Звёздный час

Звёздный час

Р.М. Горбачёва:

— 10 марта 1985 года вечером не стало Константина Устиновича Черненко. О его самочувствии и болезни официально ничего не сообщалось. 2 марта были опубликованы итоги выборов в Верховные Советы союзных и автономных республик. Из них явствовало, что в выборах приняли участие 99,98% избирателей, а свыше 99% проголосовали за выдвинутых кандидатов в депутаты.

Депутатом Верховного Совета РСФСР был избран и К.У. Черненко. Пресса сообщила о вручении ему представителями окружной избирательной комиссии удостоверения об избрании депутатом. Было опубликовано его обращение к избирателям, к советским людям. И ни слова о том, что Константин Устинович находится в больнице и пребывает в тяжёлом состоянии.

Странно, но ведь человеком номер два в партии и в стране был супруг Раисы Максимовны. От кого же ещё зависела публикация достоверной информации? Кого обвиняла в сокрытии правды жена Михаила Сергеевича?

В. Прибытков:

— Десятое марта… Почти полночь. Зал приёмной. Несмотря на поздний час, много народу. Одного взгляда достаточно: собрались те самые люди, которые в последние два-три года, по горькой иронии судьбы, набили руки на посмертно-торжественных ритуалах. Все хорошо мне знакомы. Других здесь и не могло быть. Дежурный провожает меня в зал. В центре — длинный стол с двумя рядами стульев. В его торце — стол Генсека. Теперь опустевший… Маленькие столики вдоль стен — для помощников, заведующих отделов, министров, приглашаемых на заседания гостей.

За столом сидят двое, в одинаково строгих, официальных костюмах. На лицах дежурная скорбь. Один из них — Горбачёв — секретарь ЦК КПСС, член Политбюро с небольшим стажем, отвечавший за сельское хозяйство, но в последнее время самолично решивший, что идеологическое направление работы ему ближе, второй — Егор Лигачёв — тоже секретарь ЦК КПСС, самый молодой член Политбюро, только в 83-м году прибывший из дальнего сибирского Томска. Оба — ярые противники суетившегося в последние дни, старавшегося заслужить благосклонность Генерального секретаря Виктора Гришина. За ним когорта его сподвижников…

— Садитесь, — пригласил меня к столу и указал место напротив Михаил Сергеевич. Я безоговорочно подчинился. — Произошло страшное… — продолжил Горбачёв. — Наше всеобщее горе! В 19 часов 20 минут… — последовал вздох, пауза. — Ушёл из жизни наш дорогой Константин Устинович…

Как ни ожидал я этого сообщения, как ни догадывался о том, что могу услышать в столь поздний час в этом кабинете, а от сказанных в полный голос слов всё равно растерялся. Не знаю почему, но мне отчего-то захотелось сказать какие-то добрые слова о покойном, поведать о каких-то важных мелочах… Горбачёв слушал внимательно, время от времени вежливо кивая. Лигачёва же мои слова явно раздражали, и он всем своим видом выказывал нетерпение. Наконец, он дал мне понять, чтобы я заканчивал воспоминания и шёл выполнять данное только что — «весьма ответственное» — поручение…

А поручение, данное мне в этот поздний час, было самым что ни на есть обычным — составить текст завтрашнего траурного обращения партии к советскому народу. Утром текст утвердят на Политбюро, а затем оно одновременно появится во всех газетах, многократно будет прочитано по радио и телевидению.

Через несколько дней с гранитной трибуны Мавзолея, над всей Красной площадью, голосом Горбачёва торжественно прозвучат привычно официальные слова: «Ушёл из жизни верный ленинец, выдающийся деятель Коммунистической партии и Советского государства, международного коммунистического и рабочего движения, человек чуткой души и большого организаторского таланта…»

Жена Черненко Анна Дмитриевна после похорон пригласила нас с супругой, как людей близких её мужу, на одну из правительственных дач — в Ново-Огарёво. Здесь в разное время были гражданские панихиды по матери Брежнева, по нему самому, по Юрию Андропову. Теперь по Черненко… Тут она рассказала о последнем свидании с мужем в кремлёвской больнице.

Её вызвали к нему незадолго до смерти. Когда вошла, была поражена обилием врачей и самой сложной аппаратуры. Всё тело умирающего было оплетено проводами и датчиками. Какие-то пришлепочки из пластыря, от которых тянулись хитроумные шланги, были прикреплены на лбу, носу, губах… Создавалось впечатление, что шёл сложный научно-исследовательский процесс.

Ей позволили заговорить с ним.

— Ну что, Костя, худо тебе?..

— Да-а-а… — едва слышно прошелестели его губы.

— Держись, Костя, крепись! Ты сильный, ты выдержишь! — пыталась успокоить и поддержать его Анна Дмитриевна.

— Да-а-а… — в последний раз дрогнули губы Черненко.

Её вывели в коридор. Начинался очередной врачебный консилиум. Но продолжался он недолго. Вскоре вышла Зоя Васильевна — лечащий врач.

— Анна Дмитриевна, — сказала она, борясь со слезами, — Константин Устинович нас покинул…

Обычно на поминки такого рода прибывает всё Политбюро в полном составе. В этот раз не пришёл никто. Все боялись хоть на секунду упустить вожжи власти. Даже ещё не вожжи, а дорогу к ним. Претендентов, как оказалось, было много. Из видных партийных людей пришёл единственный — Владимир Иванович Долгих, секретарь ЦК КПСС и лишь кандидат в члены Политбюро. Пришёл он не только по поручению, данному Горбачёвым, но и по своей собственной воле. С Черненко они были земляками. И дружили…

Р.М. Горбачёва:

— Шестого марта в соответствии с издавна установившейся в стране протокольной практикой его супруга Анна Дмитриевна проводила приём по случаю Международного женского дня. Он даётся для жён глав иностранных дипломатических представительств, аккредитованных в Москве. Приём, как водилось тогда, шёл с танцами, песнями, концертом.

О кончине К.У. Черненко Михаилу Сергеевичу сообщили сразу. Он срочно собрал членов и кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК. Приняты были решения, связанные с похоронами. На следующий день назначили заседание внеочередного Пленума ЦК КПСС. На этом Пленуме, 11 марта, Михаил Сергеевич и был избран Генеральным секретарём ЦК. О том, как проходило это Политбюро и этот Пленум, написано много. Высказываются разные точки зрения, предположения, суждения… Как рассказывал Михаил Сергеевич мне, ни на Политбюро, ни на Пленуме других кандидатур на пост Генерального секретаря не вносилось. Очевидно, к этому времени у большинства членов ЦК сформировалась определённая общая позиция в оценке сложившейся ситуации и в руководстве, и в стране в целом. Ситуации непростой, неоднозначной, внутренне напряжённой. Внешне же всё выглядело как обычно. Избрание Михаила Сергеевича было единогласным.

Домой он вернулся поздно. Встречали всей семьёй, с цветами. Ксаночка, которой было тогда пять лет, тоже встречала и сказала: «Дедуленька, я поздравляю тебя. Желаю тебе счастья и хорошо кушать кашу». Михаил Сергеевич засмеялся и спросил: «А ты тоже будешь со мной её есть?» «Нет! Мышцы устали её жевать». «А ведь надо, — сказал, смеясь, Михаил Сергеевич, — я не люблю её, кашу, но, понимаешь ли, ем — надо».

Мы, взрослые, поздравляли Михаила Сергеевича, были счастливы, горды за него и уверены в нём.

Но, конечно, в тот вечер ни дети, ни я реально не представляли ноши, которую он взял, принял на себя. Не представляли и сотой доли того, что же будет означать в действительности его «новая работа» и что ждёт Михаила Сергеевича и всю нашу семью в будущем.

В начале 1991 года Раиса Максимовна говорила писателю Г. Пряхину:

— Что будет именно так, как сегодня, мы, конечно, не знали. Но скажите: сегодня вам не приходит в голову мысль — а что бы означало для страны, народа, если бы тогда, в 85-м году, пришёл бы некто, вполне достойный своих предшественников, причём пришёл бы опять эдак лет на пятнадцать? А? Чем бы это кончилось? О какой ситуации в стране мы говорили бы сегодня? — если б вообще говорили. К чему бы это привело страну? Шесть лет назад мы прежде всего думали об этом. Поэтому Михаил Сергеевич и принял такое решение.

Сегодня нам, обременённым печальным опытом перестроечных лет, остаётся лишь горько усмехнуться и воскликнуть: лучше бы он его не принимал! Не по Сеньке оказалась шапка. Более проникновенно и с болью за страну описал эти события Евгений Чазов.

Е. Чазов:

— Черненко постепенно угасал и проводил большую часть времени в больнице. Неопределённость положения я всегда чувствовал по резкому снижению «телефонной активности». Периодически звонил Горбачёв. Я знал о его сложных отношениях с Черненко и всегда удивлялся неформальным просьбам сделать всё для его спасения и поддержания здоровья. Я не оставлял у Горбачёва иллюзий, сообщая, что, по мнению всех специалистов, речь может идти о нескольких, а может быть и меньше, месяцах жизни Генерального секретаря ЦК КПСС.

Тихонов, ещё недавно возмущавшийся, по его словам, нашим спокойствием в данной ситуации, Громыко, Чебриков и другие члены Политбюро перестали интересоваться, что же происходит с Черненко. Единственный из Политбюро, кто проявлял активность, был Гришин, руководитель партийной организации Москвы, практически глава руководства столицы. Мне трудно судить о причинах этой активности, стремлении Гришина подчеркнуть свою близость к Черненко. Особенно она проявилась в период подготовки к выборам в Верховный Совет, которые состоялись в начале марта.

10 марта наступила развязка. Последние дни перед этим Черненко находился в сумеречном состоянии, и мы понимали, что это — конец. Сердце остановилось под вечер. Помню, что уже темнело, когда я позвонил Горбачёву на дачу, так как это был выходной день, и сообщил о смерти Черненко. Он был готов к такому исходу и лишь попросил вечером приехать в Кремль на заседание Политбюро, чтобы рассказать о случившемся.

Был поздний вечер, когда я поднимался на третий этаж известного здания в Кремле, где размещался Совет Министров СССР. Просто ли в четвёртый раз, если считать смещённого Хрущёва, докладывать о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС? Каждая смерть для врача — это трагедия, а здесь ещё и большая ответственность. Всё ли сделано, чиста ли твоя совесть, даже не перед современниками, а перед историей? И что бы ни говорили, каждый лидер — это эпоха в жизни страны, каждого из нас. Другое дело, какой жизни — хорошей или плохой. Да и по этому вопросу у каждого своё мнение.

Однако меня не покидало какое-то неосознанное чувство грусти и тревоги, связанное с прошлым, присущее, вероятно, всем стареющим людям. Я прекрасно понимал, что кончается большой этап в истории моей Родины, начавшийся ещё во времена Хрущёва, этап, когда на смену догмам и принципам периода Сталина пришёл период несбывшихся надежд. Их связывали с приходившими к власти лидерами — Хрущёвым, Брежневым, Андроповым. Может быть, только от Черненко ничего не ждали. Но надежды постепенно таяли, а в случае с Андроповым не успели даже приобрести реальных очертаний. Одновременно было тревожно: что-то принесёт будущее нашей великой стране. Сохранится ли стабильность или её начнут раздирать политические катаклизмы, связанные с борьбой за власть? Я был свидетелем такой борьбы и знал, что в ней используются любые принципы и методы, а народ, к которому громко апеллируют, чаще всего является разменной монетой в схватке за власть.

Охрана была, видимо, настолько удивлена моему сосредоточенному виду и появлению в столь неурочный час, что даже не проверила пропуск. На третьем этаже, в отсеке, где ещё при Брежневе был организован его кабинет и зал для заседаний Политбюро, было ещё пусто. Постепенно стали появляться члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Все уже, видимо, знали, что произошло, и сохраняли торжественно-траурное выражение на лицах. Но сквозь него иногда можно было уловить определённую растерянность и тревогу.

Чтобы не повторять каждому, кто подходил, о произошедших событиях, я зашёл в комнату рядом с приёмной, где обычно собирались приглашённые на заседание. Наконец все собрались, и дежурный попросил меня зайти в зал.

Заседание Политбюро вёл Горбачёв. По его просьбе я рассказал присутствующим о болезни Черненко, причинах смерти, хотя подавляющее большинство и без доклада знало всю суть. Кто-то, кажется Пономарёв, задал какой-то пустяковый вопрос, и на этом первая часть заседания, связанная со смертью Генерального секретаря ЦК КПСС, лидера страны, была закончена.

Когда я вышел из здания, меня поразила панорама совершенно пустой площади, на которой в ожидании своих хозяев в свете люминесцентных ламп застыли большие чёрные машины. Чем-то тревожным повеяло от всей картины Кремля в этот, по-своему исторический вечер.

Выезжая через Боровицкие ворота Кремля, я не думал в тот момент, что уезжаю из одной эпохи в другую, эпоху, которая началась с «перестройки». Шёл март 1985 года, перевернувший многое в жизни нашей планеты, в жизни моей страны, в жизни каждого из нас. Начался период, полный драматических и трагических событий. Но это — тема для другого разговора.

А. Коробейников:

— Поговорка «не по Сеньке шапка» имеет особый жизненный смысл. Давно замечено, что у каждого человека — свой потолок. К сожалению, не каждый хочет признаться в этом даже самому себе. О чём идёт речь? Прекрасный директор завода пересел в кресло председателя горсовета — и не потянул. В результате погубили и человека, и дело, которое он раньше делал лучше других. Отличный председатель колхоза становился никудышным первым секретарём райкома партии. Знаю по опыту, что многие отказывались от такого рода повышений, но партийные органы мало волновали личные мнения и судьбы людей. От них требовали выполнения долга.

М.С. Горбачёв как первый секретарь крайкома партии был, на мой взгляд, на своём месте: его природные корни, уровень знаний определяли масштаб его личности как одарённого, казавшегося незаменимым руководителя крупного региона. К этому выводу я пришёл не сразу. В первые годы нашей совместной работы считал его неотёсанной глыбой, из которой может родиться гигантский монумент, достойный великого дела. Ошибался? А может быть, и не ошибался, считаю, что у него были все возможности нарастить на свой мощный фундамент необходимый крупному лидеру интеллектуальный каркас. Почему же он этим не воспользовался? Причин достаточно, в том числе и такая примитивная, но вполне реальная: слишком много позволяла себе его супруга, считала, что всё знает, и этим «знанием», к сожалению, руководствовался покорный муж. Для лидера огромной страны этого было явно маловато.

В.А. Медведев:

— О перипетиях первых дней после кончины Черненко немало сказано и написано участниками тех событий. Не обошлось здесь и без преувеличения трагизма ситуации, субъективных оценок, без спекуляций, связанных с избранием Горбачёва Генеральным секретарём ЦК КПСС. К числу последних, безусловно, следует отнести версию о том, что какую-то крупную роль в борьбе за власть играл Романов. Он не пользовался в Политбюро сколько-нибудь заметным влиянием, и разговоры на эту тему просто несерьёзны.

Я думаю, что немалая доля преувеличения содержится и в комментариях относительно претензий Гришина на роль руководителя партии, что якобы он имел чуть ли не готовый список нового Политбюро, нового распределения ролей и т.д. Может быть, такие замыслы у кого-то в голове и бродили, но настроение у членов ЦК, особенно местных руководителей, исключало, на мой взгляд, даже саму постановку такого вопроса на Политбюро, и особенно на Пленуме ЦК.

Представляются неосновательными и высказанные позднее на XIX партконференции претензии на особую роль группы членов Политбюро в избрании Горбачёва в марте 1985 года Генеральным секретарём ЦК КПСС. Их подтекст был довольно прозрачным: «Мы тебя сделали генсеком, мы, в случае чего можем и скинуть». Конечно, Лигачёвым как секретарём и заведующим Орготделом ЦК осуществлялись контакты с членами ЦК, особенно руководителями местных организаций, но они могли лишь выявить сложившийся в партийном общественном мнении консенсус по вопросу о том, кому быть Генеральным секретарём. И заседание Политбюро, и Пленум ЦК прошли в обстановке согласия при полной поддержке кандидатуры Горбачёва. Логичным было и «забойное» выступление Громыко как наиболее авторитетного члена Политбюро, к тому же принадлежавшего к старой гвардии руководителей. Да и кому же было выступать с таким предложением, ведь не Тихонову же, не обладавшему ни влиянием, ни авторитетом. Характерно, что в поддержку Горбачёва выступил и Гришин — единственный потенциальный, но не состоявшийся претендент.

В эти дни и ночи я вместе с другими помощниками Горбачёва помогал ему в подготовке материалов для выступлений, в том числе его первой речи в качестве вновь избранного Генерального секретаря на Пленуме ЦК КПСС 11 марта 1985 года. Значение этой речи, с моей точки зрения, недооценено. Она, конечно, была сравнительно короткой и не обошлась без ритуальных слов в адрес предшественника.

Прозвучали заверения в неизменности «стратегической линии партии», но суть этой линии была выражена уже по-новому: «ускорение социально-экономического развития страны, совершенствование всех сторон жизни общества». Дано сжатое и достаточно ёмкое раскрытие этой линии. Здесь и решающий поворот в переводе народного хозяйства на рельсы интенсивного развития, и совершенствование хозяйственного механизма, и социальная справедливость, и углубление социалистической демократии, совершенствование всей системы социалистического самоуправления народа, и решительные меры по дальнейшему наведению порядка, и расширение гласности в работе партийных, советских, государственных и общественных организаций, и курс мира и прогресса в области внешней политики. Конечно, это была ещё не развёрнутая программа действий, да такая программа на данном Пленуме была бы немыслимой, но уже был сгусток идей, который дальше получил развернутое изложение и обоснование.

Н. Рыжков:

— День был воскресный, выходной, я рассеянно смотрел какой-то древний фильм по телевизору, ждал программу «Время», когда мне позвонили из ЦК и, скороговоркой сообщив о смерти генсека, пригласили срочно прибыть в Кремль.

Когда я заявился в «предбанник» перед залом заседаний Политбюро, там уже толклись взволнованные секретари. Долгих, Русаков, Капитонов, ещё кто-то… Взволнованы они были отнюдь не фактом кончины Черненко — её ждали, чего зря лицемерить! — но предстоящей повесткой Политбюро. Помню, кто-то спросил неуверенно: не слишком ли быстро собираемся, может, стоит хотя бы из приличия выждать денёк? А кто-то ответил: нельзя терять ни минуты, надо такие вопросы решать с ходу, промедление смерти подобно…

Странная штука — человеческая память! Не могу вспомнить, кто вёл этот разговор, но он прочно застрял в памяти, едва ли не дословно, потому что и вправду выражал общее психологическое состояние накануне заседания Политбюро. Мы фантастически устали ждать.

По ритуалу, с незапамятных времён принятому в Кремле, секретари ЦК и кандидаты в члены ПБ собирались в официальной приёмной (это её я назвал «предбанником») перед залом заседаний. По его другую сторону располагалась так называемая «Ореховая комната» (там и впрямь стояла орехового дерева мебель), что разделяла зал заседаний и кабинет генсека.

Обычно в ней уже ждали члены Политбюро, туда являлся и Генеральный: то за минуту до назначенного срока, то за десять — пятнадцать минут, если хотел обсудить что-то с соратниками накануне. В назначенный час он входил в зал заседаний во главе команды членов Политбюро. Мы, люди второй и третьей ступенек, уже были в зале, и две «команды» вежливо здоровались за руку — каждый с каждым, как футболисты на поле перед игрой. Смешновато со стороны выглядело…

Так было и в этот раз. Первым из «Ореховой комнаты» стремительно вышел Горбачёв. Он и занял место председателя, он и начал заседание. На часах значилось, если это небезразлично историкам, 22.00. Довольно быстро составили комиссию по организации похорон Черненко. Возглавил её Горбачёв, возражений не последовало. По неписаной традиции тот, кто возглавляет такую комиссию, автоматически становится Генеральным. Оговорили место захоронения — в землю за Мавзолеем, дату и время — в среду, в 13.00, место для прощания с покойным — Дом Союзов, естественно. Потом встал Громыко и предложил кандидатуру Горбачёва на пост Генерального секретаря.

Это была, как я считаю, важная личная победа Егора Лигачёва, заранее проговорившего все варианты едва ли не со всеми, кому предстояло поднять руку «за» или «против» нашего лидера. Хотя — нет, не со всеми. Со мной он никаких бесед не вёл, да и зачем, в самом деле: меня-то ни в чём убеждать не надо было. Громыко, едва ли не самый старый член «гвардии» Брежнева (да что там Брежнева — и Хрущёва, и даже Сталина!), открыто и безоговорочно выступил на стороне «племени младого, незнакомого». Я уже говорил, что он откровенно симпатизировал нам всем, лично Горбачёву, но нужна была серьёзная «психологическая атака», чтобы он не просто поддержал на Политбюро эту кандидатуру, но сам первый назвал её.

Не исключаю, что именно выступление Громыко и предрешило предельно спокойный ход заседания: никто из стариков даже слова против не сказал. Впрочем, двоих не было: Кунаев не успел прилететь из Алма-Аты, Щербицкий не ко времени застрял в Америке.

Д. Кунаев:

— Процедура с выдвижением М.С. Горбачёва на пост генсека повторилась до деталей. Мы молча стояли в «накопителе», в помещении перед залом Политбюро. Когда все собрались, заняли свои места, поднялся А.А. Громыко. Он внёс предложение рекомендовать Генеральным секретарём ЦК КПСС М.С. Горбачёва. На этот раз молчаливых в зале заседаний не было. Все дружно выступили «за». Я тоже выступил и поддержал кандидатуру Горбачёва. Было принято решение поручить Громыко от имени Политбюро внести наше предложение на Пленум ЦК КПСС. 11 марта состоялся Пленум ЦК. М.С. Горбачёва единогласно избрали Генеральным секретарём ЦК КПСС.

Н. Рыжков:

— Отсутствие Кунаева и Щербицкого вежливо учли: назначили вторичное заседание Политбюро — перед пленумом, который состоялся на следующий день, в понедельник. Забегая вперёд, скажу, что Щербицкий и на него не поспел, а Кунаев счёл для себя лучшим промолчать.

Ещё раз повторяю: никакой борьбы не было, хотя нынче многие мемуаристы склонны представить назначение Горбачёва как некий революционный акт. Революционным-то он был — ясное дело, но только по сути, а по форме выбор генсека оказался спокойным. Предрешённым.

Слово сказано: «предрешённым». В связи с этим хотелось бы вспомнить яростное выступление Лигачёва на XIX партийной конференции летом 88-го с его анекдотически знаменитым: «Борис, ты не прав!» Меня сейчас не волнует правота или неправота Ельцина, которого «долбал» Лигачёв, в очередной раз создавая свердловскому партийному функционеру ореол мученика. Меня сейчас, как и прежде, удивляют категоричные до непреложности (ну такой он, Егор Кузьмич!) слова о двух днях выборов Горбачёва генсеком:

«Надо сказать всю правду: это были тревожные дни.

Могли быть абсолютно другие решения. Была такая реальная опасность.

Хочу вам сказать, что благодаря твёрдо занятой позиции членов Политбюро товарищей Чебрикова, Соломенцева и Громыко и большой группы секретарей обкомов на мартовском Пленуме ЦК было принято единственно правильное решение».

Да чем угодно клянусь: никаких других решений и быть не могло, никакой реальной опасности не существовало! Да, Чебриков, Соломенцев и Громыко твёрдо заняли свою позицию, прав Лигачёв, но их было всего трое, а рядом с ними сидели Гришин и Романов, Тихонов и Кунаев, у которых — не сомневаюсь! — тоже была своя позиция, весьма от нашей отличная. Но — в том-то всё и дело, что ничего они не могли предпринять. Только молчать и соглашаться. В чём — в чём, а в дворцовой мудрости им отказать было нельзя. Они поняли, что время безвозвратно ушло, что месяцы и даже дни их власти сочтены именно Горбачёвым со товарищи, а товарищей как раз толково и последовательно выпестовал и подготовил Лигачёв.

Победа Горбачёва не стала спонтанной, никакой революцией там и не пахло. Не могу, честно говоря, понять, почему Лигачёв сегодня (и вчера — на упомянутой партконференции) явно принижает собственную — долговременную, а не мгновенную! — роль в воцарении Горбачёва, хочет превратить его назначение в случай. Нет, оно было чётко подготовленной закономерностью, к которой сильно запыленные «коридоры власти» подметались и пылесосились ещё с начала 83-го. На две мощные опоры, на двух китов встала эта закономерность. Во-первых, на новые партийные кадры в краях и областях, реальное влияние которых не могла не учитывать всё-таки здравомыслящая часть брежневской «гвардии». Во-вторых, на заметно изменившуюся экономическую ситуацию в стране, невозможность вернуться к старому хозяйственному мышлению, что явилось закономерным следствием новой экономической политики, впрямую связываемой с цепочкой Андропов — Горбачёв — Рыжков.

Так что — никаких неожиданностей. Правда, Горбачёв сам поддержал Лигачёва, сказав даже, что был, дескать, подготовлен альтернативный кандидат. Если и был, то держался в такой страшной тайне, что даже краешка её никто не приоткрыл… Нет, думаю, Горбачёву просто-на-просто хотелось представить, что он прорвался в генсеки с боями, в борениях и муках.

Впрочем, «театр для себя» тем и хорош, что не требует никаких приземленных и оттого скучных доказательств сюжета. Либо вы ему верите, либо не верите.

Я не могу верить или не верить. Я знаю.

Из дневника В.И. Воротникова:

«11 марта. В 5.30 наш самолёт приземлился в Москве».

В. Воротников с 4-го по 11 марта находился во главе делегации в Югославии. 10 марта ему передали, что необходимо срочно вернуться домой.

«Примерно в 9.40 мне позвонил Горбачёв. Спросил, как долетел. А потом более подробно рассказал, что произошло вчера. На Политбюро собрались примерно в 20.30, в основном обсуждались вопросы организации похорон. Просидели, говорит, за полночь, готовили документы для публикации и т.п. Сегодня предстоит основная работа.

Я спросил, был ли разговор о преемнике Черненко? Горбачёв сказал, что «официального обсуждения не было, но некоторые члены Политбюро (кто — не сказал) звонили и говорили о намерении возложить этот груз на меня. Как ты?» Я ответил: «Конечно, в нынешнем составе это М.С. Горбачёв». Он говорит: «Ну, ладно. Будем из этого исходить».

В 11.00 в ЦК состоялось заседание комиссии по организации похорон К.У. Черненко. Одобрили текст публикации сообщения от ЦК, Верховного Совета и Совета Министров, некролог. Обсудили обращение к народу. Был подробно расписан весь порядок организации похорон. Вёл заседание комиссии Горбачёв.

В 15.00 — Политбюро. До заседания у меня ни с кем из товарищей никаких обсуждений, обмена мнениями о кандидатуре на пост генсека не было. Заседание проходило спокойно. За торцевым столом — Горбачёв. (Сидел не по центру стола, а как-то сбоку. Вроде готов, если надо, уступить место.) Он сказал несколько слов. Затем Е.И. Чазов доложил заключение врачей о болезни и причинах смерти Черненко. Вопросов не было.

Первым встал А.А. Громыко и внёс предложение о рекомендации Пленуму на пост Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачёва. Коротко, чётко дал характеристику М.С. Горбачёву. Один за другим все товарищи из Политбюро поддержали эту кандидатуру. Какого-то обсуждения, альтернативных кандидатур, тем более борьбы, столкновений взглядов на Политбюро не было. Я не знаю, может быть, какие-то закулисные процессы и шли, во всяком случае, мне это не было известно. (Отсутствовал на Политбюро В.В. Щербицкий — он ещё не возвратился из поездки по США.)

Горбачёв коротко поблагодарил за доверие, сказал, что окончательное решение за Пленумом ЦК.

В 17.00 состоялся Пленум ЦК. Открыл его Горбачёв.

Слово взял Громыко и от имени Политбюро предложил избрать генсеком ЦК КПСС М.С. Горбачёва. Дал ему более развёрнутую характеристику. Пленум единодушно поддержал эту кандидатуру. Горбачёв выступил с короткой речью по самым принципиальным вопросам, в которой уже просматривались оттенки политики, развёрнутые позже на апрельском Пленуме. Было ли решение избрать Горбачёва неожиданным? Нет. Участники Пленума были готовы к возможной смене политического руководства, знали о тяжёлой болезни Черненко. Первая же кандидатура, которая, естественно, встаёт в такой ситуации, — второй секретарь ЦК, а им, по существу, и был Горбачёв».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.