Глава 3. Крах империи

Глава 3. Крах империи

Долгое прощание

Я считаю, что XX век закончился 19 — 21 августа 1991 года. И если выборы первого свободно избранного Президента России — событие общенациональное, то провал августовского путча — событие глобальное, планетарное.

XX век по большей части был веком страха. Таких кошмаров, как тоталитаризм и фашизм, кошмар коммунизма, концентрационных лагерей, геноцида, атомной чумы, человечество ещё не знало.

И вот в эти три дня кончился один век, начался другой. Быть может, кому-то такое утверждение покажется слишком оптимистическим, но я в это верю.

Верю, потому что в эти дни рухнула последняя империя. А именно имперская политика и имперское мышление в самом начале века сыграли с человечеством злую шутку, послужили детонатором всех этих процессов.

Однако вслед за «августовской революцией», как её называют (хотя никакая это не революция, а напротив — установление законного, правового порядка в стране), наступили для нашего народа не самые лёгкие дни. Ожидали рая земного, а получили инфляцию, безработицу, экономический шок и политический кризис.

Слишком много сказано слов об этих событиях, снято документальных кадров, написано книг и статей. В результате драматический сюжет августовского путча и его провала превратился в какой-то идеологический штамп. Люди уже с раздражением вспоминают о тех событиях. Как раньше гордились и рассказывали знакомым о ночах, проведённых на баррикадах, так теперь порой хвастают тем, что никуда не пошли, решили из отпуска не возвращаться и вообще участия не принимали. Это стало более модно, что ли.

Рассказывать об этих событиях необходимо. Но — тяжело.

В ночные часы

Наина, Таня и Лена. Моя жена и мои дочери. Мои добрые помощники. После путча я попросил их записать на диктофон свои ощущения, какие-то воспоминания о тех трех августовских днях. Я знал, что некоторые детали со временем напрочь улетучатся из памяти. И вот я включаю диктофон и слышу взволнованный голос Тани…

Таня. Честно говоря, у меня чувство реальной опасности тогда ещё не появилось (речь идёт о событиях утра 19 августа — Б.Е.). На фоне этого чудесного летнего утра… Хотя вокруг дачи уже было очень много ребят с автоматами.

Папа решил ехать. Надел бронежилет и коричневый костюм. У него выглядывали уголки от бронежилета из-под пиджака. Я подошла и поправила, чтобы не было заметно. У меня возникла ужасная, невозможная мысль, что, может быть, я вижу папу в последний раз.

Наина. Я говорю: «Что вы защищаете тут этим бронежилетом? Голова-то открыта. А главное — голова». Но что толку им говорить. Он уезжает, а дети ему: «Папа, вся надежда только на тебя. Только ты сейчас можешь всех спасти». А я говорю: «Слушай, там танки, что толку от того, что вы едете? Танки вас же не пропустят». Он говорит: «Нет, меня они не остановят». И тут мне стало страшно. У меня появилось ощущение, что может случиться все. Когда он уехал, мы были как на иголках. Мы звонили без конца. Доехал, не доехал? Наконец нам позвонили, что он в Белом доме. Это ожидание было целой вечностью.

Мы решили, что надо и нам действовать. Стали передавать в новые адреса написанное в Архангельском обращение к народам России. Потому что уже кто-то сказал, что телефоны не отвечают. Обрыв? Передать успели только в Зеленоград.

Лена. А мы с Лёшей решили найти на дачах факс. На одной даче нашли, стали передавать.

Лёша (Танин муж). Я позвонил к себе на работу, там ведь тоже был факс, и попросил, чтобы и оттуда во все адреса передавали обращение.

Лена. Первый факс прошёл, а второй после одной странички отключился. Дальше не идёт. Мы промучились довольно долго, пытаясь по всем номерам пробиться, но не удалось. Вернулись к себе в дом. А тут уже приехали за нами. Стоял «рафик» и ребята с автоматами. Охрана — Юрий Иванович, Алёша. Мы решили, что отправляем маму с детьми.

Наина. Мы поехали на «рафике» и двинулись какими-то окольными путями.

Таня. Но сначала собрали вещи, я побежала в теплицу — за рассадой мы ухаживали все лето, первый раз посадили там огурцы и помидоры — собрала что можно. Дети притихли, когда увидели людей с автоматами.

Лена. Мы посадили ребят в машину и дали им инструкцию: как только скажет Юрий Иванович, надо ложиться на пол и не спрашивать, почему. Боря спрашивает: «Мама, они в голову стрелять будут?» Вот эта фраза нас потрясла. Я подумала: не знаю, как это все кончится, но ужасно, когда дети задают такие вопросы.

Наина. Когда я сегодня читаю про Грузию, Абхазию, про Осетию и Ингушетию, у меня всегда перед глазами стоят наши дети. В них не стреляли, но и то, что было — ужасно. А на Кавказе, в Нагорном Карабахе, всюду, где льётся детская кровь! И вот когда смотришь, как бабушка, дедушка или мама держит за руку ребёнка и бежит, чтобы спастись, а эти политики что-то там ещё выясняют — такой охватывает гнев!

И ещё меня поразило, как дети вдруг осознали все, абсолютно все и молчали.

Лена. На «Волге» Лёша, Таня и я поехали домой. Пока ехали по Калужскому шоссе, все было тихо. А когда свернули на кольцевую, ехали уже все время мимо танков. Они заняли правую, самую крайнюю полосу и шли один за другим. Было неприятно видеть, как наши же ребята сидят на танках, такие весёлые, улыбающиеся. Мы думали: неужели они будут стрелять? Ведь свои же!..

Лёша. Колонна гигантская шла. Многие машины у них ломались, и они их дружно стаскивали на обочину. По Минскому шоссе доехали до гостиницы «Украина» — перекрыто. Стоят БТРы. Развернулись. Поехали через Шелепихинский мост. Но он тоже был перекрыт. Пришлось ехать через Мневники. В конце концов добрались до Белорусского вокзала, а там уже рядом — дом.

Лена. Когда ехали в районе Филей, возникло ощущение, что все это происходит во сне. Мы в таком напряжении мчимся, достаточно реально осознавая происшедшее. А вокруг люди спокойно идут в магазин. В этих районах на окраинах течёт обычная жизнь.

Лёша. Что на окраинах, если даже в центре у метро женщины спокойно покупали в лавках овощи, арбузы. Казалось, что ничего не происходит.

Лена. Это позже мы сообразили: они же ещё не видели танков, не знали, что на Москву надвигается. Мы приехали домой, зашли в квартиру. Женя Ланцов (сотрудник охраны — Б.Е.) уже был там. И он нам говорит: «Ребята, к окнам не подходите». От этого напряжение усилилось. Не подходить к окнам, не выходить на балкон…

Таня. Лёша в понедельник рвался пойти на работу. Валера у нас был в полёте. Я говорю: «Лёша, ты сейчас единственный у нас мужчина, неизвестно, как все сложится, ситуация такая напряжённая. Я тебя очень прошу, останься, никуда не ходи. Ну, представь, кому-то из женщин плохо станет, мало ли что». И он в понедельник не пошёл на работу, хотя там все его ребята собрались.

Лёша. Страшно было в ночь с понедельника на вторник, когда мы вообще ничего не понимали, а внизу (в комнате для охраны — Б.Е.), помню, ребята из охраны ночевали на полу, их было человек пять. Я по лестнице спускался покурить, они мне говорят: интересные дела, если они нас решат брать — у нас два автомата на пятерых.

Таня. В эту ночь мы не спали. У нас были включены телевизор, радио, мы слушали «Эхо Москвы», Би-би-си.

Ночью я звонила в Белый дом, мне говорили: все нормально, папа практически не спит, он непрерывно работает, настрой боевой. Но больше всего мы боялись за людей у Белого дома.

Лена. У нас во дворе все время стояла военная машина, похожая на хлебный фургон. Все эти дни. Самым тяжёлым для всех нас был вечер 20 августа, когда Станкевич объявил по радио: «Всем женщинам покинуть Белый дом». Вдруг Женя Ланцов заходит и говорит: «Ребята, лучше уехать. Собираем детей».

Таня. Я начала было звонить, выяснять, куда можно уехать. Но Александр Васильевич Коржаков нам сказал: оставайтесь дома. И мы остались.

Вот тут, кстати, у нас впервые вдруг заволновались дети, Боря с Машей. Они все время вели себя идеально, мы их не видели, не слышали, они не просили ни есть, ни пить. А тут Маша подходит и спрашивает: «Таня, а нас не арестуют?» Совершенно серьёзно.

Мы и не могли уехать, везде стояли пикеты по Садовому кольцу. Объявили комендантский час. Мы уложили детей спать в одежде. На всякий случай…

Лезвие бритвы

Как известно, 18 августа я находился в Алма-Ате. Это был важный официальный визит — подписывалось соглашение между Россией и Казахстаном. Визит закончился. Пора улетать. Назарбаев нас не отпускает, уговаривает остаться ещё на час.

После большого торжественного обеда — концерт казахской народной музыки, потом выступает хор, потом ещё хор, ещё… Потом танцевальные коллективы, звучат национальные инструменты, пляшут ярко одетые девушки. И, честно говоря, уже в глазах рябит от всего этого.

Вылет отложили на час. Потом ещё на час. У Нурсултана Абишевича восточное гостеприимство — не навязчивое, а мягкое, деликатное. Но хватка та же.

И вот тут я почувствовал неладное. Какой-то перебор, пережим.

Я в тот день ещё успел искупаться в горной речке. Меня клонило в сон. Перед глазами — сплошные хороводы. А внутри — неясная, безотчётная тревога.

Не думаю, что наша трехчасовая задержка с вылетом из Алма-Аты была случайной. Быть может, что-то прояснится в процессе над ГКЧП. Вот только одна деталь. Один из путчистов, находясь в «Матросской тишине», составил инструкцию своим «подельникам». В ней, в частности, говорится: «Необходимо воспроизвести в ходе следственного и судебного разбирательства… что в беседе с Горбачёвым предусматривался даже вариант, накануне принятия окончательного решения о введении ЧП, уничтожить 18 августа ночью самолёт в воздухе, на котором следовала в Москву делегация Российского правительства во главе с Ельциным из Казахстана…»

Когда я прочёл этот документ, отчётливо вспомнил то ощущение тревоги, непонятного холода в груди. Был ли в действительности такой план или это только фальшивка с целью обмануть следствие — узнать нам вряд ли удастся. Но сейчас, восстанавливая в памяти те дни, я ещё раз убеждаюсь — мы шли по краю пропасти.

Хроника событий

18 августа 1991 года

Уже в восемь утра маршал Язов провёл совещание с высшим военным руководством. Были указаны конкретные части, которые должны войти в Москву утром 19-го. Довольно значительная группа генералов за сутки знала о готовящемся перевороте, хотя и не была посвящена в его детали, в частности об аресте Горбачёва.

В одиннадцать утра Крючков сообщил своим заместителям и начальникам управлений КГБ, что в стране вводится чрезвычайное положение. Силами Третьего главного управления и Управления защиты конституционного строя началось формирование специальных групп для отправки в Прибалтику.

Седьмому управлению поручалось обследовать обстановку вокруг Архангельского, организовать постоянное наблюдение, держать рядом с моей дачей группу захвата.

Своему заместителю Лебедеву Крючков передал список лиц, за которыми надлежало установить слежку, чтобы арестовать их в случае необходимости.

В то же самое время Болдин, Шенин, Варенников вылетели в Форос, чтобы «уговорить» Горбачёва подписать указ о чрезвычайном положении и передаче власти ГКЧП «по состоянию здоровья».

В половине четвёртого в Министерстве обороны у Язова собрались три силовых министра: Язов, Крючков, Пуго (Пуго в этот день вернулся из Крыма, где был на отдыхе).

В семнадцать часов в воздух поднялись два военных вертолёта, чтобы лететь на Валдай — за Лукьяновым.

В восемнадцать все были в сборе, за исключением Янаева, который опоздал на тридцать — сорок минут и явился в Кремль навеселе, и Лукьянова, который уже звонил, что едет с аэродрома.

Машина путча заработала полным ходом.

На Внуковский аэродром мы приземлялись затемно. Машина повезла нас в Архангельское на дачу.

Все мои мысли были заняты предстоящим подписанием Союзного договора. Будут ли республики, и прежде всего Россия, иметь право голоса при решении стратегических задач? Или Горбачёв надеется уравнять радикальную позицию России голосами других, более покладистых республик? Так или иначе, нас ожидало грандиозное событие. Первый этап подписания намечен — я посмотрел на часы — да, уже на завтра, двадцатое августа.

Расслабился, посмотрел в окно. Мимо проносились в темноте посёлки, деревья, столбы. У меня на душе было мирно и спокойно.

Хроника событий

19 августа 1991 года

В четыре утра небольшое подразделение группы «Альфа» во главе с её командиром Карпухиным прибыло в Архангельское. Ещё не зная цели операции, люди в пятнистой форме проложили от шоссе просеку через лес, а затем выслушали по рации бредовую формулировку: по особому сигналу доставить Ельцина «с целью обеспечения безопасности переговоров с советским руководством». Никто ничего не понял. Но пояснений не последовало: приказ о нападении на дачу был к тому времени (в пять утра) отменён лично Крючковым. Он решил не торопить события. Сначала поставить Ельцина вне закона. А потом уже решать, что с ним делать.

В эти ночные часы Горбачёв лихорадочно пытался обдумать произошедшие перемены.

Находиться под домашним арестом, фактически в четырех стенах, не зная, что произойдёт буквально в следующую минуту, было, конечно, очень тяжело. Просто невыносимо.

Чуть позже он решит записать на любительскую видеокамеру короткое заявление с выражением своей позиции по отношению к путчу. Видеокамеру Горбачёву оставили, как и коротковолновый радиоприёмник.

Вероятно, в тот момент, когда я подъезжал к Архангельскому, Горбачёв отчаянно крутил ручки приёмника, перескакивая с волны на волну, пытаясь что-то поймать, хоть какие-то новости. Но новостей о путче не было. Пока. А Горбачёву необходимо было срочно сопоставить то, что ему сказали путчисты, с официальной информацией. Но будет ли она? Может быть, это вообще какая-то провокация?

Самое страшное — это то, что произошла полная консолидация армии, КГБ, милиции. Издавна эти силы являлись самыми грозными, самыми влиятельными в СССР. Над ними всегда был только один контролёр — коммунистическая партия. Сейчас она уже не контролировала ситуацию, она просто участвовала в путче.

Думаю, что для Горбачёва эти часы были самыми страшными. Потому что это были часы полной неизвестности. Полной непредсказуемости.

Итак, путчисты собрались в Кремле.

Основные действующие лица — Крючков, Язов, Шенин, Бакланов, Павлов — встретились на день раньше, 17 августа, на секретном объекте КГБ в районе Юго-Запада столицы. До этого, 6 августа, Крючков привлёк экспертов КГБ к работе над прогнозом о последствиях ввода в стране чрезвычайного положения.

Это уже была не просто абстрактная разработка той или иной стратегической ситуации, которую аналитики КГБ, учитывая, конечно, вкусы и запросы начальства, периодически составляли по заказу свыше. Это был конкретный приказ — обосновать проблемную базу, подготовить главные документы, основные направления будущего переворота.

Риск разглашения конфиденциальной информации был велик, тем более что шеф безопасности привлёк эксперта и из другой структуры, Министерства обороны СССР. Этим экспертом был Павел Грачев, будущий министр обороны России, который во время путча сыграл одну из ключевых ролей, отказавшись поддержать членов ГКЧП.

Однако Крючков шёл на этот риск. Он активно вёл переговоры с представителями КПСС Баклановым и Шениным (первый отвечал за космическую и оборонную промышленность, второй — за партийные кадры, за организационную деятельность). Больше того, Крючков в преддверии путча пошёл на прямые контакты с руководителем горбачевского секретариата Болдиным, одним из самых близких и доверенных лиц Горбачёва!

Тезис о том, что Президент СССР оказался заложником в руках экстремистов, и в частности главного экстремиста Ельцина, Крючков излагал перед достаточно широким кругом лиц, обосновывая необходимость ввода чрезвычайного положения. И не только излагал, но и убеждал, доказывал, втягивал в организацию переворота. Об этом свидетельствуют его необычайно активные — для шефа такого ведомства — встречи с представителями разных структур власти незадолго до путча.

Так рождался этот путч. Путч, который готовился довольно нагло и спокойно. Путч, участники которого почти не боялись ответной реакции, чувствуя под ногами вполне твёрдую почву.

К тому времени у Крючкова под влиянием разных факторов созрела мысль о полной изоляции Горбачёва.

В борьбе с КГБ Горбачёву, как считал Крючков, совершенно не на кого опереться. Генеральный секретарь, а теперь и Президент Советского Союза (правда, избранный каким-то странным путём) завис в невесомости.

Представить эту теорию в общих чертах можно так. Горбачёв уже давно не являлся лидером процесса реформ. Его уступки демократам в ходе ново-огаревских переговоров были вынужденными и в некотором смысле тактическими. Как я уже говорил, загнанный в угол борьбой противоположных политических сил, он сделал этот ход, чтобы выиграть время.

Все многочисленные митинги, которые зимой и весной 91-го будоражили Москву (и в каком-то смысле стимулировали Президента СССР на новые идеи и действия), были, в общем-то, «антигорбачевскими».

С другой стороны, Горбачёв не мог опереться и на парламент, который когда-то был ему послушен. Верховный Совет целиком контролировался Лукьяновым. Противодействие со стороны депутатов и экономической реформе, и новому Союзному договору, и вообще горбачевской «перестройке» не вызывало сомнений. Этот парламент в большинстве своём представлял бывшую советскую номенклатурную элиту, недовольную «перестройкой».

Огромное раздражение назрело и в армии. Причин было масса: конверсия, свёртывание оборонной промышленности, изменение стратегической концепции, уступки Западу в области вооружений, абсолютно неподготовленная передислокация войск из Восточной Германии, вынужденное участие в межнациональных конфликтах, которые подвергали угрозе жизнь и здоровье военнослужащих и их семей.

Наконец, дала трещину и основная опора горбачевской власти — исполнительная вертикаль. Новый премьер Павлов за период с апреля по июнь очень резко обозначил независимость своей позиции, «особое мнение» по многим экономическим и политическим вопросам, противодействие общему курсу горбачевской администрации. Это дало мощный и совершенно неожиданный резонанс. Для того, чтобы «окоротить» зарвавшегося Павлова, у Горбачёва, как вдруг выяснилось, не было никаких средств и возможностей. Не было «верхней структуры», которая бы согласованно принимала жёсткие решения под влиянием Президента. Политбюро было, по сути, легально отстранено от власти. Президентский совет, после ухода оттуда Шеварднадзе, Бакатина, Яковлева, перестал быть тем органом, на который можно было опереться. Компартия раскололась на левых, правых и центристов и была очень недовольна своим официальным лидером.

Горбачёв оказался в одиночестве.

Крючков внимательно изучал ситуацию, сложившуюся вокруг главного «прораба перестройки». Метания Горбачёва между разными политическими силами дорого стоили первому и последнему Президенту СССР.

По агентурным данным, Горбачёв потерял доверие широких слоёв населения и начал терять авторитет у главных западных политиков. В справке КГБ, представленной Крючкову, говорилось, что «…в ближайшем окружении Дж. Буша полагают, что М.С. Горбачёв практически исчерпал свои возможности как лидер такой страны, как СССР… В администрации Буша и правительствах других западных стран пытаются определить возможную кандидатуру на замену Горбачёва»…

Дело не в том, насколько это сообщение КГБ соответствовало действительности, важно, что Крючков явно опирался на эти данные, строя тактику заговора. Тактику не чисто военного, а фактически легального, административного изменения в верхних эшелонах власти — замены «всем надоевшего» Горбачёва.

Вечером 18 августа в Кремле, в кабинете премьер-министра СССР Павлова, им впервые предстояло собраться всем вместе без Горбачёва. Всей «команде президента», которая быстренько договорилась о замене самого тренера.

Так бывает не только в футболе.

И все-таки пойти на заговор было психологически очень трудно. Крючков поделил всех участников событий как бы на три группы: первые вместе с ним принимали основные решения — это были прежде всего представители КПСС Бакланов и Шенин, а также Павлов и Язов, хотя последний все время играл пассивную роль. Вторые осторожными переговорами и намёками втягивались в орбиту ГКЧП. Третьи должны были примкнуть, увидев, какие силы ратуют за чрезвычайное положение. Примкнуть или уйти в сторону.

Но уйти не смог никто. Не хватило ни мужества, ни дальновидности.

Не ушёл Лукьянов. Хотя сразу сказал, что как представитель законодательной власти не может войти в состав ГКЧП, и попросил вычеркнуть его из списка. Затем Лукьянов затих и вместе с остальными стал дожидаться «группы товарищей», которая возвращалась из Крыма после встречи с Горбачёвым. Ждали несколько часов. Главное Крючков уже сообщил. Но все хотели знать детали, хотели увидеть лица говоривших с Горбачёвым, прочитать на этих лицах нечто важное, что не передать словами.

Не ушёл и Янаев. А когда наконец вместе со всеми дождался прилетевших из Фороса сотоварищей и узнал о том, что Горбачёв был резок и категоричен, разом отрубил все концы, связывавшие его с «командой» — видимо, заволновался, и долго не мог заставить себя подписать документы ГКЧП. Но в конце концов подписал.

Так они ломали друг друга…

Последним сломался министр иностранных дел Бессмертных, срочно прилетевший из дома отдыха в Белоруссии, как был, в джинсах и куртке. Он тоже испугался, заговорил о том, что ему не стоит подписывать такие серьёзные документы, ему предстоит общаться с министрами иностранных государств, у него должно быть поле для манёвра. Но и его заставили по линии МИДа поддержать решения ГКЧП.

Здесь было даже не сопротивление, а попытка лавировать, удержаться на двух стульях. Все трое: вице-президент, спикер парламента и министр иностранных дел — сначала слегка отстранившись, затем послушно заплясали под дудку главных организаторов путча.

Почему я так подробно останавливаюсь на этом?

Именно эта «третья группа» лиц, присоединившихся к путчистам уже на последнем этапе, имела какие-то шансы их остановить. И в тот момент, когда Лукьянов просил вычеркнуть его из состава ГКЧП, и когда Янаев тянул с подписанием документов ГКЧП, и даже когда вошёл Бессмертных — все ещё можно было изменить. Но все происходило по законам уголовной банды. Каждого новенького «повязывали», чтобы он уже не мог «выйти из дела». Основным мотивом прилетевших из Крыма заговорщиков было нежелание стать «козлами отпущения». То есть простой страх. Они настаивали на коллективной ответственности, на круговой поруке. И они её добились.

Сказалась и «послушность» руководителей, не привыкших принимать самостоятельные решения. Сказалось и советское воспитание, привычка голосовать единогласно. Сказалась простая человеческая слабость, затертость личности в жерновах власти. Но сказалось и желание этой властью обладать, теперь уже без надоевшего и «доставшего» всех Горбачёва.

Эти люди и решили нашу судьбу на долгие годы вперёд. Их надо «благодарить» за распад Союза, за связанную с этим страшную драму общества. Но об этом — позже…

В Архангельском

Рано утром, часов в семь, в Архангельское приехали рабочие, начали укладывать асфальт. По дорожкам сада ездил внушительный каток. Рабочие в оранжевых жилетах степенно и бережно рассыпали горячий асфальт. Это была старая история, тянувшаяся несколько месяцев. Директор дома отдыха долго бился за этот асфальт со своим начальством. И надо же было такому случиться, чтобы асфальт и рабочих ему дали именно в то утро.

Дорожные рабочие испуганно озирались. Вокруг носились какие-то люди с настоящими автоматами, с возбуждёнными лицами. Приезжали одна за другой чёрные «Волги». Да и за воротами людей и машин было явно больше, чем обычно.

…И я вдруг представил себя на месте этих работяг. Да гори оно огнём, это историческое событие! У нас асфальт стынет!

Как часто бывает в такие страшные дни, погода была просто замечательная. Горячий асфальт пахнет каким-то странным уютом. Уютом дороги.

Разбудила меня в то утро Таня. Влетела в комнату: «Папа, вставай! Переворот!» Ещё не совсем проснувшись, я проговорил: «Это же незаконно». Она начала рассказывать о ГКЧП, о Янаеве, Крючкове… Все это было слишком нелепо. Я сказал: «Вы что, меня разыгрываете?»

Тот же самый вопрос задавали друг другу люди по всей стране. Именно теми же самыми словами. Мы все не верили, что такое возможно. Оказалось — возможно.

А в это время по улицам Москвы сплошной колонной шли бронетранспортёры и танки. Совершалась невероятная по своей бессмысленности акция — в абсолютно мирный город вводились части сразу нескольких мотострелковых и танковых дивизий, другие части стояли на пороге Москвы, стягивались к столице.

Руководители заговора решили ошеломить город огромным количеством военной техники и солдат. Придать ему фронтовой вид. Заставить забиться всех по углам.

Над Москвой в течение нескольких часов стоял непрерывный тяжёлый гул.

«Война?» — хватались за сердце московские старушки.

«Военный переворот», — отвечали более молодые, тоже с трудом осознавая, что случилось.

Члены ГКЧП. Парадокс заключался в том, что это были действительно профессионалы, классные специалисты, исполнители, но при этом почти у каждого был не очень заметный со стороны личностный дефект. Какое-то отклонение в поведении, мышлении, психологии.

Янаев всех поразил на съезде депутатов, когда публично заявил — на вопрос о состоянии здоровья, что хорошо справляется с супружескими обязанностями. Это так называемый вытесненный комплекс неполноценности, когда с детства в чем-то ущербный ребёнок, став взрослым, вдруг начинает себя ощущать сверхполноценным. Именно этот комплекс сверхполноценности помог невыразительному Янаеву занять столь высокое, не по способностям, место в руководстве — он бесконечно долго мог говорить, спорить, навязывать своё мнение с чрезвычайно уверенным видом. Он был как бы рождён для партийной и советской работы. И все же перед первым большим сбором гэкачепистов ему пришлось как следует накачаться с помощью «подручных» средств — уверенности не хватило. Ведь роль в путче ему была уготована заметная…

Крючков — ученик Андропова, прошедший большую школу в наших спецслужбах. И по складу характера, и по роду работы он должен был бы мыслить реалистично, здраво, чётко. Однако Владимир Александрович был заражён «профессиональной болезнью» — банальнейшей шпиономанией. Он постоянно выступал с «закрытыми» сообщениями, клал на стол Горбачёву секретные записки, суть которых была одна: демократы готовят переворот. Демократы — агенты ЦРУ. Америка готовит стратегический план захвата СССР с целью поделить национальные богатства между странами НАТО, уменьшить народонаселение, выкачать недра, оккупировать страну. И так далее. Я не психоаналитик, но похоже, что у Крючкова это был чуть ли не синдром бдительности из его пионерского детства. Понять, по каким законам живёт современный мир, он был уже не в состоянии.

Валентин Павлов. Достаточно сильный финансист, и, безусловно, неглупый человек. На первый взгляд он производил впечатление добродушного увальня: рыхловатый, располневший, с детской стрижкой «ёжиком». Занятно — перед зрачком телекамеры на него нападала какая-то необъяснимая наглость. Он начинал отпускать блатные шутки. Свирепеть и наливаться пунцовой краской. На второй день существования ГКЧП эта его неуравновешенность дала себя знать: Павлов выбыл из строя.

Дмитрий Язов. Фронтовик. Типичный честный служака. Жизнь была жестока к этому маршалу — очень трудное голодное детство, война, ранняя гибель дочери, затем жены, незадолго до путча попала в тяжёлую катастрофу и его вторая жена. Дмитрий Тимофеевич уже не мог, не умел посмотреть на жизнь другими глазами, все воспринимал однозначно-покорно, сквозь угрюмо-казённую призму воинской повинности, приказа.

Нельзя без волнения читать показания детей и членов семьи Бориса Пуго о его последних минутах перед самоубийством. Это настоящая трагедия. «Умный у вас папочка. А купили за пять копеек», — сказал он в приступе отчаяния. Он сломался под грузом свалившейся ответственности.

Вообще трагедию гэкачепистов я воспринимаю как трагедию целой формации государственных служащих, которых система сделала винтиками, лишила каких-то человеческих свойств. Перед лицом новой реальности, когда политику, для того, чтобы остаться им, надо было иметь свои взгляды, свои внутренние правила, индивидуальную речь и поведение, они сломались.

Это трагедия. Но было бы гораздо хуже, если бы жертвами ситуации оказались не они, а мы. Если бы эта формация холодных и роботообразных советских чиновников вернулась к руководству страной.

Пожалуй, единственным среди них человеком, который сохранил холодную и ясную голову, просчитал все, был Лукьянов. Он попытался сохранить себе вариант отхода при любом развитии событий: побеждает ГКЧП — он становится одним из главных идеологических лидеров путчистов, побеждаем мы — он к ГКЧП никакого отношения не имеет, и вообще, он всегда был за законность, он лучший друг Горбачёва.

Конечно, в тот момент, когда ко мне вбежала Таня, никаких особых размышлений у меня не было. Я сидел, вперившись в телеэкран, ещё без рубашки, и изредка посматривал на лица жены и дочерей, сверяя их реакцию со своей.

Все, конечно, были потрясены. Все прекрасно понимали, что произошло.

Наина первой взяла себя в руки. «Боря, кому позвонить?» — спросила она, почти не разжимая губ.

Так начиналось то утро.

…Через десять минут после первого телевизионного сообщения ко мне примчался начальник охраны Коржаков. Он тут же начал расставлять посты, из гаражей стали выводить машины.

Я обзвонил всех, кто был поблизости и мог понадобиться сейчас для работы. Помогала звонить жена. Именно она и дочери в то утро были моими первыми помощниками. Мои женщины не плакали, не сидели потерянно, а сразу начали действовать вместе со мной и другими людьми, которые появились вскоре в доме. Спасибо им за это.

Решили писать обращение к гражданам России. Текст от руки записывал Хасбулатов, а диктовали, формулировали все, кто был рядом, Шахрай, Бурбулис, Силаев, Полторанин, Ярошенко. Затем обращение было перепечатано, помогли печатать дочери. Стали звонить по телефону знакомым, родственникам, друзьям, чтобы выяснить, куда в первую очередь можно передать текст. Передали в Зеленоград.

На даче появился и Собчак, мэр Петербурга, тогда ещё Ленинграда. Правда, он пробыл недолго, потому что торопился уехать в Питер, боялся, что его задержат в пути. Дал свою оценку событиям как юрист и уехал через пятнадцать минут. На прощание он вдруг сказал Наине: «Да поможет вам Бог!»

Видимо, эти слова помогли ей до конца осознать весь ужас происходящего. Она посмотрела на него глазами, полными слез.

Вообще эти первые полтора часа в Архангельском остались у меня в памяти как бы в тумане, чётко помню лишь отдельные моменты. Перечислить всех, кто был там, мне сейчас трудно — в круговерти лиц могу ошибиться, обидеть кого-то невзначай.

Кстати, о факсе в Архангельском. Он, как ни странно, временами работал. Работал вместе со всей остальной телефонной сетью.

Этого тоже не предусмотрел Крючков. За два-три года бурного развития бизнеса в стране появилось невероятное количество новых средств связи. Буквально через час после того, как мои дочери напечатали наше обращение к народу, в Москве и других городах люди читали этот документ. Его передавали зарубежные агентства, профессиональная и любительская компьютерная сеть, независимые радиостанции типа «Эхо Москвы», биржи, корреспондентская сеть многих центральных изданий. А сколько появилось прежде запрещённых ксероксов!

Мне кажется, пожилые гэкачеписты просто не могли себе представить весь объём и глубину этой новой для них информационной реальности. Перед ними была совершенно другая страна. Вместо по-партийному тихого и незаметного путча вдруг получился абсолютно публичный поединок.

К обстановке полной публичности гэкачеписты не были готовы. Прежде всего морально.

Наше обращение ставило путч вне закона. Давалась чёткая оценка происшедшего, было сказано и о Президенте СССР, чья судьба скрывалась гэкачепистами, и о суверенитете России, и о гражданском мужестве, которое нам всем необходимо, чтобы выстоять в эти часы и дни…

Но этого было мало.

Интуиция подсказывала мне, что судьба страны будет решаться не только на площади, не только путём открытых публичных выступлений. Главное происходило за кулисами событий.

Незадолго до путча я посетил образцовую Тульскую дивизию. Показывал мне боевые части командующий воздушно-десантными войсками Павел Грачев. Мне этот человек понравился — молодой генерал, с боевым опытом, довольно дерзкий и самостоятельный, открытый человек.

И я, поколебавшись, решился задать ему трудный вопрос: «Павел Сергеевич, вот случись такая ситуация, что нашей законно избранной власти в России будет угрожать опасность — какой-то террор, заговор, попытаются арестовать… Можно положиться на военных, можно положиться на вас?» Он ответил: «Да, можно».

И тогда, 19-го, я позвонил ему. Это был один из моих самых первых звонков из Архангельского. Я напомнил ему наш старый разговор.

Грачев смутился, взял долгую паузу, было слышно на том конце провода, как он напряжённо дышит. Наконец он проговорил, что для него, офицера, невозможно нарушить приказ. И я сказал ему что-то вроде: я не хочу вас подставлять под удар…

Он ответил: «Подождите, Борис Николаевич, я пришлю вам в Архангельское свою разведроту» (или роту охраны, не помню). Я поблагодарил, и на том мы расстались. Жена вспоминает, что уже в то раннее утро я положил трубку и сказал ей: «Грачев наш». Почему?

Первая реакция Грачева меня не обескуражила. Больше того, не каждый в такой ситуации смог бы ответить прямо. Приказ есть приказ… И все-таки какая-то зацепка была, Грачев не отрёкся от своих слов. И это было главное.

В общем-то, мало у человека бывает таких секунд, когда решается, быть может, главный вопрос жизни. Пока Грачев дышал в трубку, он решал судьбу не только свою, но и мою. Судьбу миллионов людей. Вот как бывает.

Конечно, военачальнику такого ранга было очень непросто. Он был слишком тесно подключён к действиям ГКЧП, сам отдавал приказы о вводе войск в Москву, сам руководил военной стороной путча. И в то же время поддерживал нас.

То, что на этом посту оказался человек такого склада, как Грачев, — волевой, самостоятельный и независимый, было для России настоящей удачей.

И дело тут не только в его личных качествах. Дело в том, что к тому моменту в наших Вооружённых Силах было как бы две армии. Одна — высокопрофессиональные боевые части, прошедшие школу Афганистана, армия на уровне высочайшего мирового стандарта. Вторая — необъятная многомиллионная «огородная» армия, которая в основном обслуживала сама себя и больше ничем не занималась, никакой обороной. И был внутренний конфликт, подспудно назревший, внутреннее противостояние между «худыми» и «толстыми» генералами.

Когда я звонил Грачеву, ему в эти несколько секунд пришлось обдумать сразу несколько аспектов. Политический. Нравственный. И, наконец, чисто профессиональный. Он понял, что ему, «худому» генералу, предоставляется шанс — исторический шанс — из «огородной» армии сделать настоящую. Путём лишений, страданий, тяжелейшей реформы. Но сделать из политической, идеологической машины запугивания ту российскую армию, которой всегда гордилась Россия.

…Обстановка в Архангельском в то утро была необычная. Очень много машин, постов наблюдения, часть людей они маскировали, часть наоборот, нарочито демонстрировали, много было сотрудников КГБ и других спецподразделений в гражданском. Коржаков заметил, что у него такое чувство, будто все эти посланные сюда люди плохо отличают «своих» от «чужих».

Нелепости в их поведении стали бросаться в глаза довольно быстро. Группа захвата из подразделения «Альфа», присланная сюда ещё ночью, так и осталась сидеть в лесу без конкретной задачи. Были арестованы депутаты Гдлян и Уражцев, а главные российские лидеры проснулись у себя на дачах, успели сообразить, что случилось и начали организовывать сопротивление.

Пока я обратил внимание только на телефоны. Они работают, значит, жить можно.

Марионеточный, тупой характер заговора начал только ещё проявляться, но я успел почувствовать: что-то тут не так. Настоящая военная хунта так себя не станет вести. Тут расчёт на что-то другое. На всеобщий испуг, что ли? На то, что все само собой образуется?

Так или иначе, надо было этим воспользоваться. Мой звонок Грачеву, как выяснилось впоследствии, был сделан точно по адресу. Как раз ему и было поручено развёртывание всей военной техники в Москве. А именно на военную технику, на её впечатляющее количество, на то, что Москва будет полностью парализована не спецподразделениями, а обычными солдатами, сделали ставку организаторы заговора. Им не хотелось крови, им нужно было сохранить лицо перед западными правительствами. И эта двойственность в поведении сыграла с ними злую шутку.

Они грубо ошиблись в выборе тактики. И давайте скажем им большое спасибо за эту ошибку.

Позже я не раз вспоминал то утро, хотел понять: что же нас спасло? Перебирал в уме и то, и это. Я спортсмен и прекрасно знаю, как это бывает: вдруг какой-то толчок и ты чувствуешь, что игра идёт, что можно смело брать инициативу в свои руки.

Примерно такой же толчок я ощутил в то утро в Архангельском: на часах почти девять утра, телефон работает, вокруг дачи никаких заметных перемещений. Пора. И я поехал в Белый дом.

Нас могли при выезде расстрелять из засады, могли взять на шоссе, могли забросать гранатами или раздавить бронетранспортёром на пути нашего следования. Но просто сидеть на даче было безумием. И если исходить из абстрактной логики безопасности, наше решение тоже было нелепым. Конечно, нас «вела» машина прикрытия, но к настоящей безопасности это никакого отношения не имело.

Охрана предлагала другой, более красивый вариант: провезти меня на лодке по реке до пересечения с шоссе — сработать под рыбака. А там уже подхватить машиной.

Наконец, можно было придумать более изощрённый путь к Москве, а может, и от Москвы — чтобы затеряться, уйти от преследования.

Позднее я узнал, что группа захвата наблюдала за нашими перемещениями из леса. Начальник группы принял двести грамм для храбрости — он ждал приказа на уничтожение или арест в любую минуту. В течение четырех часов эти парни следили за каждым нашим шагом. Когда они поняли, что мы направляемся в Москву, к центру, — успокоились. Ведь мы же не скрывались, а, наоборот, бросились в самое пекло.

Первой проехала машина Силаева. Он позвонил мне уже из Белого дома — доехали нормально.

Никогда не забуду эти томительные минуты. Эти бесконечные колонны военной техники. Автомат на коленях Коржакова. Яркий солнечный свет в глаза.

Перед самым отъездом из Архангельского жена остановила меня вопросом: «Куда вы едете? Там же танки, они вас не пропустят…» Надо было что-то сказать, и я сказал: «У нас российский флажок на машине. С ним нас не остановят».

Она махнула рукой. Мы уехали.

Я хорошо помню это чувство, когда я, в тяжёлом бронежилете, огромный, неуклюжий, пытался сообразить, что сказать жене, чем успокоить, и вдруг ухватился мыслью за этот флажок. Такой маленький.

Признаться, мало что радовало в тот момент. Все казалось зыбким и ненадёжным. Сейчас помчимся в Белый дом, а вдруг где-то засада. А если прорвёмся — там тоже может быть ловушка. Привычная почва уходила из-под ног. А вот флажок был чем-то реальным, настоящим. Значительным.

Наверное, это чувство охватило и окружающих людей. Нам было за что бороться. У нас был этот символ надежды. Это были никакие не политические игры, в чем позже нас злобно обвиняли на съезде и в оппозиционной прессе, а совсем наоборот: желание раз и навсегда уйти от этой грязи, от этой цепи предательств и скользкой игры, уйти — и защитить этот российский флажок, нашу веру в будущее великой страны, в честное и доброе будущее.

Хроника событий

19 августа 1991

Варенников в кабинете руководителя Украины Кравчука обосновывал перед местным руководством необходимость введения чрезвычайного положения года на Украине…

Группа «Б» московского управления КГБ, вооружённая и в полной боевой готовности, передислоцировалась в центр города, в Дом культуры имени Дзержинского…

Кремлёвские врачи получили едва завуалированный приказ составить заключение о состоянии здоровья Горбачёва, удобное для ГКЧП…

Военные «глушилки» начали забивать местные радиостанции…

Началась передислокация военных частей в Прибалтике и Грузии…

Моя машина уехала в Белый дом. Семья ещё оставалась в Архангельском.

К воротам дома отдыха подъехала группа, человек восемь, в десантных костюмах. Старший предъявил удостоверение десантных войск на имя подполковника Зайцева. Охраннику они объяснили, что приехали по заданию генерала Грачева охранять президента Ельцина. И надо же было такому случиться, что старшим по охране семьи в этот день оказался Саша Кулеш, человек, который отлично знал, что подполковник Зайцев никакой не десантник, а офицер КГБ.

Саша незадолго до этих событий учился на курсах КГБ, и этот Зайцев приезжал туда читать лекции. Парень, естественно, его запомнил, а вот лектор студента запомнить не смог.

Кроме того, удостоверение у Зайцева было абсолютно новеньким, сразу же видно, что выписано буквально вчера.

Группу впустили и накормили до отвала. Сытый солдат — это уже не тот солдат. Накормили раз, потом другой. Они расслабились.

Их план был таков: воспользовавшись моим звонком Грачеву, проникнуть в Архангельское, взять меня как бы под охрану, а потом внезапно арестовать. Но и этот план был благополучно провален — ещё в тот момент, когда выписывалось удостоверение на имя Зайцева. И к тому же они опоздали. Машина президента беспрепятственно выехала из Архангельского.

Нелепое и запоздалое появление «десантников» в Архангельском ещё раз показало, что события повернули в выгодное для нас русло. Русло самотёка.

Ещё один скромный сотрудник охраны, о котором я хочу сказать несколько добрых слов, Виктор Григорьевич Кузнецов. Именно на его квартире первую ночь скрывалась Наина с детьми. Эта двухкомнатная квартира в Кунцеве, по нашим сведениям, не была «засвечена» КГБ.

Семью посадили в «рафик» со шторками. Сзади поехала машина прикрытия.

В «раф» при выезде заглянули — увидели женщину и детей, ничего не сказали.

На следующий день уже вся семья переехала в нашу квартиру у Белорусского. Наина в первую ночь звонила мне из телефона-автомата. Слава Богу, тогда её ещё никто не знал в лицо.

Хроника событий

19 августа 1991 года

В десять утра члены ГКЧП вновь собрались в Кремле, но уже без Павлова.

Это была первая попытка анализа происходящего в стране. Данные пока обнадёживали. Предприятия работали нормально. Люди вроде бы не собирались пока бастовать и протестовать. Отпадала необходимость в немедленных карательных действиях. Обсуждалась ближайшая тактика ГКЧП: немедленно передать по телевидению как можно больше «компромата» на демократических лидеров. Попытаться снизить цены на отдельные товары, расширить ассортимент — «успокоить народ». И самое главное — с помощью Верховного Совета придать путчу политически целесообразный, законный характер.

У здания Дома Советов России, который теперь принято называть российским Белым домом, заняли позиции танковые подразделения Таманской и бронемашины Тульской десантной дивизии.

37-я десантная бригада из Калининградской области передислоцировалась на аэродром в столицу Латвии Ригу. 234-й полк высадился в Таллинне. 21-я десантная бригада усилила Закавказский военный округ.

Ночью к ГКЧП присоединились двое — Александр Тизяков, вице-президент Научно-промышленного союза СССР, директор оборонного завода из Свердловска, и Василий Стародубцев, председатель образцового колхоза из Тульской области, председатель Крестьянского союза. Оба поставили свои подписи под всеми документами ГКЧП. Вновь прибывшие не были посвящены заранее в детали заговора, но восприняли события с огромным энтузиазмом. Им немедленно выделили охрану и по большому кабинету в Кремле, ведь теперь они входили в состав «высшего руководства» страны.

«Крестьяне и рабочие» — в лице своих номенклатурных руководителей — поддержали государственный переворот.

…Заместителям министра обороны СССР, командующим группами войск, округов и флотов, начальникам управлений, другим высшим военачальникам Советской Армии направлен приказ за подписью Язова.

Войска приведены в боевую готовность. Солдаты подняты по тревоге.

На крупных предприятиях союзного подчинения, которые контролируются центральными министерствами и ведомствами, начались собрания, на которых партийные секретари пытаются объяснить смысл и необходимость происходящих событий своим коммунистам и беспартийным.

Работает только один канал общесоюзного телевидения. Каждый час транслируются документы ГКЧП…

Начальник управления по защите конституционного строя КГБ СССР генерал-майор Воротников позже показал на допросе, что ему был выдан список лиц, подлежащих задержанию, и в нем, кроме российского руководства, значились бывшие главные «горбачевцы», отстранённые самим Горбачёвым: Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе. В списке было 70 фамилий. Зампредседателя КГБ Лебедев объяснил, что их надо будет задержать по поступлении дополнительной команды. Группа захвата московского управления КГБ в полной боевой готовности ждала приказа. Но он так и не поступил…

Утром 19-го, одновременно с документами ГКЧП, передавалось также и заявление Анатолия Лукьянова, Председателя Верховного Совета СССР, по поводу нового Союзного договора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.