IV Санкт-Петербургской Академии наук механик

IV

Санкт-Петербургской Академии наук механик

Кулибин приехал в Петербург вскоре после того, как в Академии наук произошли важные перемены.

4 апреля 1765 года умер гениальный Ломоносов. Вершителем дел в Академии остался его враг, «советник канцелярии» Тауберт. Корыстолюбивый службист, интриган, случайный человек в ученом мире, зять и ставленник бездарного реакционера Шумахера, с которым так долго боролся Ломоносов, Тауберт в свое время тоже по мере сил отравлял дни великому русскому ученому, а после его смерти стал безраздельно властвовать в Академии. Но его погубило слишком уж наглое хищничество. Издание календарей Тауберт задумал сделать своим личным доходным предприятием. Он обворовывал архивы и был, наконец, уличен в этом. Его заставили дать отчет в денежных доходах от книжной лавки, а также сведения о расходах на библиотеку и кунсткамеру. После того как директором стал Орлов, назначили ревизию. Тауберт был привлечен к ответственности, и его вчерашние приверженцы отвернулись от него.

С 30 октября 1766 года, вместо Канцелярии, которою он ведал, учреждена была Комиссия из отца и сына Эйлеров, Лемана[32], Котельникова и Румовского. А весною 1767 года у Тауберта отняли все: кунсткамеру, библиотеку и его типографское дело. Вскоре он умер от апоплексического удара, не имея сил перенести крушение своей карьеры.

Увековечение памяти Л. Эйлера.

Сущность перемен, таким образом, сводилась к тому, что вместо Канцелярии, возглавляемой ставленником двора, не имевшим никакого отношения к науке, стала действовать Комиссия из самих академиков. Она ведала исключительно административно-хозяйственными делами. Во главе ее стояли директор Академии и трое ученых. В момент приезда Кулибина в Петербург этими учеными были: Штелин, Котельников и Румовский. Им-то (а также секретарю Протасову) и подчинялся Кулибин. Им он отдавал отчеты, с ними находился в постоянной деловой связи.

Ученые же собрания академиков назывались «конференциями» и рассматривали исключительно вопросы, связанные с наукой.

Действительными вершителями судеб Академии в петербургский период жизни Кулибина были директора. Сменялись они в такой последовательности: В. Г. Орлов (1766–1774), С. Г. Домашнев (1775–1782), княгиня Е. Р. Дашкова (1783–1796) и П. П. Бакунин (1796–1798).

Все это были люди, очень слабо разбиравшиеся в научных вопросах, но на определенный срок пользовавшиеся милостью при дворе.

В составе Академии были замечательные ученые, стремившиеся использовать науку в интересах общественного блага. Они были глубоко убеждены, что слова устава Академии об обязанности академиков работать «к пользе и славе государства» не могли оставаться пустым пожеланием. Они стремились провести в жизнь пункт устава, согласно которому, «когда из какого-нибудь департамента в государстве требовано будет от Академии Наук сочинение такого проекта, или решения, или известия в географии, в мореплавании, в ботанике, химии, изобретении машины, или что ни есть иное потребуется в Адмиралтейство, в полицию (здесь в смысле „администрация“. — Ред.), к заводам, рудным, соляным, к земледелию и прочая», то академики «должны в том трудиться и труд свой в канцелярии объявить».

В эти годы в Академии процветала математическая школа Леонарда Эйлера, подготовившего восемь выдающихся учеников, которые остались работать в Академии. Большая часть из них пользовалась почетной известностью. Они ревностно насаждали математические знания в нашей стране. Это были Котельников, Румовский, Крафт[33], Лексель[34], Иноходцев[35], Николай Фусс[36], Альбрехт Эйлер и другие. Русская математическая школа той поры считалась передовой в Европе. На высоком уровне стояли также физические и естественные науки. Только химия отставала: Ломоносов не имел достойных преемников. С практикой были теснее всего связаны естествоиспытатели и астрономы, отважно исследовавшие далекие окраины страны и производившие астрономические и метеорологические наблюдения в отдаленных местностях.

Лепехин[37] изучает север России; Гильденштедт[38] шлет письма с Кавказа; знаменитый Паллас[39] описывает Поволжье и Сибирь вплоть до китайских границ; больной Фальк[40] с неудовольствием покидает окраину, отзываемый академическим начальством, Ловиц[41] отправляется с астрономической экспедицией в Поволжье, Зуев колесит по югу России, преодолевая трудности и препятствия.

Академические экспедиции Лепехина, Гильденштедта, Палласа, Ловица, а также путешествия одиночек, вроде Зуева, — имели мировое научное значение.

Прекрасные описания путешествий, сделанные русскими академиками, были вскоре переведены на главнейшие европейские языки. Вообще с Западом у Академии была непосредственная связь. Туда отправляли молодежь учиться. Русские ученые посещали иностранные библиотеки, университеты, обсерватории, кабинеты, бывали в академиях, встречались с знаменитыми учеными, получали из-за границы инструменты, книги и приборы, вели переписку с учеными коллегами на Западе.

Не были забыты у нас и гуманитарные науки. Ими должна была ведать «Российская Академия», специально для этого открытая в 1787 году. Своей задачей Российская академия ставила очищение и обогащение отечественного языка, выработку свойственных ему правил стихосложения и создание национальной литературы. Вскоре приступлено было к разработке трудов Российской академии — грамматики, риторики и правил «витийства».

Российская Академия объединяла почти всех выдающихся людей того времени, интересы которых были направлены на область гуманитарного знания. Но с техникой и техническими науками, несмотря на то, что приведенные выше пункты из академического устава, казалось бы, прямо предусматривали их развитие, дело обстояло хуже.

Предложения многочисленных русских и иностранных изобретателей, поступавшие в Академию, встречали полнейшее равнодушие со стороны большинства академиков. Даже проекты улучшения сельского хозяйства — основного в России — не рассматривались учеными, а пересылались в Вольное экономическое общество. Чисто технические проблемы вовсе не входили в круг интересов и внимания академиков. Самые насущные изобретения лежали без рассмотрения.

Академики получали в частных письмах сообщения об изобретениях и исследованиях в военном деле. К ним поступали, например, исследования западных специалистов о сопротивлении воздуха полету пушечного ядра. Парижский ученый Обри обращался к Эйлеру с просьбой высказать свое мнение по поводу работы о действии пороха в огнестрельном оружии. Работа эта опиралась на математические теоремы самого Эйлера.

Но Академию эти вопросы трогали мало. И в переписке академиков, частной и научной, вопросы техники, прикладные знания занимают последнее место.

Пожары были подлинным бедствием России. Иностранные и русские изобретатели обращались в Академию с предложениями новых видов огнетушения, придумывали способы сделать здания огнеупорными. Однако и это не вызывало никакого интереса у большинства академиков.

В такой обстановке и началась деятельность Ивана Петровича Кулибина в должности механика при Академии наук. Кулибин стал заведывать инструментальной, слесарной, токарной, «барометренной» и «пунсонной» (по изготовлению штампов) «палатами». Ему надлежало выполнять всевозможные заказы Академии. С первых же шагов своей деятельности он начал исправлять оптические приборы. А вскоре сделал «грегорианский телескоп»[42], который понадобился Академии. Проверку телескопа поручили академику Румовскому. Он рассмотрел кулибинские «зеркала», отметил в них некоторые недочеты. «Но в рассуждении многих великих трудностей, бываемых при делании таких телескопов, заблагорассужено художника Кулибина поощрить, чтобы он и впредь делал такие инструменты, ибо не можно в том сомневаться, что он в скором времени доведет оные до того совершенства, до которого они приведены в Англии», — так записано было в протоколе конференции от 13 августа 1770 года.

Румовский, кроме устного доклада, представил еще письменный отзыв о работе Кулибина:

«Иван Кулибин, посадский Нижнего Новгорода, в рассуждении разных машин, сделанных в 1769 году, декабря 23 дня принят был в Академию по контракту и препоручено ему смотрение над механической лабораторией, с того времени находится он при сей должности и не только исправлением оной, но и наставлением, художникам преподаваемым, заслуживает от Академии особенную похвалу».

Этот же Румовский сделал особое сообщение конференции о том, в каком ужасном состоянии находятся все инструменты и научные приборы в кабинетах Академии. Новому механику было вменено в обязанность все их вычистить, исправить и привести в порядок. Кулибину предстояла огромная работа. Любопытно, что он не только починял приборы, но давал советы академикам, как сохранять их и держать в порядке. Он писал об этом целые инструкции. Сохранилось его «Описание, как содержать в порядочной силе электрическую машину», которую он сам сделал.

В комнате, где академики производят свои опыты, должно быть сухо, пишет Кулибин, «электрический шар» следует держать всегда в чистоте, потными руками до него не дотрагиваться. Дальше он советует завести в лаборатории салфетку, «не употребляемую никем», и той салфеткой «к шару прикасаться». «Сырь», говорит он, входит внутрь шара в облачные дни, особенно в нетопленных каменных помещениях. Перед опытами механик рекомендует старательно обогреть шар, «оборотя с амальгамою подушку в испод», потом «горизонтально отвернуть винт пружины и вынуть сперва с амальгамою подушку, чтобы не высыпать из подушечной решетки амальгаму». Затем привинтить к столу машину без подушки, снять шар и «над горящими угольями его подержать, чтоб только рука терпела», дальше можно собрать машину и испытывать ее «коготком пальца».

Все случаи неполадок в машине им предусмотрены; он указывает, как смазывать оси деревянным маслом, как собирать машину и т. п. Не следует, пишет он, прижимать крепко винтом пружину подушки, потому что это влечет за собою «тяжелое обращение шара».

Так механик торопится предостеречь ученых, небрежность которых, даже незначительная, вероятно, не раз влекла за собою порчу кулибинских ценных приборов.

Заполучив дельного мастера, академики один за другим поднимают теперь вопрос об исправлении приборов в их кабинетах.

Вслед за Румовским академик Крафт обращается к директору и просит поправить приборы кабинета по экспериментальной физике. Комиссия постановляет, чтобы Кулибин «все те инструменты и машины оного кабинета починил и исправил». Списки приборов, составленные до Кулибина, дают картину неутешительного состояния академических кабинетов. В физическом кабинете к тому времени набралось изрядное количество поломанных машин. Среди них были «инструменты, служащие к деланию механических опытов», и «инструменты, гидродинамические», и оптические, и акустические и т. д. Разумеется, многие приборы приходилось делать наново.

Имея под своим наблюдением все «палаты», Кулибин должен был быть универсальным мастером.

В «барометренной палате» изготовлял он термометры и барометры. И не только для внутреннего обихода Академии, но и для частных лиц. Спрос на эти приборы был тогда большой. В рапортах Кулибина постоянно встречаются краткие донесения об изготовленных на сторону барометрах и термометрах. Например: «Для Захара Григорьевича Чернышева шесть дородных термометров и три барометра». И тут же указывается денежная выручка.

Поручения Кулибину давались самые разнообразные. Приказывали ему все, кто хотел. Каждый месяц он рапортовал Комиссии, «какие дела происходили при инструментальной, слесарной, токарной и барометренной палатах». Он рапортовал о сделанных микроскопах для Эйлера, о печатях для Санкт-Петербургского почтамта, о выполненных заказах для портовых и пограничных таможен. Московскому университету вытачивались деревянные модели для отливки медных оптических форм: изготовлялось пятнадцать геометрических инструментов «для посылки в экспедицию с господином академиком Лепехиным» и т. д.

Выполнял Кулибин заказы и по требованию «г. г. профессоров», и «Государственной коммерц-коллегии», и «их высокородий», и «их сиятельств», и «их превосходительств», и «их преосвященств» — вплоть до «канцелярии ее величества».

«По приказанию его высокородия господина камер-юнкера Алексея Андреевича Ржевского изготовлена электрическая большая стеклянная банка»; «по приказанию члена Комиссии господина Котельникова для кунсткамеры стальные печати», «по приказанию его высокородия Григория Васильевича Лозятского геометрические готовальни» и т. д. и т. д., — читаем мы в документах того времени.

Дашкова приказала сделать гравировальную машину по примеру парижской. Кулибин сделал и самую машину и новые «пунсоны» к ней. «Пунсонами» назывались штампы для изготовления монет, штемпелей и печатей. Для этого, как мы знаем, существовала специальная «пунсонная палата», тоже подведомственная Кулибину. В последней он, кроме прочего, изготовил стальные печати и «железные с рукояткою клейма для клеймения бочек с французскою водкою в портовых приемных».

Иногда приходилось оставлять текущую работу для изготовления срочно требуемых приборов:

«Механику Кулибину дать ордер, чтобы он, отложил на время некоторые при инструментальной палате дела, которые не столь нужны и терпят медленность, приложил бы старание о сделании как наискорее требуемых г. майором Пеленьевым для экспедиции его двух астролябий с трубами и двух медных землемерных цепей и по сделании представил бы оные немедленно в Комиссию».

Некоторые академики высокомерно считали Кулибина «простолюдином», которым можно помыкать как угодно. Нередко изобретателю приказывали отправить высоким лицам в качестве подарков от Академии те или иные приборы мастерских. При этом ему вменялось в обязанность и упаковывать и отправлять подарки самому. «Механику Кулибину приказать, чтобы он выбрал из находящихся в книжной лавке продажные термометры и барометры… назначенные от Академии в подарок его превосходительству Иркутскому губернатору Брилю и, уложив их, отправил бы их по назначению».

Так одному из талантливейших изобретателей своего времени, мечтавшему о грандиозных технических сооружениях, приходилось быть на побегушках у академического начальства, всегда готового оказать любезность «высокопоставленному лицу», приходилось заниматься докучными мелочами.

Получая заказы от частных лиц, Кулибин окупал в какой-то мере расходы по мастерским, к удовольствию академической Комиссии, относившейся к работам Кулибина с постыдной скаредностью.

Ставя на небывалую до него высоту изготовление научных приборов и инструментов, Кулибин делал это с минимальной затратой средств. За 1772 год выдано ему было на покупку материалов 166 рублей 48 копеек. Из них сэкономил он 29 рублей. И что же — в следующем году Комиссия отпустила ему денег на 29 рублей меньше!

Копеечная экономия академического начальства на расходах по мастерским Кулибина выглядела особенно позорно в свете безудержного расточительства высокопоставленных руководителей Академии, тративших тысячи за один вечер.

С совершенным бескорыстием боролись мастера академических мастерских за поднятие престижа русской техники. Чтобы как-нибудь добыть средства для дальнейшей работы, мастерские Кулибина изготовляли приборы на продажу, выручая за это жалкие гроши. В документах упоминается, например, «сделанные на продажу мастером Иваном Беляевым шесть барометров и шесть термометров, а всех вообще состоит тридцать штук, которые при сем рапорте в Комиссию Академии Наук выносятся». Приборы эти направлялись в книжную лавку, а после продажи Кулибин рапортовал о денежном приходе, выражавшемся в нескольких рублях. Израсходовать из этой выручки хотя бы копейку он не имел права без особого на то разрешения.

Отчеты Кулибина — кому, сколько и чего продано — всегда очень точны и аккуратны до щепетильности. Вообще приходо-расходное дело у него поставлено было отлично. Ему выдавались тетради на каждый год. Название тетради гласило: «Тетрадь, данная из Комиссии Академии Наук механику Ивану Кулибину на записку в приход и расход выдаваемых ему сумм на покупку для инструментальной и барометренной палат разных материалов и на прочие мелочные расходы денег 1775 года». В первой части тетради записывался приход. Он складывался из самых мизерных сумм. Вот, например, запись за июль 1775 года: «Получено от доктора Эйлера за починку термометра — 50 копеек»; «За починку барометра вольноприходящего — 50 копеек». Иногда, впрочем, «вольноприходящим» продавались готовальни по 8 рублей каждая. Расходы также тщательно заносились в тетрадь. Они были очень однообразны и складывались из трат на покупку материалов: стекла, олова, меди, принадлежностей к электрическим машинам и т. п.

Приходо-расходные книги Кулибина рассказывают и о том, какие инструменты и научные приборы в то время применялись.

Для публики чинились в мастерских астрономические зрительные трубы, барометры; изготовлялись лорнетные стекла, «электрические банки», ватерпасы, солнечные микроскопы, «механические коромысла с развесом свинцовых гирек» — попросту, весы, солнечные часы, астролябии. Ремонтировались в мастерских также всякие заморские диковины, вроде, например, домашних фонтанчиков, заводных птиц и т. п.

В феврале 1772 года в заявлении на имя Комиссии Кулибин жаловался на свое бедственное положение и просил о прибавке жалованья. «Жалования того, которое мне тогда Комиссия Академии Наук на первый случай определить благоволила и до полному содержанию себя с многолюдною моею семьею в рассуждении особливой здесь во всем дороговизны, будет недостаточно». Условие, по которому ему дозволялось работать только до полудня, так и осталось на бумаге. Дело вынуждало его всегда быть в мастерских. Особенно с той поры, как поручено было ему «смотрение за инструментальными учениками, в деле им показывать и в прилежности их за ними смотреть».

Мастер не имел возможности заработать и двухсот рублей в год сверх жалованья. Он указывал Комиссии, что сам директор Академии, Орлов, обещал ему прибавку, если он, Кулибин, «окажет успехи». В доказательство этих успехов он перечисляет все, что им уже сделано: построен один двухфутовый телескоп, другой исправлен, зеркала третьего телескопа вновь отполированы, астрономические часы, а также шесть электрических машин отремонтированы, к астрономической трубе — «новых медных форм к электрической трубе сделано». Раньше в особых рапортах он уже сообщал, как много сделано учениками в мастерских под его непосредственным «смотрением».

Прежний техник, заведовавший «палатами», получал 700 рублей. Кулибин же, обязанный, кроме всего прочего, «всех мальчиков, которые отданы в обучение, как до полудня, так и после полудня, учить», получал меньше. Он говорит, что сперва думал делать кое-какие вещицы на продажу, «через которые здесь мог показать мои опыты, однако по причине происходящих недостаточного моего содержания беспрепятственных беспокойств те мысли во мне помрачаются».

Ему увеличили жалованье на 200 рублей и освободили от платы за казенную квартиру с отоплением. Судя по описанию сержанта Коносова, поселившегося в квартире Кулибина после его отъезда из Петербурга, в квартире имелись четыре голландских печи, одна русская и «очаг» (видимо, камин), рам одиннадцать, дверей восемь[43]. Значит, это было большое, светлое, теплое жилье.

Через несколько лет Кулибин вновь получил прибавку жалованья, так же, как и его помощник, Петр Кесарев, на этот раз по распоряжению нового директора Домашнева, сменившего Орлова.

Комиссия изредка пыталась стимулировать работу мастеров. От того же 1772 года сохранилось постановление: «для поощрения примерности при инструментальной палате мастеровых» впредь награждать сверх жалованья за каждую сделанную электрическую машину пятнадцатью рублями. Награды распределял Кулибин по своему усмотрению. Но условия работы в мастерских оставались тяжелыми.

Сохранился интересный документ, подписанный Кулибиным и упоминающий о его помощниках и учениках:

«При барометренной палате мастер Иван Беляев находится при старости, а сын его, ученик Андрей Беляев, от академической службы отпущен, а имеется только один полный ученик Шерстневский, того ради Академии Наук сим покорнейше рапортую, не соблаговолено ли будет мастеру Беляеву определить для обучения к деланию барометров и термометров второго ученика, да при том и слесарь Егоров один и всегда бывает занят в делании казенного дела, то не соблаговолит ли Академии Наук Комиссия и оному Егорову ученика определить, чтобы не было впредь в слесарной работе остановки. Об оном учрежденную при Академии Наук Комиссию сим покорнейше рапортую.

Иван Кулибин».

Беляевы были замечательными оптиками той поры, заслуживающими специального биографического исследования. А Шерстневский помогал Кулибину еще в Нижнем Новгороде при изготовлении первых микроскопа и телескопа. Кулибин взял потом Шерстневского с собою и очень им дорожил. В архиве Академии сохранилась бумага, из которой явствует, что этот пионер оптики в России жаловался на крайне мизерное жалованье и просил прибавки. Потом он исчез куда-то, и дальнейшая судьба его неизвестна.

Если жалованье мастеров было мизерное, то ученики и подмастерья получали и того меньше. Им платили всего по восемь рублей в месяц.

Условия труда в мастерских были крайне тяжелы для здоровья. Как следует из донесений Кулибина, мастера и подмастерья постоянно болели. В конце почти каждого его рапорта прилагалась сводка о заболевших или просто не вышедших на работу мастерах. Возьмем наугад июнь, месяц самый благоприятный для петербургского климата. «Находились больными, — рапортует Кулибин, — Андрей Донской — восемь дней; Михайло Михеев — пять дней; Андрей Самойлов — семнадцать дней; Василий Бахтурин — два дня; Иван Шерстневский — шесть дней; Леонтий Трофимов — девять дней…» В июльском рапорте упоминаются те же лица и вновь заболевшие.

По-видимому, мастера не выдерживали тяжелых условий труда при академических мастерских и часто «отлучались» без всяких причин. Кулибин был постоянно озабочен приисканием учеников и водворением среди них дисциплины. В его рапортах Комиссии то и дело встречаются жалобы на то, что подмастерья «прогуливают» в рабочие дни, причем прилагаются списки, кто и сколько дней «хождения не имел на работу». Он должен был за ними наблюдать, разыскивать с помощью своего помощника Кесарева и приводить в мастерскую из кабаков или с площадей. С некоторыми не было никакого сладу, и Кулибин об этом часто и со скорбью рапортовал Комиссии.

В одном рапорте он жалуется на «слабость и своеволие» учеников, говорит, что они опаздывают на работу, из мастерских часто убегают, а «во время увещевания плодят дерзостные речи». В субботу ученик Полянов «оказывал себя в безобразном образе с непристойными грубыми словами», чему внимал он, Кулибин, «с чувствительным прискорбием». Он просил Комиссию изыскать средства «к укрощению объявленных беспорядков».

Ученик Полянов, о котором упоминает Кулибин, приведен был однажды в Управу благочиния квартальным Васильевской части. По выражению документа того времени, Полянов был «взят в пьянстве и дран», а потом препровожден с описанием всех его приключений к Кулибину.

Для упрочения дисциплины Кулибин испрашивал отличившимся мастерам награды и прибавки жалованья, чтобы поощрить их к дальнейшей работе и в назидание остальным.

«Инструментального ученика Егора Карпова, — читаем мы в одном из постановлений Комиссии, — за отменную его перед прочими своими товарищами прилежность к делу и искусству, которое он особливо оказал в делании электрической машины, а при том и за хорошее поведение, как о том свидетельствовал механик Кулибин, произвести в подмастерья с прибавкою ему с первого числа мая месяца впредь к прежнему окладу по 18 рублей в год».

Ученики были поручены Кулибину в «полное надзирание» (раньше ими ведал академик Протасов). Кулибин сам подыскивал мастеров, подбирал учеников, которые сумели бы перенять его опыт, и изо всех сил старался при грошовых суммах, отпускаемых на оборудование «палат», и при низкой оплате труда свести, как говорят, концы с концами.

Несмотря на все трудности, он обеспечил академикам возможность научной работы в лабораториях и кабинетах.

Академические мастерские при Кулибине достигли высшего своего расцвета, являлись рассадниками механического искусства в стране. В России только при Кулибине впервые стали изготовлять приборы, нужные для научных опытов. И в этом огромнейшая его заслуга перед русской наукой и русским народом. После увольнения Кулибина мастерские быстро заглохли.

В истории производства физических и иных научных приборов в России Кулибину должно быть отведено одно из первых мест. В частности, Кулибин должен занять исключительное место в истории производства оптических приборов в России. Одним из первых в стране он сделал телескоп и микроскоп и первый при Академии наук стал изготовлять эти приборы в большом количестве на продажу.

В архиве Академии сохранилось очень много набросков, свидетельствующих об интересе Кулибина к этой области: вычисления состава сплавов, величины стекол, описание деталей оптических приборов и т. п. Он сам наблюдал в свой телескоп движение планет, интересуясь астрономией. Сохранилось его «Описание астрономической перспективы в 6 дюймов, которая в тридцать раз увеличивает и, следовательно, юпитеровых спутников ясно показывать будет».

Кулибин занимался оптическими приборами обстоятельно, долго, упорно и оставил после себя учеников, двинувших вперед дело изготовления оптических приборов.

Успехи, которых Иван Петрович Кулибин добился в этой области, следует отнести за его личный счет. Они могут быть объяснены лишь его всеобъемлющим дарованием, огромным упорством и невероятной трудоспособностью.

Поскольку в приборах, изготовляемых Кулибиным, нуждались сами ученые, эта сторона его работы вызывала некоторый интерес и поддержку. Зато другие крупнейшие его изобретения Академией игнорировались, большинство академиков о них просто не слышало. Мучительно тяжело было ему сознавать и видеть, что изобретательские труды его не ценятся, тогда как лица, занимающиеся отвлеченными вопросами, получали большую поддержку, даже не имея особых заслуг.

Сохранился отрывок из письма Ивана Петровича сыну Семену, датированного 17 мая 1816 года и полного горьких размышлений на эту тему.

«В бытность мою при Академии Наук директора господина Домашнева, исчислено им было, что из многого числа русских воспитанников в академической гимназии, один, ученостью дойдя до звания профессорского, стоил казне по тогдашнему еще времени 40 тысяч рублей. Следственно и в тогдашнее время ученые стоили казне весьма значительные денежные суммы, ныне же несравненно более того. Мои успехи в изобретениях хотя не велики, да я, не быв в науках, не сделал ими казне ни малейшего убытка. А единственно помощью божией старался во изобретениях, и в том о моих успехах три раза опубликовано было в Европе. Мне весьма желалось видеть в публикациях о успехах в изобретениях г. г. профессоров, как должны быть велики, но к несчастью моему видеть и слышать о том не случалось мне во всю бытность в Петербурге».

Были и другие причины, мешавшие Кулибину в должной мере привлечь внимание академиков к его изобретениям. Он был русский и притом «простолюдин». А таких академики, тогда еще в большинстве своем надменные иностранцы, не жаловали.

Академики. Силуэты работы Ф. Антинга.

Разумеется, не все иностранцы третировали и травили своих русских коллег и русскую науку вообще. Имена Эйлера, Д. Бернулли[44], Рихмана[45], Гмелина[46], с симпатией относившихся к стране и народу, среди которого они работали, говорят сами за себя. Но в большинстве своем приезжие академики, выходцы из служилых чиновничьих семей дворянского и бюргерского происхождения, приносили с собой в Петербургскую Академию наук чинопочитание, страсть к титулам, убежденность в своем кастовом превосходстве, политический консерватизм, цеховые обычаи, филистерские привычки, а главное — сугубый тупой национализм.

Много писалось о вражде великого Ломоносова к «иноземцам». Это неверно. Он был в дружбе с Эйлером, Рихманом, Гмелиным и другими. Но он яростно боролся против тех иностранцев, которые третировали русских ученых по причине их плебейского происхождения. Ведь даже Ломоносов, один из блистательных гениев человечества, был в конце концов побежден и отстранен от Академии. Даже он, всю жизнь добивавшийся «равновесия в голосах между иноземцами и россиянами», не одержал полной победы. Ломоносов требовал открытия настоящего университета и ходатайствовал об этом перед царицей, но «иноземцы» твердили свое: «На что столько студентов, куда с ними деваться?» Несмотря на все помехи, он много содействовал выдвижению русских ученых. В его время выдвинулись академики С. Крашенинников[47], Румовский, Козицкий[48], Мотонис[49] и другие.

К национальной вражде со стороны иностранных академиков по отношению к русским ученым прибавлялась классовая неприязнь. Надо помнить, что русские ученые вербовались, как правило, из бедных разночинцев. Все они прошли тяжкий путь нужды и лишений, и только упорная научная работа давала им возможность «выслужиться». Но клеймо плебея преследовало их до могилы даже в звании академиков. Котельников и Иноходцев — дети солдат-преображенцев; Зуев — сын солдата Семеновского полка; Озерецковский[50] и Румовский — дети захудалых попов. Ссылки чванливых иностранцев на то, что «мужик» засоряет науку и даже опасен правительству, были самым сильным их аргументом в борьбе с русскими учеными. Этим аргументом они изводили в свое время Ломоносова. И после смерти гениального сына архангельского рыбака, при всякой новой кандидатуре русского ученого в Академию они любили повторять: «Довольно с нас одного Ломоносова».

Академики этого сорта презирали и ненавидели бородатого, одетого в кафтан Кулибина, без которого они все-таки не могли обойтись.

«Только один из немцев принял в Кулибине участие и признавал в нем гениальные способности. Это был Леонард Эйлер. Другие полагали, что из русских ни ученых, ни художников быть не может. Беседам Эйлера Кулибин обязан многими познаниями и развитием своего таланта», отмечает профессор Ершов[51].