Глава VI. Жизнь в Царском Селе. Мои ученики (зима 1913–1914 г.)

Глава VI. Жизнь в Царском Селе. Мои ученики (зима 1913–1914 г.)

Никому иному как Распутину было приписано улучшение в болезни Алексея Николаевича, наступившее после ужасного приступа гемофилии, описаннаго мною выше.

Он произошел, если читатель припомнит, вскоре после перемены режима, которую я отстаивал для Наследника, и я невольно чувствовал себя отчасти ответственным за это. Я переживал очень сильную тревогу. Приняв решение, я, конечно, усматривал грозные опасности, но считал себя в силах с ними бороться; однако испытание оказалось настолько ужасным, что я спрашивал себя, стоит ли продолжать его. А между тем, у меня было ясное чувство, что этого требовала повелительная необходимость.

Выздоровление бывало всякий раз очень медленно. После двух месяцев Государь и Государыня выказали решимость, несмотря на риск, держаться уже избранного ими пути.

Хотя доктора Боткин[15] и Деревенко были другого мнения, однако они преклонились перед волей родителей и мужественно согласились с решением, которое еще увеличивало трудности и без того уже столь тяжелой и неблагодарной задачи. Я искренно восхищался их энергией и самоотвержением. Они всегда были начеку в постоянном ожидании возможного кризиса, и как только происходил новый несчастный случай, для них начиналась борьба, тем более страшная, что они знали недостаточность средств, которыми располагали. Когда наконец после долгих бессонных ночей они имели радость видеть маленького больного вне опасности, его выздоровление приписывалось не их трудам, а чудесному вмешательству Распутина. Но отказавшись от всякого самолюбия, они находили поддержку в чувстве глубокой жалости, которую испытывали при виде смертельной тревоги родителей и мук этого ребенка, который в десятилетнем возрасте испытал больше страданий, чем люди, приблизившиеся к пределу своей жизни.

Наше пребывание в Крыму затянулось дольше обыкновенного из-за болезни Алексея Николаевича, и мы вернулись в Царское Село лишь в декабре. Мы провели там всю зиму 1913–1914 года. Жизнь носила в Царском гораздо более семейный характер, чем в других местах пребывания Царской Семьи. Свита, за исключением дежурных фрейлин и командира сводно-гвардейского полка,[16] не жила во дворце, и Царская Семья, кроме случаев посещения родственников, обыкновенно собиралась за столом без посторонних и совершенно запросто.

Уроки[17] начинались в 9 часов с перерывом между 11 часами и полуднем. Мы выезжали на прогулку в карете, санях или автомобиле, затем занятия возобновлялись до завтрака, который происходил в час дня. После завтрака мы всегда проводили два часа на воздухе. Великие княжны и Государь, когда бывал свободен, присоединялись к нам, и Алексей Николаевич веселился с сестрами, спускаясь с ледяной горы, которая была устроена на берегу небольшого искусственного озера. Он любил также играть со своим ослом Ванькой, которого запрягали в маленькие санки, или со своей собакой «Джой» («Joy»), темно-коричневой болонкой на низких лапках, с длинными, падающими почти до пола шелковистыми ушами. Ванька был бесподобное, умное и забавное животное. Когда Алексею Николаевичу захотели подарить осла, долго, но безрезультатно обращались ко всем барышникам в Петербурге; тогда цирк Чинизелли согласился уступить старого осла, который по дряхлости уже не годился для представлений. И вот таким образом Ванька появился при Дворе, вполне оценив, по-видимому, дворцовую конюшню. Он очень забавлял нас, так как знал много самых невероятных фокусов. Он с большой ловкостью выворачивал карманы в надежде найти в них сладости. Он находил особую прелесть в старых резиновых мячиках, которые небрежно жевал, закрыв один глаз, как старый янки. Эти два животных играли большую роль в жизни Алексея Николаевича, у которого было очень немного развлечений. Он страдал главным образом от отсутствия товарищей. Оба сына матроса Деревенко, его обычные сотоварищи в играх, были гораздо моложе его и ни по образованию, ни по развитию ему не подходили. Правда, по воскресеньям и праздникам к нему приезжали двоюродные братья, но эти посещения были редки. Я несколько раз настаивал перед Императрицей на том, что это надо бы изменить. Были сделаны кое-какие попытки в этом смысле, но они ни к чему не привели. Правда, что болезнь Алексея Николаевича крайне затрудняла выбор ему товарищей. К счастью, его сестры, как я уже говорил, любили играть с ним; они вносили в его жизнь веселье и молодость, без которых ему было бы очень трудно.

Во время дневных прогулок Государь, любивший много ходить, обыкновенно обходил парк с одной из дочерей, но ему случалось также присоединяться к нам, и с его помощью мы однажды построили огромную снеговую башню, которая приняла вид внушительной крепости и занимала нас в продолжение нескольких недель.

В 4 часа мы возвращались, и уроки возобновлялись до обеда, который подавался в семь часов для Алексея Николаевича и в восемь — для остальных членов семьи. Мы заканчивали день чтением вслух какой-нибудь любимой им книги.

Алексей Николаевич был центром этой тесно сплоченной семьи, на нем сосредотачивались все привязанности, все надежды. Сестры его обожали, и он был радостью своих родителей. Когда он был здоров, весь дворец казался как бы преображенным; это был луч солнца, освещавший и вещи, и окружающих. Счастливо одаренный от природы, он развивался бы вполне правильно и равномерно, если бы этому не препятствовал его недуг. Каждый кризис требовал недель, а иногда и месяцев покоя, а когда кровотечение бывало более обильно, то в результате наступало общее малокровие, и ему часто на долгое время запрещалась всякая напряженная работа. Таким образом, можно было использовать только промежутки между заболеваниями, что, несмотря на живость его ума, крайне затрудняло его образование.

Великие княжны были прелестны своей свежестью и здоровьем. Трудно было найти четырех сестер, столь различных по характерам и в то же время столь тесно сплоченных дружбой. Последняя не мешала их личной самостоятельности и, несмотря на различие темпераментов, объединяла их живой связью. Из начальных букв своих имен они составили общее имя: «Отма». Под этой общей подписью они иногда делали подарки или посылали письма, написанные одной из них от имени всех четырех.

Я думаю, что всем будет понятно удовольствие, которое я испытываю, отдаваясь здесь некоторым личным воспоминаниям. Это позволит мне вызвать вновь к жизни во всей полноте непосредственности и жизнерадостности их молодости, я бы сказал, почти детства, — этих молодых девушек, которые стали жертвами самого ужасного рока в ту пору, когда для других в их годы наступает расцвет.

Старшая, Ольга Николаевна, обладала очень живым умом. У нее было много рассудительности и в то же время непосредственности. Она была очень самостоятельного характера и обладала быстрой и забавной находчивостью в ответах. Вначале мне было не так-то легко с нею, но после первых стычек между нами установились самые искренние и сердечные отношения.

Она все схватывала с удивительной быстротой и умела придать усвоенному оригинальный оборот. Я вспоминаю, между прочим, как на одном из наших первых уроков грамматики, когда я объяснял ей спряжения и употребление вспомогательных глаголов, она прервала меня вдруг восклицанием: «Ах, я поняла: вспомогательные глаголы — это прислуга глаголов; только один несчастный глагол „иметь“ должен сам себе прислуживать!»..

Она много читала вне уроков. Когда она стала старше, всякий раз, как я давал ей книгу, под предлогом трудности текста или незначительности интереса, который он представлял, я отмечал на полях места или главы, которые она должна была пропускать, с тем, чтобы потом вкратце передать ей их содержание. Я делал так из предосторожности.

Однажды одно упущение с моей стороны доставило мне одну из неприятнейших минут моей педагогической карьеры, но благодаря находчивости Государя, все окончилось лучше, чем я мог ожидать.

Ольга Николаевна читала «Les Miserables» Виктора Гюго и дошла до описания битвы под Ватерлоо. В начале урока она передала мне, как всегда, список слов, которые она не поняла. Каков же был мой ужас, когда я увидел выписанным слово, создавшее славу героя, командовавшего гвардией! Я был уверен, что соблюл все предосторожности… Я попросил книгу, чтобы проверить свои отметки, и убедился в своей непростительной забывчивости. Чтобы избежать щекотливого объяснения, я вычеркнул злосчастное слово и вернул ей листок. Ольга Николаевна воскликнула:

— Каково! Вы вычеркнули слово, смысл которого я вчера спрашивала у папа!

Если бы молния упала у моих ног, она не произвела бы во мне большего потрясения.

— Как, вы…

— Ну да, и он сначала меня спросил, откуда я знаю это слово, а потом сказал, что это очень сильное выражение, которое повторять не надо, но что в устах генерала, его сказавшего, оно было в ту минуту самым прекрасным словом французского языка.

Несколько часов спустя я встретил Государя на прогулке в парке; он отозвал меня в сторону и сказал мне самым серьезным голосом:

— Вы, однако, обучаете моих дочерей странному подбору слов!

Я запутался в смущенных объяснениях, но Государь расхохотался и перебил меня:

— Бросьте, не смущайтесь, я отлично понял все, что произошло, и сказал моей дочери, что это страница славы французской армии.

Татьяна Николаевна, от природы, скорее, сдержанная, обладала волей, но была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра. Она была также менее даровита, но искупала этот недостаток большей последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны.

Если только Императрица делала разницу между дочерьми, то ее любимицей была Татьяна Николаевна. Не то, чтобы ее сестры любили мать меньше нее, но Татьяна Николаевна умела окружать ее постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать что она не в духе. Своей красотой и природным умением держаться она в обществе затемняла сестру, которая меньше занималась своей особой и как-то стушевывалась. Тем не менее, эти обе сестры нежно любили друг друга; между ними было только полтора года разницы, что естественно их сближало. Их звали «большие», тогда как Марию Николаевну и Анастасию Николаевну продолжали звать «маленькие».

Мария Николаевна была красавицей, крупной для своего возраста. Она блистала яркими красками и здоровьем; у нее были большие, чудные серые глаза. Вкусы ее были очень скромны; она была воплощенной сердечностью и добротой; сестры, может быть, немного этим пользовались и звали ее «le bon gros Toutou» («добрый толстый Туту»);[18] это прозвище ей дали за ее добродушную и немного мешковатую услужливость.

Анастасия Николаевна была, наоборот, большая шалунья и не без лукавства. Она во всем быстро схватывала смешные стороны; против ее выпадов трудно было бороться. Она была баловница — недостаток, от которого она исправилась с годами. Очень ленивая, как это бывает иногда с очень способными детьми, она обладала прекрасным произношением французского языка и разыгрывала маленькие театральные сцены с настоящим талантом. Она была так весела и так умела разогнать морщины у всякого, кто был не в духе, что некоторые из окружающих стали, вспоминая прозвище, данное ее матери при английском дворе, звать ее «Sunshine» — «Солнечный луч».

В общем, трудноопределимая прелесть этих четырех сестер состояла в их большой простоте, естественности, свежести и врожденной доброте.

Мать, которую они обожали, была в их глазах как бы непогрешима; одна Ольга Николаевна имела иногда поползновение к самостоятельности. Они были полны очаровательной предупредительности по отношению к ней. С общего согласия и по собственному почину они устроили очередное дежурство при матери. Когда Императрице нездоровилось, та, которая в этот день исполняла эту дочернюю обязанность, безвыходно оставалась при ней.

Их отношения с Государем были прелестны. Он был для них одновременно Царем, отцом и товарищем.

Чувства, испытываемые ими к нему, видоизменялись в зависимости от обстоятельств. Они никогда не ошибались, как в каждом отдельном случае относиться к отцу и какое выражение данному случаю подобает. Их чувство переходило от религиозного поклонения до полной доверчивости и самой сердечной дружбы. Он ведь был для них то тем, перед которым почтительно преклонялись министры, высшие церковные иерархи, Великие Князья и сама их мать, то отцом, сердце которого с такой добротой раскрывалось навстречу их заботам или огорчениям, то, наконец, тем, кто вдали от нескромных глаз умел при случае так весело присоединиться к их молодым забавам.

Исключая Ольгу Николаевну, Великие Княжны были довольно посредственными ученицами. Это отчасти происходило оттого, что несмотря на мои неоднократные просьбы, Императрица не захотела взять французскую гувернантку, не желая, очевидно, видеть кого-нибудь между собой и дочерьми. В итоге получилось то, что, читая по-французски и любя французский язык, она никогда не научились на нем свободно говорить.[19]

Причиной несколько небрежного воспитания ее дочерей было болезненное состояние здоровья Императрицы. Болезнь Алексея Николаевича мало-помалу истощила ее силы. В минуты кризисов она расходовала их без счета, с изумительной энергией и мужеством. Но как только опасность проходила, природа предъявляла свои права: она неделями лежала на кушетке, подорвав свои силы перенесенным напряжением. Ольга Николаевна не оправдала надежд, которые я возлагал на нее. Ее живой ум не находил в окружавшей ее обстановке необходимых элементов для своего развития и вместо того, чтобы расцвести, скорее, блекнул. Остальные сестры никогда не проявляли особого вкуса к занятиям и были, скорее, одарены практическими качествами.

Обстоятельства рано приучили всех четырех довольствоваться самими собой и своею природной веселостью. Как мало молодых девушек без ропота удовольствовалось бы таким образом жизни, лишенным всяких внешних развлечений! Единственную отраду его представляла прелесть тесной семейной жизни, вызывающей в наши дни такое пренебрежение.