности. План Вселенной в целом, несомненно, совершенно безразличен к его присутствию или отсутствию, к его жизни или смерти. Даже зримая нами гигантская вселенная всего лишь атом в абсолютно неограниченном пространстве, простирающемся повсюду…» Современный литератор попытался изобразить астрономическую бесконечность в белом стихе, описав в нем сон или видение:

«Я в космосе зрел искру серебра,

Что жалкий значила предел познаний,

Его вселенной смертные зовут.

Кругом, со звездочку как будто каждый,

Миры сверкали, нашего огромней.

Ночами как безлунными Путь Млечный

В сиянье звезды без числа являет

Земному взору, всяк звезда суть солнце,

Так вид тот светом лился в душу мне;

Завеса с драгоценными камнями,

И каждый — мир могущественный солнц —

Вселенные все, пред моим что взором,

Лишь атом в бесконечности пространстве».

«Современный литератор» — это сам Лавкрафт[139]. В другой раз он остановился, не пожалев мрачных красок, на возможном конце вселенной: «Фундаментальный принцип физики заключается в том, что ни материю, ни энергию невозможно создать или уничтожить. Поскольку звезды и туманности непрерывно выделяют энергию в виде света и тепла и поскольку они не могут создавать ее больше, чтобы возмещать свои потери, то из этого следует, что однажды их энергия будет полностью рассеяна в бесконечности в виде постоянных волн лучистого тепла, слишком слабого, чтобы производить какой-либо заметный эффект. Итоговая картина опустошения будет действительно ужасной. Гигантская вселенная — могила беспросветного полуночного мрака и вечного арктического холода, в которой будут кружить, темные и холодные, солнца с роями мертвых замороженных планет, устланных прахом несчастных смертных, которые погибнут, когда их господствующие звезды угаснут на небесах».

В своих колонках Лавкрафт сцепился с другим сотрудником «Ивнинг Ньюз», астрологом Хартманном. В одной из своих ранних статей Лавкрафт заявил: «Автор с сожалением отмечает нынешнюю весьма опасную эпидемию астрологического шарлатанства, имеющую место в нашем городе. Вера в способность звезд и планет предсказывать будущее, несомненно, является предрассудком грубейшего рода и самой нелепой чертой нашей просвещенной эпохи. Тем не менее оказалось, что искоренить напасть астрологии крайне трудно, и слишком много людей посредственной культуры до сих пор надуваются ее абсурдными притязаниями.

Поскольку при существующих законах практически невозможно преследовать судебным порядком и наказывать астрологов, не платящих налоги за свое нечестивое ремесло, мы должны разить зло с другой стороны и стремиться подорвать астрологию, распространяя астрономические истины, возвышая таким образом общественность над уровнем шарлатанов, процветающих благодаря всеобщему невежеству»[140].

Лавкрафт также написал статьи «Наука против шарлатанства» и «Ложь астрологии». Хартманн продолжал публиковать свои статьи по вавилонской лженауке, и Лавкрафт вспомнил кампанию декана Джонатана Свифта против астролога Партриджа. В 1708 году Свифт под псевдонимом «Исаак Бикерстафф» издал памфлет, в котором, якобы основываясь на астрологических расчетах, среди других предрек и смерть Партриджа. Когда срок минул, Свифт напечатал следующий памфлет, объявивший, что Партридж умер, как и предсказывалось. Многие этому поверили, и Партридж пережил ужасные времена, доказывая, что он все еще жив.

Пародируя Хартманна, Лавкрафт писал статьи под именем «Исаак Бикерстафф-младший» и сделал еще более фантастические предсказания — например, что в 4952 г. н. э. Земля взорвется, но человечество спасется, перескочив на направляющуюся к Венере комету. Увы! Надежды Лавкрафта подорвать веру в астрологию просвещением публики оказались несбыточными. Разумные люди пытались сделать это еще со времен Марка Туллия Цицерона, но древнее суеверие до сих пор живет.

Лавкрафт нес знамя научного материализма всю свою жизнь. В 1917 году некий «корреспондент притворялся, что ему снятся сны, схожие с некоторыми моими, которые я прежде описывал», с целью доказать свою оккультную или телепатическую общность с Лавкрафтом. Лавкрафт выдумал сны и послал этому корреспонденту их крайне подробное описание. Естественно, тот ответил равно выразительным отчетом о своих снах, схожих с теми, что сочинил, но никогда не видел Лавкрафт.

Результатом войны слов вокруг Фреда Джексона явилось то, что Лавкрафт открыл для себя любительскую прессу, которая существовала как организованное увлечение уже около века. Многие из известных людей, как, например, Бенджамин Франклин, Роберт Льюис Стивенсон и Томас Эдисон, в юности издавали журналы или газеты с материалами, написанными ими и их друзьями — больше для забавы, нежели ради денег.

Хобби, однако, получило значительное распространение с изобретением в конце шестидесятых годов девятнадцатого века нескольких типов небольших и дешевых печатных станков. Издатели-любители начали обмениваться своими изданиями, как поклонники научной фантастики делали это с тридцатых годов двадцатого века.

Американцы известны как самые энергичные в мире организаторы. Забросьте их, даже немного, на необитаемый остров, и первым их делом будет составление конституции, избрание должностных лиц и назначение комитетов. Поэтому и издатели-любители, как и другие американцы с хобби, собрались вместе и учредили организацию. Национальная ассоциация любительской прессы (НАЛП) была основана в 1870–1871 годах, но из-за недостатка интереса закрылась в 1874–м. Второй клуб с таким же названием образовался в 1876–м и с тех пор неизменно рос.

Многие издатели-любители были писателями-неудачниками, издателями-неудачниками или политиками-неудачниками. Они соперничали, враждовали и интриговали с усердием и ловкостью кандидатов на государственные должности. Они набирали новых членов, говоря им, что их произведения слишком хороши для коммерческого издания. Лавкрафт определил любительскую печать так: «Любительская пресса — это развлечение, но больше, нежели просто развлечение. По сути это самопроизвольное стремление к беспрепятственному художественному выражению тех, кто не может говорить в общепризнанном литературном русле так, как они для себя выбрали. Как таковая любительская пресса обладает основными принципами, которые способствуют ее долговечности»[141].

Любительские издания сильно разнились и по формату, и по качеству. Многие из них не пошли дальше выпуска «том I, № 1». Они частенько раздражают исследователей отсутствием таких деталей, как даты или номера страниц, и порой напечатаны на бумаге такого низкого качества, что сегодня, спустя полвека или больше, просто рассыпаются в пыль.

Для многих любительская печать была приятным и безобидным увлечением, не очень дорогим и не без творческого начала. Однако, как и другие приверженцы различных хобби, некоторые относились к своему увлечению серьезнее, чем к профессиональной работе. Они погружались в любительскую прессу, пренебрегая другими интересами. Через несколько лет и Лавкрафт оказался в этой категории.

В девяностых годах девятнадцатого века авторы писем в читательские колонки юношеских журналов организовали Объединенную ассоциацию любительской прессы (ОАЛП). Она не замышлялась как соперник НАЛП, ибо ее основатели просто не знали о существовании более старой организации. Отношения между двумя группировками обычно были товарищескими, хотя всякий раз, когда кто-нибудь предлагал объединить оба общества, разгоралась вражда.

Обе ассоциации переживали потрясения с обвинениями в махинациях с выборами и противоправных должностных действиях. Чиновники увольнялись, члены исключались, ассоциации дробились, словно амебы. В 1900 году ОАЛП разделилась на две фракции, а в 1905–м, уже после воссоединения, на три.

В 1912 году победивший на выборах ОАЛП Гарри Шеферд исключил из организации занявшую второе место Хелен Э. Хоффман, обвинив ее в мятеже. Тогда мисс Хоффман провозгласила себя подлинным, законным президентом и учредила собственную фракцию как соперничающую организацию с Эдвардом Ф. Даасом в качестве официального редактора и Морисом Винтером Мо, школьным учителем из штата Висконсин, в качестве официального критика. Работа критика заключалась в чтении всех любительских журналов членов организации, присланных для распространения, и написании статей для официального органа с тактичной критикой.

Таким образом, в 1914–м существовали две группировки, каждая из которых именовала себя Объединенной ассоциацией любительской прессы. Фракции даже официальные органы издавали под одним и тем же названием — «Юнайтед Аматер».

Затем Даас заметил в «Аргоси» обмен письмами между Джоном Расселом и Лавкрафтом. Полагая, что подобная литературная энергия не должна растрачиваться впустую, он связался с обоими. Он посетил Лавкрафта по пути в Нью-Йорк на собрание клуба «Синий карандаш», местного общества любительской прессы. Даас убедил и Лавкрафта, и Рассела вступить в его фракцию ОАЛП. Эдвард Ш. Коул из Сомервилла, штат Массачусетс, на протяжении долгого времени сотрудничавший как с НАЛП, так и с ОАЛП, выслал Лавкрафту пачку любительских работ для критики. (В 1916 году Коул женился на мисс Хоффман. Тремя годами позже миссис Коул умерла при проведении незначительной хирургической операции.) Лавкрафт ответил: «Вполне вероятно, что мои первые попытки на поприще критика не будут отвечать установленным вами высоким критериям, но я надеюсь, что не буду признан вами негодным. Моим намерением будет проявление беспристрастности, простоты и милосердия, нежели демонстрация способностей или литературных навыков, и я буду рассматривать ваши блестящие рецензии как образец, а не как объект соперничества.

Хотя я вряд ли могу надеяться, что моя тяжеловесная проза и громоздкие пятистопные ямбические двустишия встретят одобрение кого-либо столь правильного в своих пристрастиях, я с нетерпением буду ожидать непредвзятого суждения РЕЦЕНЗЕНТА о моих нескольких литературных пробах, которые вскоре появятся в различных любительских изданиях. Мой идеал в английском языке — восстановление достоинства и правильности восемнадцатого века как в прозе, так и в поэзии. Идеал, который лишь немногие разделяют со мной и который, вероятно, вызовет изрядную долю едкого сарказма…»

После некоторого опыта работы в качестве официального критика любительских изданий Морис В. Мо пришел к циничному заключению, что такая критика была «тщетной, безрезультатной и ненужной», потому как «на заурядный ум никогда не подействует простой совет, более или менее приправленный лестью; с другой же стороны, настоящая критика вызывает такую враждебность со стороны автора рецензируемых работ, что ее назначение совершенно не выполняется». Лавкрафт, однако, продолжал служить делу критики и вести колонки любительской критики всю свою оставшуюся жизнь в надежде повысить национальные стандарты литературы.

Хотя Лавкрафт добился огромного влияния в любительской печати, он так и не смог обратить своих собратьев по хобби в традицию восемнадцатого века. Впрочем, его очерки и барочные стихотворения печатались любителями нарасхват. Поскольку издания, не оплачивающие работы авторов, всегда испытывают затруднения с заполнением печатного пространства грамотным материалом, издатели-любители с удовольствием публиковали эти стихотворения, хотя сам Лавкрафт начал в них сомневаться.

Эти поэмы были панегириками его новым друзьям из любительской печати, восхвалениями Англии и Британской империи, обвинениями Германии и пресными георгианскими пасторалями вроде стихотворения «Весне»:

Пастух, вставай!

Уж ясный свет Авроры

Полет гусей являет взору скорый;

Меняя строй, безмолвный курс берут,

Из озера болота их влекут:

Летят они, меняя положенье,

Но к цели неизменно направленье…[142]

И так далее на полторы страницы. Очевидно, Лавкрафт никогда не слышал летящую стаю диких гусей. Его стихотворения охотно принимались — хотя крупные лавкрафтовские поэмы и являются лучшим из известных мне средств от бессонницы, — потому что они все же были весьма достойными при сопоставлении с другими: невозможно представить себе количество написанных дурных стихов, пока не ознакомишься с подшивками любительских изданий. Более того, когда Лавкрафт в некоторых своих произведениях покороче отходил от образцов эпохи париков, он проявлял приятное остроумие:

Ответ нимфы современному бизнесмену

Будь юными любовь и свет

И не познай столь много бед,

 Я дурой стала бы такой,

Была бы что тебе женой.

Но все авто, что обещают,

Уж часто «фордами» бывают;

А яхтой хвалишься своей —

То лодка ведь, что толку в ней!

Сапфиры и шелка чудесны,

Но трюки мне твои известны —

Меня дурачил муж седьмой

 Под них подделкою дрянной!

…

Милок, будь правдой все слова,

Я б с радостью с тобой жила;

Придется мне бродить вдовой,

Нельзя мне быть тебе женой![143]

Вскоре после вступления в ОАЛП Лавкрафт узнал о местном обществе любителей, Провиденсском клубе любительской прессы (ПКЛП). Он сообщил Коулу: «Как несомненно уведомила вас мисс Хоффман, члены набраны из вечерней средней школы и навряд ли отражают интеллектуальную жизнь Провиденса. Их среда явно плебейская, и их литературные критерии в данное время не следует критиковать особенно резко…

Их Президент, Виктор Л. Базинет, — социалист крайнего толка, его взгляды сформированы общением с самыми опасными трудовыми агитаторами страны. Он, впрочем, человек высокого врожденного интеллекта, и я очень надеюсь, что влияние ассоциации печати поспособствует изменению его представлений об обществе. Официальный редактор, Джон Т. Данн, — грубый ирландец с типичными агрессивными папистскими и антианглийскими взглядами, но он получил весьма приличное образование и полон настоящих литературных стремлений. Конечно, некоторые члены чересчур легкомысленны, что принижает значимость собраний…»[144]

В начале 1915 года Лавкрафт работал над двумя проектами: первым выпуском официального органа ПКЛП «Провиденс Аматер» и первым выпуском собственного любительского издания «Консерватив». Для «Провиденс Аматер» он сочинил длинную поэму, описывавшую членов клуба в более лестных выражениях, нежели в письме Коулу:

Членам Объединенной ассоциации любительской прессы из Провиденсского клуба любительской прессы

Стоите вы с опаскою во взгляде

И робко в образованном отряде.

С пером неловким, но стремясь к успеху,

Должны признать мы неудач прореху.

Пусть критики не будут к нам суровы

И на неопытность не хмурят брови.

Поскольку всех важнее Президент,

Знакомьтесь — вождь наш строгий Базинет.

Его обязан дару клуб созданьем,

И мудро каждое его деянье.

Любого выслушает он, поймет,

Со всеми дружески себя ведет;

С презреньем зрит на деспотов закон,

За дело борется людское он…

После описания семи других членов, Лавкрафт завершает с приличествующей скромностью:

«И вот Г. Ф. Л., книжная чья речь

На скуку только может вас обречь;

Поэзия чья ухо раздражает,

Слогов обилье мир наш нарушает.

Педанту не свершить чего похуже —

То он ведь создал стих сей неуклюжий!»[145]

Хотя Лавкрафт и приходил в ужас от грубого английского языка членов клуба, чьи работы он правил, он продолжал сотрудничать с Провиденсским клубом любительской прессы на протяжении двух лет. Члены клуба ирландской национальности раздражали его своими антибританскими разглагольствованиями. Идея ирландцев «использования Соединенных Штатов… как оружия против своего законного короля и империи» приводила в ярость англофила Лавкрафта, из принципа отказавшегося носить что-либо зеленое в День святого Патрика. Тот факт, что в двенадцатом веке папа Адриан IV даровал Ирландию Генриху II, королю Англии — словно она была его собственностью, — не прибавил Лавкрафту сочувствия к ирландцам. В 1918 году он писал: «Моя последняя попытка [духовного подъема] была в 1914–1916 годах, когда я работал с „литературным“ клубом ирландцев, находившимся в сомнительном „Норт-энде“ города. Самым выдающимся из них был странный фанатичный парень по имени Данн, на два года старше меня. Он ненавидел Англию и был яростно настроен прогермански — и я был достаточно безрассуден, чтобы тратить время, пытаясь его обратить — как будто ирландец мог рассуждать!!»

«Фанатичный ирландец» было одним из обычных для Лавкрафта национальных уничижительных прозвищ, наводящих на мысль о старой банальности о горшках и котелках[146]. Тем не менее он написал за Данна длинную поэму для его сестры, которую та прочла на церемонии вручения дипломов в Школе медицинских сестер родайлендской больницы.

Клуб издал еще один номер «Провиденс Аматер», датированный февралем 1916 года, с редакторской статьей и двумя поэмами Лавкрафта. В 1917–м Данн попал в тюрьму, не пожелав служить по призыву в армии, и клуб перестал действовать. В конце концов Данн стал священником. Многое время спустя отец Данн, магистр изящных искусств, вспоминал о Лавкрафте: «Он рассказывал мне, что обычно обдумывает произведение и не ложится спать, пока не закончит, даже если это продолжается до шести часов утра. У него был доход, и ему не надо было вставать, чтобы, как нам, идти на работу»[147].

Тем временем Лавкрафт сосредоточился на собственной газете, которая издавалась с перерывами в течение восьми лет. В первом номере «Консерватив» (апрель 1915 года), которого было напечатано двести десять экземпляров, была заметна неопытность редактора (или издателя), но оформление последующих номеров было грамотным.

Первая страница его издания содержала длинную поэму, осмеивавшую упрощенную орфографию. Реформа правописания была больным местом Лавкрафта. Его единственным доводом в защиту английской орфографии — самой нестандартной, беспорядочной и сложной среди всех европейских языков — было утверждение, что это укоренившаяся традиция, которую нельзя нарушать.

На второй странице этого «Консерватив» начиналась поразительная передовица, «Преступление века». Это сочинение проливает свет на самую сомнительную из всех позиций Лавкрафта: «Настоящая европейская война, ведущаяся, как есть, в эпоху истеричной сентиментальности и нездоровых политических доктрин, вызвала у сторонников каждой воюющей стороны небывалый поток беспорядочных обвинений…

То, что сохранение цивилизации сегодня возлагается на ту тевтонскую расу, которая тождественно представлена двумя остро соперничающими противниками, Англией и Германией, равно как и Австрией, Скандинавией, Швейцарией, Голландией и Бельгией, так же неопровержимо истинно, как и яростный спор об этом. Тевтоны — вершина эволюции. Чтобы мы могли здраво рассмотреть их место в истории, мы должны порвать с общераспространенной терминологией, которая обычно смешивает имена „тевтон“ и „немец“, и рассмотреть их не с национальной точки зрения, но с расовой…

Хотя некоторые этнологи и заявили, что тевтоны являются единственными подлинными арийцами, а языки и институты других номинально арийских рас были выведены единственно из их высшего языка и обычаев, нам тем не менее не требуется принимать эту дерзкую теорию, чтобы оценить их колоссальное превосходство над всем остальным человечеством.

Проследив деятельность тевтонов в средневековой и современной истории, мы не находим ни одной возможной причины для отрицания их реального биологического превосходства. В разнообразнейших местностях и условиях их врожденные расовые качества возвышали их до превосходства над остальными. Нет ни одной ветви современной цивилизации, которая не была бы делом их рук. Когда Римская империя пришла в упадок, тевтоны придали Италии, Галлии и Испании живительных сил, которые спасли эти страны от полного краха. Хотя тевтоны сегодня в значительной степени и затерялись в смешанном населении, они являются подлинными основателями всех так называемых романских государств. Политическая и общественная жизнестойкость покинули их прежних обитателей, лишь только тевтоны были способны к творчеству и созиданию. Когда местные элементы поглотили тевтонских захватчиков, романские цивилизации пришли в страшный упадок, и сегодняшние Франция, Италия и Испания обладают всеми признаками национального вырождения.

В странах же, чье население состоит в основном из тевтонов, мы видим замечательное подтверждение качеств… расы. Англия и Германия являются величайшими империями мира… История Соединенных Штатов — сплошь длинный панегирик тевтонам, и она будет оставаться таковым, если во имя сохранения изначальных качеств населения будет вовремя остановлена иммиграция дегенератов.

Тевтонский дух властолюбив, сдержан и справедлив. Ни одна другая раса не показала подобной талантливости в самоуправлении…

Раскол такой величественной расы, когда каждая из фракций вступает в союз с низшими чужаками, является таким чудовищным преступлением, что весь мир действительно может замереть в ужасе. Германия, и это правда, имеет некоторое понимание о цивилизованной миссии тевтонов, но она позволила возобладать своей ревности к Англии над разумным рвением и разделить расу в постыдной и ненужной войне.

Англичане и немцы — кровные братья, ведущие род от одних и тех же суровых предков, поклонявшихся Вотану, одаренные одними и теми же строгими добродетелями и воодушевленные одними и теми же благородными устремлениями. В мире чуждых и враждебных рас общая миссия этих мужественных людей — миссия единения и сотрудничества со своими братьями-тевтонами по защите цивилизации от нападок всех остальных. Тевтонам предстоит работа: союзом, который они должны своевременно заключить, последовательно сокрушить возрастающую мощь славян и монголов, сохранив для Европы и Америки блестящее будущее, которое им предопределено…»[148]

Как показывает это извержение, Лавкрафт уверовал в миф о голубоглазом нордическом арийском сверхчеловеке, который позже благодаря Адольфу Гитлеру приобрел столь печальную славу.

Теперь же позвольте указать на ряд пунктов. Во-первых, такой взгляд, далеко не оригинальный, был широко распространен, популярен и приемлем в Соединенных Штатах того времени, особенно среди высших слоев «старых американцев», и особенно в Новой Англии. Во-вторых, Лавкрафт пришел к нему естественным путем, поскольку этот взгляд соответствовал мировоззрению его времени, места и класса; его англосаксонские убеждения выставляют его не большим чудовищем, нежели во времена средневековья вера христиан в черную магию. В-третьих, таких взглядов придерживалось отнюдь не маленькое число ученых мужей того времени. Так, Герберт Спенсер, британский социолог, чьи идеи были чрезвычайно влиятельны в девяностых годах девятнадцатого века, был приверженцем теории превосходства арийской расы. Таковым был и Генри Кабот Лодж, один из талантливейших и самых эрудированных политиков своего времени и, как и Лавкрафт, воинствующий националист. Наконец, позже Лавкрафт отказался от этих взглядов, хотя на это у него и ушло много лет.

Мы живем в то время, когда передовыми мыслителями расист считается хуже убийцы. «Расист» стало универсальным словом с уничижительным значением, также как «красный» или «фашист». Тем не менее этноцентризм (если называть расизм формальным именем) есть одна из старейших и самых универсальных человеческих черт. Люди всегда склонны испытывать симпатию и доверять больше тем, кто больше похож на них самих. Лишь в последние десятилетия осуждение этноцентризма распространилось повсеместно, и такое осуждение универсально.

В качестве примера можно упомянуть тот факт, что название, которым первобытные люди определяли членов своего племени, часто означало нечто вроде «настоящие люди». Геродот отметил, что древние персы «…более чтят своих ближайших соседей, которых они уважают почти как себя. Тех, кто живет за ними, они чтят уже меньше, и так далее с остальными — чем дальше они удалены, тем меньше оказываемое им уважение. Причина заключается в том, что они считают себя значительно превосходящими во всех отношениях все остальное человечество, расценивая других как приближающихся к превосходству соответственно тому, насколько близко они к ним живут…».

Аристотель объяснял, что, поскольку европейцы отважны, но глупы, а азиаты хитры, но трусливы, не подлежит сомнению то, что греки — единственные из человечества сочетающие в себе бесстрашие и рассудок — завоюют и поработят остальных. Не так давно в степях Центральной Азии киргизский пастух сказал одному антропологу, что киргизы — лучшие из всех людей, у них лучшие сердца, а «сердце — это то, что действительно имеет значение»[149].

Сегодня же маятник качнулся в другую сторону, главным образом под воздействием марксизма, который по политическим, ненаучным причинам является категоричным поборником равноправия и сторонником влияния окружающей среды. Ученый, пытающийся выяснить, действительно ли народы различаются по способностям, подвергается гонениям. Он получает анонимные угрозы, его освистывают на лекциях. Эти освистыватели могут быть представителями национальностей, опасающихся, что его исследования представят их в невыгодном свете, или же марксистами, для которых полное равенство рас является «символом веры».

То, что народы различаются физически, не вызывает сомнений. Некоторые из них крупнее и сильнее, нежели другие. Темнокожие люди эпохи неолита — благодаря своему большому росту лучшие в мире прыгуны в высоту. Эскимосы и индейцы архипелага Огненная Земля переносят лучше остальных людей холод, а тибетцы и кечуа — высоту. Народы различаются по восприимчивости к разным болезням.

Тем не менее никто до сих пор не знает, различаются ли народы по умственным способностям. Возможно, различаются, возможно, нет. Доказательства неубедительны и противоречивы. Вероятно, между народами существуют некоторые врожденные умственные различия, вроде тех, что существуют между полами, но никто наверняка не знает, в чем они заключаются.

Поскольку такие различия, если они существуют, сильно завуалированы широким разнообразием среди отдельных представителей, а также вследствие влияния социальной среды и поскольку и поныне неизвестны тесты, способные разделить наследственные и сформированные средой отличия среди народонаселения, то способа разрешить вопрос не существует. Отсюда каждый волен выдавать по данному предмету догмы, отвечающие его собственным интересам.

До, скажем, 1915 года большинство «старых американцев» были теми, кого сегодня назвали бы расистами. В девятнадцатом веке они были известны как «нативисты», враждебные ко всем, кто не имел англосаксонского протестантского происхождения. Для них было очевидно, что белая раса превосходит все остальные и что высшим типом белого человека является англосакс. В то время распространенное на весь мир могущество англоговорящих народов придавало этой точке зрения правдоподобность. Нативисты, или англосакские шовинисты, полагали вполне естественным, что должна существовать непреложная социальная и экономическая иерархия, вершину которой венчают они. Они боялись, что их заполонят иммигранты низшей, не англосаксонской расы: «Наплыв большого числа иммигрантов из сельских районов Центральной и Южной Европы, с трудом ассимилировавшихся из-за крестьянских обычаев и языкового барьера, придавал убедительности тому представлению, что иммиграция снижает стандарт американского интеллекта; по крайней мере, так казалось нативистам, высокомерно полагавшим, что бойкий приказ на английском есть естественный критерий умственных способностей».

Отсюда вымышленный Джордж Эпли наставляет своего сына — студента: «Я чрезвычайно обеспокоен твоим упоминанием этого студенческого приятеля по имени Элджер. Очень хорошо быть демократичным и обходительным по отношению к знакомому, который по вине алфавита сидит в классе рядом с тобой. Я не намерен ограничивать круг твоих знакомств, поскольку они полезны и поучительны, но ты должен усвоить как можно скорее, что дружба — это совсем другое. Друзья должны выбираться из твоего собственного класса, иначе, как результат, возможны противоречия и затруднения»[150].

Тетя Лавкрафта, Энни Гэмвелл, хотя и была во многом личностью превосходных качеств, была снобом в общественном отношении и ультраконсервативной во взглядах на экономику. Она и его мать в полной мере поняли бы Натаниэля Элдена, их вымышленного бостонского современника из романа Джорджа Сантаяны «Последний пуританин», распекавшего своего младшего брата: «Думаю, я должен сказать тебе, Питер, что я не одобряю твою близость с людьми худшего образования и более низкого положения. Конечно, все мы верим в демократию и желаем всем классам пользоваться величайшими из возможных благ, но мы никогда не поможем менее удачливым подняться на наш уровень, если только сами не падем с него. Твои нежелательные дружеские отношения уже повлияли на твой язык и манеры… Со временем это же влияние может затронуть и твои моральные устои, не говоря о планах на будущее…»

В те дни расовые предрассудки были столь распространены, что казались в порядке вещей. Ядовитые анекдоты о представителях других национальностей, обычно направленные против негров, евреев и ирландцев, были неотъемлемой частью юмористических журналов, водевилей и разговоров на званых вечерах. Национальные стереотипы были вполне обычными для практически всех популярных авторов художественной литературы. Писатели и их читатели считали само собой разумеющимся, что все шотландцы расчетливы, ирландцы потешны, немцы надменны, негры глупы, евреи алчны, романские народы развратны, а азиаты злы. Популярные писатели вроде Джона Бушана и Катклиффа Хайна в порядке вещей отпускали презрительные колкости в адрес евреев.

Статическое и иерархическое мировоззрение, обычное среди знати девятнадцатого века, фальшиво для сегодняшнего образа мышления. Придерживающегося его наверняка будут называть снобом, расистом или напыщенным ничтожеством. Уинфилд Таунли Скотт, изучавший Лавкрафта, также писал: «Снобизм, лишенный воображения в любом человеке, художника просто калечит».

Тем не менее в свое время такой взгляд давал преимущества тем, кто его разделял. Они никогда не испытывали кризиса личности. Когда люди были больше привязаны к местам своего рождения, к своим родственникам и к своей среде, человек мог быть бедным, неудачливым или угнетенным, но, по крайней мере, он мог сказать: «Я — римский гражданин», или «Я из замка Найар», или «Я — Мак-дональд с Островов», или «Я — Картнер из Вирджинии, так-то». Он знал, кто он есть и какого поведения ожидают от него в той роли, что была предназначена ему судьбой.

Хотя поза «англосаксонского джентльмена» Лавкрафта может кому-то показаться не только самодовольной, но и жалкой, она действительно придавала ему сил в противостоянии ударам внешнего мира. Он прекрасно знал, кто он есть и как ему себя вести.

Время и жизненный опыт, впрочем, преподали Лавкрафту множество жестоких уроков. В одном из своих последних писем он написал: «О Юггот, да я заплатил бы, лишь бы не были эксгумированы или перепечатаны некоторые из моих эссе и редакторских статей двадцатилетней или большей давности!»[151] Я почти не сомневаюсь, что среди прочих юношеских выходок он имел в виду и «Преступление века».

В поколение Лавкрафта настроения по отношению к неграм достигали высот, которые сегодня оценят лишь немногие. В 1913 году «Олл-Стори Кавалиер Уикли» напечатал рассказ либерального священника-южанина «Джентльмен с Нового Юга» с чернокожим героем. Вассар Гамильтон из Бирмингема, штат Алабама, написал в журнал: «Вы напечатали то, что является оскорблением для южан, и я хочу исправить вас прямо сейчас.

Мы, южане, не называем негров „леди“ и „джентльмены“, мы называем их „ниггеры“ и „черномазые“. И мы не любим и не женимся на этих черномазых, как это делают янки… И вы думаете, что южане купят какой-нибудь ваш журнал после того, как вы оскорбили их страну? …Я знаю, что вы не напечатаете моего письма в следующем номере, потому что вы не хотите, чтобы читатели — южане узнали, что кто-то заметил оскорбление нашего Юга и наших горячо любимых ветеранов-конфедератов».

В двадцатых годах двадцатого века южане все еще писали письма редакторам, протестуя против написания «мистер» перед негритянскими именами или написания слова «Negro» с заглавной буквы. Настроения Севера были лишь относительно менее суровыми. В 1901 году Теодора Рузвельта повсеместно и яростно осуждали за приглашение на обед в Белый дом Букера Т. Вашингтона.

Лавкрафт разделял подобные настроения, как это видно из приведенного ниже стишка, датированного июлем 1905 года:

De Triumpho Naturae Природы над невежеством Севера

Фанатик с Севера, во лжи пылу,

Народу Африки воздал хвалу,

Всех черных объявил своей ровней,

Всплакнул над рабством братскою слезой;

Завет он исказил во оправданье

И думал, Бог ему дал приказанье,

На плату не взирая, меч поднять

И эфиопам всем свободу дать…

И так далее на протяжении еще двух строф. Восемь лет спустя Лавкрафт все еще бравировал такими взглядами:

На сотворение негров

Когда в старь Боги Землю создавали,

Юпитера обличье Человеку дали.

Затем создали меньший ранг зверей —

Но непохожи вышли на людей.

Связать с людьми, исправить сей изъян,

Замыслили с Олимпа Боги план:

С людской фигурой тварь изобрели,

Порок вложили, НЕГРОМ нарекли[152].

Он также защищал кинофильм «Рождение нации», снятый в 1914 году Дэвидом Уорком Гриффитом. Картина вошла в историю кинематографа своими масштабами и передовыми технологиями, но Гриффит, непримиримый южанин, изобразил Ку-клукс-клан как отряд самоотверженных героев, защищавших своих женщин от развратных черных.

Помимо повсеместного этноцентризма «старых американцев» того времени, на Лавкрафта оказала влияние одна книга, которая увела его в псевдонаучном направлении. Это был трактат Хьюстона Стюарта Чемберлена «Grundlagen des Neunzehnten Jahrhunderts» объемом тысяча двести страниц, изданный в Германии в 1899 году. В 1912–м появился его английский перевод «Основы девятнадцатого столетия», и с этого времени Лавкрафт уверовал в арийского сверхчеловека.

Арийский миф возник следующим образом. В начале девятнадцатого века ученые открыли, что большинство европейских языков принадлежат той же семье, что и языки Ирана, Афганистана и большей части Индии.

В течение следующих ста лет историки, лингвисты и археологи обнаружили, что до второго тысячелетия до нашей эры один полукочевой скотоводческий народ на территории Польши или Украины приручил лошадь. Этот народ и его потомки выступили на своих грохочущих колесницах и с этим новым устрашающим оружием покорили своих соседей, сделали себя правящим классом, навязали вассалам свой язык и некоторые обычаи и, наконец, смешались с ними. Их потомки покорили другие соседние племена и так далее, пока они не распространили свой язык, лошадей, бронзовые мечи и небесных богов от Португалии до Цейлона. Изначальный язык разделился на множество других, которые, однако, сохранили сходство в лексике и грамматике.

Завоеватели Ирана и Индии около 1500 г. до н. э. называли себя «Агуа», «благородные». Когда ученые поняли родство таких далеких друг от друга языков, как исландский, армянский и бенгальский, они назвали эту языковую группу арийской семьей. Позже лингвисты, впрочем, предпочли термин «индоевропейская».