ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Четвертого февраля Потемкин прибыл в Петербург. Очевидно, Суворов приехал вместе с ним.

Официальные события при дворе описывались в камер-фурьерском церемониальном журнале. В записи от 11 февраля читаем:

«По собрании ко Двору знатных Российских обоего пола особ, чужестранных министров и знатного дворянства, в 12 часу пред полуднем Ее Императорское Величество и Их Императорские Высочества в препровождении знатных придворных особ обоего пола изволили выход иметь к литургии, а по окончании оной, приняв поздравление от членов Синода в церкви и пожаловав их к руке, благоволили возвратиться из церкви и шествовать чрез парадные покои…

Пред внутренними покоями в кавалергардской комнате угодно было допустить же к руке знатный воинский Генералитет, членов Совета и придворных кавалеров… В сие время мимо Зимнего каменного Ея Императорского Величества дворца эскадроном лейб-гвардии Конного полка с 4 трубачами везены в Петропавловскую крепость взятые войсками Ея Императорского Величества при сражении под Очаковом турецкие знамена числом до 200, которые обозрев Ее Императорское Величество из фонарика, потом обще с Их Императорскими Высочествами изволила иметь обеденный стол в столовой комнате на 27 кувертах; к столу же были приглашены:

1. Княгиня Катерина Романовна Дашкова

2—4. Дежурные фрейлины

5. Князь Григорий Александрович Потемкин Таврический

7. Александр Васильевич Суворов».

Вместе с Потемкиным Суворов присутствовал и на литургии, и на торжественной церемонии, и за царским столом.

Однако биографы Суворова ничего этого не заметили. В первом издании труда А.Ф. Петрушевского утверждается: «Хотя Потемкин не отличался злопамятностью, но на этот раз был слишком глубоко задет в своем властительном самолюбии… Он был принят с почетом и триумфом, причем благосклонность к нему Государыни играла гораздо большую роль, чем действительные его заслуги… При распределении генералитета по войскам обеих действующих армий Суворов не был внесен в списки; единственной тому причиной могло быть неудовольствие Потемкина. Суворов узнал про это вовремя, поскакал в Петербург и представился Государыне для принесения благодарности за прошлогодние награды. Поклонившись по обыкновению ей в землю, Суворов с жалобным видом сказал: "Матушка, я прописной". — "Как это?" — спросила Екатерина. "Меня нигде не поместили с прочими генералами и ни одного капральства не дали в команду". Государыня на этот раз не поддержала своего баловня, не захотела сделать несправедливость, как бы ни был в ее глазах виноват Суворов за очаковскую попытку. В самом деле ей не расчет было лишиться на театре войны такой боевой силы, какую представлял Суворов, особенно при усложняющихся обстоятельствах. Но, не желая поступать наперекор Потемкину, государыня назначила Суворова в армию Румянцева».Этот вымысел повторяли все без исключения советские исследователи жизни Суворова. Обратимся к документам.

Одиннадцатого марта в Зимнем дворце «имели счастие быть представлены Ее Императорскому Величеству Очаковский Гассан-паша и прочие турецкие чиновники, взятые в плен при завоевании войсками Ея Императорского Величества города Очакова. Причем угодно было Ее Императорскому Величеству удостоить Гассан-пашу чрез Статского Советника Лашкарева вопросом с принятием милостивого на оный от Гассан-паши ответа. После чего и прежде, однако ж, как Гассан-паша, так и другие из турок к руке Ее Императорского Величества допущены не были». Журнал не приводит имен представителей «знатного генералитета, членов Совета, придворных кавалеров и прочих знатных особ», удостоенных милости поцеловать руку императрицы. Скорее всего, в их числе находился и Суворов.

Восьмого апреля, на Пасху, он присутствует и за столом императрицы, и на вечернем приеме. 9-го он снова на приеме вместе с их императорскими высочествами (великим князем Павлом Петровичем и его супругой Марией Федоровной), Потемкиным, генералами и придворными. 15-го состоялось торжественное награждение очаковских победителей:

«Ее Императорское Величество и Их Императорские Высочества изволили прибыть в Аудиенц-камеру, в которую пред тем по учиненному приказанию от Господина Главнокомандующего Екатеринославскою армиею, здесь обретающегося Генерал-Фельдмаршала Князя Григорья Александровича Потемкина-Таврического собрались обще с Его Светлостию и ожидали Высочайшего прибытия разных чинов военнослужащие из числа бывших на штурме Очаковском, которым между прочим за подвиги и отличную к службе… усердность Ее Императорское Величество в присутствии Их Императорских Высочеств всемилостивейше пожаловать изволила:

Генерал-Фельдмаршалу Князю Григорью Александровичу Потемкину-Таврическому — фельдмаршальский жезл, алмазами и бриллиантами украшенный, похвальную грамоту с изложением заслуг его и в память медаль да денег 100 000 рублей.

Генерал-Аншефу Александру Суворову — перо бриллиантовое в шляпу.

Генерал-Порутчику Павлу Потемкину — шпагу с золотым эфесом.

Прочим, довольному числу чиновников — ордены Военного и Св. Владимира».

Итак, согласно записи в камер-фурьерском журнале, первым из рук императрицы награду получил главнокомандующий, вторым — не участвовавший в штурме Суворов. В списке заслуживающих награждения лиц, поданном Потемкиным, напротив имени Суворова значится: «Командовал при Кин-бурне и под Очаковом, во время же поражения флота участвовал немало содействием с своей стороны».

Светлейший князь Григорий Александрович считал кинбурнскую победу прологом к взятию Очакова и высоко ценил вклад Суворова в победы на лимане. Таким образом, Александр Васильевич обошел даже тех, кто провел всю осаду и принял участие в штурме. Впервые в жизни он грелся в лучах заслуженной славы.

Документов о его пребывании в столице, кроме официальных записей, очень мало. Героя войны приглашали в гости друзья и знакомые. Он вел оживленную переписку с управляющими его имениями. 3 марта в письме отставному полковнику Роману Яковлевичу Качалову, главноуправляющему новгородскими имениями Суворова, читаем:

«Милостивый Государь мой, я боролся с басурманами и с смертью, — право, домашнее правление и на ум не шло! Да и ныне, не прогневайтесь, тож!

Переписывайтесь иногда с Князь Иваном Романовичем (мужем старшей сестры Суворова. — В. Л.), но по отдаленности во всём да будет милостивая ваша резолюция на месте.

Я очень рад, что теперь лутше, сего году оброки никуда не отправлены, то с Божиею помощию и извольте на них церквы исправлять, хотя бы досталось и прибавлять заимообразно с крестьян в щет предбудущих оброков, которых и всех я нимало не жалею, как мне собственной надобности в них не предвижу…»

Он напоминает о выплате денег шестерым солдатам-инвалидам, содержавшимся в Кончанском, приказывает исключить из числа оброчных крестьян Прохора Дубасова, поскольку тот жил при барине.

«Платонушке мой поклон с сестрицами, — заканчивает письмо Суворов. — Моя сестрица тож здесь в монастыре, подросла. Господам Гардемаринам желаю славно геройствовать; и их здесь товарищи хвалят. Пелагее Федоровне с детьми мое почтение, как и протчим любезным соседям. Кончу благодарностию моею за милостивое Ваше попечение о моем достоянии! Желал бы Вас лично обнять — здесь недосуг».

«Платонушка» — племянник Качалова, морской офицер, отличившийся в сражениях против шведов, в которых участвовали и гардемарины, сыновья Романа Яковлевича. Пелагея Федоровна Лупандина — ближняя соседка по новгородским имениям. Сестрицей он называет Наташу «Суворочку», перешедшую в старшие классы Смольного монастыря. Через два года ей предстоял выпуск. Самого Романа Яковлевича Суворов высоко ценил за честность, разносторонние дарования и знания. Недаром в 1786 году дворяне Боровичского уезда избрали отставного полковника своим предводителем.

Суворов так и не смог выбраться из Петербурга в свои деревни. Позволим высказать предположение, что Потемкин, готовясь к новой кампании, постоянно советовался с «другом сердешным» и не отпускал его от себя. Сразу после приезда в Петербург князь подвел итоги минувшей кампании и представил императрице свои планы.

«Неприятель, вместо предполагаемых побед, потерял против Екатеринославской Вашей армии, считая от Кинбурнского дела по взятьи Очакова, более сорока тысяч человек. Судов больших и малых взято и истреблено более ста. Пушек взятых и потопленных более тысячи. Знамен взятых двести и столько же переломано, флаг Генерал-Адмиральский и несколько прочих, не потеряв на пределах Ваших ни вола, ниже аршина земли…

Взятие Очакова… развязывает руки простирать победы к Дунаю и угнетать неприятеля до крайности для нанесения вящего удара. Потребно усиление флота.

Войски Кубанские с частью Кавказских сил произвели бы диверсию и тем, так как и ныне, удержали б турецкие силы в Анатолии.

Армия Украинская всю бы имела удобность вытеснить неприятеля из обоих княжеств (Молдавии и Валахии)… Не можно никак рапортировать войск той стороны, не знав — армия Украинская на месте остается или обратится в другую сторону, вся или частью. Ежели тут, то совсем другой образ войны будет.

В силу Вашего повеления четыре полка пехотных я от себя вывел к Лубнам ради обращения в Лифляндию, и десять эскадронов драгун…

Решение об Украинской армии нужно скорей быть дано, ради принятия мер, ибо разстроенное надлежит исправлять. Может случиться, что и хлеба ни куска у них не будет к тому времени, как я прибуду. А время кратко. Я трудов не щажу и рад хотя задохнуться под тягостию их, но нужна скорость».

Несмотря на столь очевидные успехи на главном театре войны, обстановка оставалась сложной. В Финляндии шли бои местного значения. Шведским морским силам надежно противостояли Балтийский флот и спешно снаряженная гребная флотилия, командовать которой Екатерина пригласила Нассау. Прусский король Фридрих Вильгельм II и его дипломаты, угрозами добившиеся выхода из войны против шведов Дании, развили бурную деятельность в Польше. В союзе с турками и пруссаками поляки готовились выступить против России. Потемкину пришлось перебрасывать полки к западным границам империи. Он требовал, чтобы до окончания войны с Турцией прусская угроза была предотвращена дипломатическими средствами. Между ним и Екатериной происходили тяжелые объяснения.

«Я гневных изражений, мой друг, с тобою, кажется, не употребляла. А что оскорбления Короля Прусского принимаю с нетерпением с тем чувством, с которым прилично, за сие прошу меня не осуждать, ибо я недостойна была своего места и звания, естьли б я сие чувство в своей душе не имела, — отвечала на его упреки Екатерина. — Мое мнение есть — Фельдмаршала Румянцева отозвать от армии и поручить тебе обе армии, чтобы согласнее шло… Всё, что пишешь о операции армии, весьма хорошо, и мое мнение было всегда, чтоб Бендеры и Бессарабия были предметом сей кампании».

Операции против Османской Порты предполагалось развернуть на широком фронте от Очакова до Бендер, Аккерма-на, Фокшан. Особая роль отводилась выдвинутой вперед армии Румянцева. В минувшей кампании старый фельдмаршал прикрыл занятую осадой Очакова потемкинскую армию и помог австрийцам овладеть Хотином. Теперь граф Петр Александрович, отбросив самолюбие, признал необходимость объединения армий. «А по моему обыкновению, — писал он Потемкину, — не скрываясь, Вам говорю, что не может лучше и пойтить наше дело в сем краю, верно как под одним Вашим начальством».

Третьего марта 1789 года указом императрицы Украинская армия была объединена с Екатеринославской под общим командованием князя Таврического. До его прибытия Румянцев временно поручил армию Каменскому. Так Суворов едва не попал под начало Михаила Федотовича, которому он не мог простить своих невзгод при окончании минувшей войны. Но 9 апреля Потемкин заменил Каменского Репниным, а 23-го предписал Суворову «немедленно отправиться к бывшей армии Украинской, где назначается в Вашу команду часть, состоящая под начальством Господина Генерал-Порутчика и Кавалера Дерфельдена, которую по прибытии моем не премину я в особый корпус устроить».

Александр Васильевич не замедлил с отъездом. «Прости, душа моя Наталья Александровна, — писал он дочери 25 апреля. — Цалуй за меня ручки Милостивой Государыне Софье Ивановне. Поцалуй за меня сестриц. Божье благословение с тобою». 10 мая он был уже в Яссах и уведомил Потемкина: «Я сюда не мог прежде поспеть, как ровно в две недели, и отправляюсь к повеленному месту. Поручаю себя в продолжение Милости Вашей Светлости».

Главнокомандующий уже был на пути к своим войскам. Сильные разливы рек задерживали его и, главное, затрудняли подвоз продовольствия, в котором особенно нуждалась бывшая Украинская армия. Неожиданно польские власти запретили использовать свою территорию для снабжения действовавших на юге армий и потребовали вывода всех русских войск. Пришлось переносить коммуникации, создавать новые склады. Потемкин не упускал из поля зрения флот, который пополнялся новыми судами, строившимися в Таганроге и на Хопре. А в устье Ингула, неподалеку от Очакова, уже заканчивалось сооружение четырех эллингов в новом городе Николаеве, названном так в честь дня победы: турецкая твердыня была взята в день Николая-угодника.

Объединенная армия снималась с зимних квартир, форсировала Буг и занимала позиции на широком фронте между Очаковом и Бендерами.

Планируя кампанию, Потемкин получил секретное письмо из Константинополя, шедшее более двух месяцев. Оно содержало запись беседы французского посла графа Шуазель-Гуфье с капудан-пашой (командующим османским флотом). «Бесполезно употреблять против императора главные ваши силы, — внушал французский дипломат собеседнику, — а надлежит вам быть только в оборонительном состоянии и обратить всю силу против России… Вам труднее победить русских, ибо они лучше обучены и лучше всех знают, как с вами вести войну». Посол предлагал свой план: наносить быстрые внезапные удары силами армии и флота, блокировать Севастополь, напасть на Кинбурн, высадить десанты в Крыму, послать крупные сухопутные силы под Очаков (известие о падении крепости еще не пришло в Константинополь).В конце письма сообщались важные сведения о численности турецкого флота, бунте янычар и нежелании населения продолжать войну. Далее тайный корреспондент писал: «Прошу извинить беспорядок моего донесения, пишу украдкою. Не знаю, дошли ли мои прежние? Ниоткуда и ни от кого не получаю ни ответа, ни одобрения. И в сем состоянии стражду уже семнадцать месяцев. Дай Боже, чтоб только доходило, что я пишу. Сего довольно для моего утешения. Истощил все каналы, подвергая себя всем опасностям. Что могу я больше сделать для пользы Отечества?» Это томящийся в турецком плену российский посланник Яков Иванович Булгаков одному ему известными путями добывал ценнейшие сведения и, рискуя жизнью, переправлял их Потемкину.

Следуя советам французов, турки решили перенести направление главных ударов. Их значительные силы уже с начала марта начали поиски в.междуречье Прута и Серета. Вот куда стремглав направился Суворов. Но он опоздал — 16 и 20 апреля генерал-поручик Вильгельм Христофорович Дерфельден разбил турецкие отряды. И всё же Потемкин оказался провидцем: именно здесь развернулись решающие события кампании. Две попытки турецкого командования в июле и сентябре 1789 года разбить примыкавший к правому флангу русской армии вспомогательный корпус австрийцев и выйти в тыл главным силам Потемкина потерпели неудачу. Именно здесь противника ждал выдвинутый далеко вперед корпус Суворова.

Блестящие победы, одержанные полководцем при Фокшанах и Рымнике, давно стали классикой военного искусства, сделали его тем Суворовым, слава которого перешагнула границы России. Победителя стали выделять и турки, давшие ему прозвище «Топал-паша» — «Хромой генерал». (Александр Васильевич как-то наступил на иголку, она вошла в хрящ пятки и сломалась. После этого быстро ходивший Суворов стал слегка прихрамывать.)

Весной 1789 года Потемкин представил императрице планы кампании, целью которой было нанести поражения сухопутным силам противника и захватить его крепости на Днестре, который и должен был стать новой границей между Россией и Турцией.

Столь же решительные цели в далеком Константинополе поставил перед своей армией новый султан — молодой племянник умершего Абдул-Хамида, воинственный Селим III. Визирь и капитан-паша получили отставку.

Бывший командующий флотом Газы Хасан-паша был направлен в Измаил, где сосредоточивался сильный корпус. Новый визирь Дженазе Хасан-паша, сменивший зачинщика войны Юсуф-пашу, готовился с главными силами наступать в стык союзных русской и австрийской армий. Именно здесь Потемкин поставил Суворова.

Непосредственным начальником Александра Васильевича оказался князь Николай Васильевич Репнин, человек известный в придворных, дипломатических и военных кругах. Внук петровского фельдмаршала и сын елизаветинского генерал-аншефа и придворного приходился племянником главе Коллегии иностранных дел графу Н.И. Панину, который поручил ему возглавить посольство в Польше. Он был лично знаком с Фридрихом Великим и являлся поклонником его военной системы. Лавры военачальника он заслужил, сражаясь с турками под знаменами Румянцева. За сражение при Ларге он одним из первых получил большой Георгиевский крест 2-й степени, отличился в генеральном сражении при Кагуле, а в кампанию 1771 года одержал решительную победу над турецким корпусом под Бухарестом, где его подчиненным был Потемкин. Фельдмаршал Румянцев заметил Репнину, что победу следует доканчивать энергичным преследованием разбитого врага. Князь счел выговор незаслуженным и, сославшись на болезнь, отпросился в отпуск, а вернулся в армию перед самым окончанием войны и от имени Румянцева вел переговоры о мире с турецкими уполномоченными. За привоз Кючук-Кайнарджийского мирного договора в Петербург он был пожалован в генерал-аншефы и снова отправился в армию, чтобы заменить тяжело заболевшего Румянцева. Репнин был послан в Константинополь в качестве главы дипломатической миссии для обмена ратификационными грамотами. В 1779 году он участвовал в качестве посредника в Тешенском конгрессе, остановившем австро-прусскую войну за баварское наследство. В 1781 году князь стал псковским генерал-губернатором, продолжая руководить Смоленским генерал-губернаторством. После начала войны Репнин прибыл в армию Потемкина осенью 1787 года, участвовал в очаковской осаде и победном штурме, фактически являясь заместителем главнокомандующего. Именно Репнин 27 июля 1788 года отдал приказ прикрывать отходившие в беспорядке суворовские части.

Разница в полководческих дарованиях Суворова и Репнина скоро стала очевидной. Первый, прибыв в Берлад, который он избрал своим «капиталем» (столицей), сразу приступил к обучению вверенных ему войск скорым маршам и наступательным действиям с использованием усиленных батальонных каре и кавалерии. Он располагал четырнадцатью батальонами пехоты (гренадеров, егерей и мушкетеров), двенадцатью эскадронами конницы (карабинеров), тремя казачьими полками и арнаутской[11] командой из восьмисот местных жителей — всего около четырнадцати тысяч человек.

Казачьи и арнаутские разъезды получили приказ вести активную разведку. Была установлена тесная связь с австрийским корпусом принца Фридриха Саксен-Кобургского. Сохранилась недатированная записка Суворова на французском языке о боевом порядке и ведении боя против турок. Едва ли он собирался углубить знания своих подчиненных относительно противника, сильные и слабые стороны которого были им давно известны, да еще и путем составления записки-наставления на французском языке. Генерал-поручик Вильгельм фон Дерфельден, генерал-майоры князь Борис Шаховской и Александр Поздняков, бригадиры Степан Бурнашев, Фридрих (Федор) фон Вестфален, Федор Левашев и их офицеры были опытными воинами, к тому же они ежедневно общались со своим начальником, проводили под его руководством учения, занимались их разбором и устранением недостатков. Другое дело — союзники. Кампания минувшего года показала, что, несмотря на крупные силы, выставленные австрийцами против турок, они терпели серьезные неудачи. Их выстроенные в линии войска не выдерживали мощного удара конных масс. Записка предназначалась принцу Саксен-Кобургскому.

В ней Суворов ссылался на примеры прошлых боев и доказывал, что вместо малоподвижных, «тяжелых» многотысячных каре следует применять выстроенные в шахматном порядке батальонные каре, способные поддерживать друг друга перекрестным ружейным и пушечным огнем. Позади каре должна идти кавалерия, которая после удара пехоты («наступление, ярость, ужас. Изгнать слово ретирада») «тотчас через интервалы между каре рубит бегущих без пощады, не дает им времени опомниться или соединиться… Мы однажды преследовали 30 верст… После того как кавалерия хорошо порубила, [она] немного останавливается и перестраивает свои эскадроны. Гусары и другая легкая конница проходят через нее вперед, рубят остатки и дают пощаду… Надо уметь бить, а не царапать… не развлекаться мелкими стычками, наносить сильные удары, проходить массами через дефиле, атаковать стремительно, бить с быстротой». Александр Васильевич даже вычертил квадраты, изображающие каре, из которых во все стороны исходили тонкие лучики «крестных огней», и поместил позади пехотных каре прямоугольники, обозначающие конницу.

Принц Кобургский был на семь лет моложе Суворова, но чин генерала от кавалерии получил раньше и, следовательно, считался старшим. Однако несокрушимая воля соседа, а главное, его боевая репутация, умение побеждать с малыми силами численно превосходящего противника заставляли принца и его окружение прислушиваться к советам русского генерала.

Шестого июня Репнин донес Потемкину: «Несказанно мне прискорбно, что я не могу по сих пор исполнить повеления Вашей Светлости в отыскании нужных людей для получения известий о неприятеле… Писал я и к Александру Васильевичу, чтобы он приискал между своими арнаутами, нет ли охотников и способных к посылке за известиями… Беспрестанные дожди сделали грязь и затруднение в подвозах, однако уповаю по нынешнему годовому времени, что долго сие протянуться не может, а между тем, слава Богу, при полках еще на три недели хлеба есть».

Суворов действовал энергичнее своего начальника. 10 июня он донес о скоплении турок в нижней части Дуная, где ожидался сам визирь. Спустя неделю последовало новое сообщение: «Шпионы мои не возвращаются и паки посылаю. Разъезды мои за Серетом переговаривают с крестьянами, те объявляют о числе турецких войск почти сходно с иными показаниями. Слышно, что они хотят покушаться на австрийцев и на нас, когда сбудет вода из Серета». Через пять дней Суворов уточнил: «Лагерь турецкий, расположенный у Фокшан… против прежнего количества удвоился». Участились стычки передовых постов с партиями противника. Но обстановка оставалась неясной.

Показательно письмо Суворова Репнину от 9 июля.

«Желал бы и я, и тако ж говорю с полным чистосердечием, чтоб Ваше Сиятельство нашего общего начальника (Потемкина) теми военными подробностьми, что подвержены ежечасным местным переменам, по наклонению обстоятельств, без-покоить не изволили. В сих последних и в течение времени мы были согласны по правилам службы и моей к вам преданности… Форпост, где я был, близ 30 в[ерст]… от самого Берлада… от войск в[ерст] 16. Казачий п[икет] версты 2 ближе. Сей форпост тож самовремянное мое место и приличен для обозрения турецких лагерей». Он не отсиживался в базовом лагере в Бер-ладе, а находился на форпостах, чтобы лично оценивать меняющуюся обстановку и принимать соответствующие решения. Большим подспорьем для Суворова стал приказ главнокомандующего, чтобы «отнюдь перед собой не терпеть скопляющегося неприятеля и тотчас с помощию Божиею его атаковать».

Репнин сообщал Потемкину 15 июля: «Из рапорта моего с приложением сообщения от меня к Александр Василиевичу Суворову, сим утром отправленного, изволите увидеть, что я против воли и желания принужден был сделать. Но здесь не идет дело о занятии Фокшан, а о удержании Принца Кобурга, чтобы он назад не ушел, чрез что бы опровергнулась вся здешняя связь и со всем открылся наш зад».

Обнаружив большое скопление неприятеля, принц уведомил решительного соседа, что без его поддержки не сможет противостоять туркам. Сославшись на приказ Потемкина, Суворов добился у Репнина разрешения поддержать союзников. 16-го он выступил в поход, оставив для «прикрытия здешней дирекции» четверть своих и без того небольших сил. Имея восемь тысяч пехоты и конницы, он шел с полной уверенностью в успехе, обещая Репнину «с помощию Божиею кончить дело» и вернуться «в свои пункты». Пройдя по кратчайшей, но трудной дороге полсотни верст за 28 часов, корпус Суворова соединился с австрийцами. Их общие силы насчитывали не более 25 тысяч человек, а противостояли им 30 тысяч турок под командованием Осман-паши.

Принц, изумленный скорым маршем суворовских войск, хотел лично приветствовать их предводителя и обсудить с ним план действий. Согласно достоверному преданию Суворов трижды уклонялся от встречи. Адъютанты ссылались на то, что их командир устал, молится, спит. 18июля за час до полуночи Кобург получил написанную по-французски записку: войска выступают в два часа ночи тремя колоннами. Среднюю составляют русские. Неприятеля атаковать всеми силами, не занимаясь мелкими поисками вправо и влево. На заре прибыть к реке Путна, перейти ее и продолжить наступление. Конец записки был просто невероятен для методичных и нерешительных австрийцев: «Говорят, что турок перед нами тысяч пятьдесят, а другие пятьдесят — дальше. Жаль, что они не все вместе, лучше бы было покончить с ними разом».

Поскольку Суворов уступал принцу в старшинстве, последний имел право на общее руководство. Ситуация напоминала давнюю историю с Каменским. Годы спустя, во время Итальянского похода, Александр Васильевич объяснил нежелание встретиться с принцем: «Мы бы всё время провели в прениях дипломатических, тактических, энигматических; меня бы загоняли, а неприятель решил бы наш спор, разбив тактиков».

Приемы борьбы с конными массами противника уже были усвоены австрийцами. Надо было действовать. Суворов не оставил Кобургу времени на размышления и колебания, взял руководство и ответственность на себя, внушив союзникам и их командующему уверенность в победе. Умный и покладистый принц благоразумно подчинился воле опытного и решительного соседа.

Ночью 20 июля союзники двинулись вперед к Фокшанам. Движение русской колонны проводилось скрытно (отдыхали в лощинах) и прикрывалось австрийской конницей полковника Карачая. Безусловно, союзники намеревались поразить противника внезапностью появления войск Суворова.

Завязавшиеся кавалерийские схватки не воспрепятствовали переправе через Путну, вздувшуюся после сильного дождя. Суворов постоянно был в авангарде. С большим уроном противник был прогнан, переправа прошла успешно. 21 июля союзники повели наступление на главный турецкий лагерь при Фокшанах. Конные атаки во фронт и фланги наступавших были отбиты огнем и штыками пехотных каре. Энергичная атака на укрепленный лагерь решила исход сражения: лагерь был взят, противник обращен в бегство. Конница его преследовала. Слаженные действия артиллерии и пехоты положили быстрый конец попыткам янычар удержаться в укрепленном монастыре. Во время штурма взорвался пороховой погреб. Несколько офицеров пострадали. Сам принц едва уберегся от обломка стены. Вскоре был взят второй монастырь. Турки бежали, бросая повозки, скот. В захваченном лагере победителям достались большие запасы продовольствия, 12 пушек и 16 знамен. В сравнении с потерями противника (1500 убитых, около сотни пленных, множество разбежавшихся) потери союзников за десять часов упорного боя были невелики — около 350 человек убитыми и ранеными.

Когда всё было кончено, Суворов и Кобург сердечно обнялись. Их примеру последовали подчиненные. Все поздравляли друг друга с победой. Александр Васильевич особенно хвалил Карачая и расцеловал храброго венгра. Походный обед, устроенный принцем, завершил торжество. Даже дележ трофеев не вызвал разногласий. Популярный анекдот о том, как возникший спор о дележе захваченных орудий Суворов пресек словами: «Отдайте, мы себе достанем, а им где взять?!» — следует признать вымыслом. Добрые отношения были спаяны кровью. Союзникам предстояли новые испытания. Оставив австрийцам захваченные у турок продовольственные склады, Суворов повел свой корпус обратно в Берлад.

Отметим небольшую подробность, характеризующую полководца. В конце напряженного дня, полного борьбы и опасностей, он находит время для письма дочери. «Моя любезная сестрица! Поцелуй за меня моих приятельниц и ручку Софье Ивановне, — начинает он по-французски и сразу переходит на русский: — В Ильин и на другой день мы были в Rufectoire[12] с турками. Ай да ох! Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины; у нас были такие длинные булавки, да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся, тотчас отрежут, хоть голову. Ну, полно с тебя, заврались! Кончилось иллюминацией), фейерверком… С Festin[13] турки ушли, ой далеко! Богу молиться по-своему, и только; больше нет ничего. Прости, душа моя. Христос Спаситель с тобою».

В тот же день, 21 июля, Репнин, еще не зная о победе, поспешил сообщить Потемкину: «С двумя куриерами писал к Александр Василиевичу, чтобы он как можно скорее возвращался после дела, не задерживаясь ничем и не занимаясь преследованием неприятеля». И тут прискакал посыльный с донесением Суворова: «Мы здесь одержали победу! Легко ранены бригадиры Левашев, Вестфален, подполковник артиллерии Воейков, Хастатов; и протчей урон мал. От австрийцев убит полковник Граф Ауерсберг. Взяли несколько пушек и знамен, о чем впредь подробнее объясню».

Князь не мог скрыть изумления. «Поздравляю всепокорнейше с сей победой, — писал он Потемкину. — Скоро там дело идет. Александр Василиевич бьет, как громовые стрелы. Боже продли свою милость над Вами, над всеми Вашими делами и подчиненными».

Главнокомандующий, предоставляя своим генералам широкую свободу действий, не выпускал из рук управление ходом кампании и твердо поддерживал дисциплину. Так, 31 июля он выговорил самому победителю: «До сих пор я не имею обстоятельного рапорта о деле Фокшанском. Я не знаю, в каких силах был неприятель, под чьим начальством, как происходило сражение и куда бегство свое побежденные направили. Вашему Высокопревосходительству предписываю поспешить доставлением ко мне онаго и дать при этом знать, какая причина, что ни ко мне, ни к Господину Генерал Аншефу и Кавалеру Репнину не прислали сего подробного донесения». Однако он сразу безошибочно оценил роль в победе Суворова и его войск. Назначая Александра Васильевича на крайний правый фланг армии, он знал, что при взаимодействии союзников часто возникают сложности, но был уверен, что «его друг сердешный» найдет нужный тон с методичным и нерешительным принцем Саксен-Кобургским. Получив 31 июля от Репнина копию поздравления, направленного им австрийцу, он в тот же день выговорил острожному начальнику Суворова: «В письме к Кобургу Вы, некоторым образом, весь успех ему отдаете. Разве так было? А иначе не нужно их так поднимать, и без того они довольно горды».

Впрочем, австрийцы признавали, что победой обязаны Суворову, которого Кобург (правда, позже, после Рымника) стал называть «своим великим другом и учителем». По приказу Потемкина победа была торжественно отмечена всей армией. Солдаты получили денежную награду, многие офицеры повышены в чинах. Сам Александр Васильевич был награжден знаками особого отличия — бриллиантовыми украшениями к звезде и кресту ордена Святого Андрея Первозванного. Император Иосиф прислал ему любезное письмо и дорогую табакерку со своим портретом. Российская императрица ответила такой же наградой Кобургу. От своего монарха принц получил высшее отличие за боевые заслуги — орден Марии Терезии 1-й степени.

Результаты фокшанской победы имели большое военно-политическое значение. «Это зажмет рот тем, кои разсеивали, что мы с союзниками не в согласии», — записал в своем дневнике слова Екатерины ее статссекретарь Храповицкий.

Основные события разыгрались осенью. Визирь задумал решительную операцию с целью навязать русской армии генеральное сражение в невыгодных для нее условиях. Турки предприняли наступление двумя группировками. Первая, численностью до 30 тысяч, под командованием Газы Хасана двинулась от Измаила на север вдоль реки Прут, чтобы отвлечь на себя часть русских сил. Сам визирь с огромной армией (до 80 тысяч) двинулся к местечку Рымник, неподалеку от которого стоял корпус принца Саксен-Кобургского. Визирь намеревался разгромить австрийцев до подхода Суворова, стоявшего в 100 километрах восточнее, в Берладе, а затем, смяв маленький суворовский корпус (около 10 тысяч человек), выйти на тылы главных русских сил. Потемкин носился между Херсоном, Очаковом, Каушанами: побуждал флот к активным действиям, продвигал корпуса за Днестр и к Хаджибею на черноморском побережье, сосредоточивал крупные силы, которые могли быстро подкрепить и Репнина, и Суворова.

Маневр корпуса Газы Хасана был замечен русской разведкой. Потемкин приказал Репнину атаковать. Суворов также получил приказ: «Естьли бы где в Вашей дирекции неприятель оказался, то, Божию испрося милость, атакуйте, не дав скопляться».

Движение огромной главной армии турок было проведено с большим искусством. Суворовские передовые разъезды не смогли ее обнаружить. Австрийцы заметили противника лишь тогда, когда он находился от них значительно ближе, чем Суворов.

Шестого сентября австрийский курьер прискакал в Главную квартиру Суворова при Пуценях с тревожным сообщением: крупные турецкие силы идут на сближение. Желая удостовериться в точности этих сведений, русский полководец выждал день. Был канун Рождества Богородицы. «7 сентября, в воскресенье, Генерал Суворов и несколько офицеров, в том числе и я, были в церкви, — вспоминал секунд-майор Черниговского карабинерного полка Рейнгольд (Родион) фон Каульбарс. — Старик Суворов по своему обыкновению стоял посреди певчих. В начале богослужения прибыл австрийский курьер, если не ошибаюсь… граф Траутмансдорф. Он просил, чтобы Граф Суворов[14] его немедленно принял. Можно себе представить удивление курьера, когда дежурный майор Курис объявил ему, что надо обождать конца службы и представиться Графу при его выходе из церкви. Когда Граф по окончании служения вышел из церкви и ему представили курьера, он приказал прочесть ему привезенное курьером письмо и ответил по-русски: "Хорошо. Вечером поход"».

В девять часов вечера Суворов приказал начать марш, кратко сообщив Потемкину: «От Принца Кобурга полученное мною письмо Вашей Светлости прилагаю, по которому немедленно выступил я чрез Текуч к Фокшанам, на понтоны, при Фурчени… устроенные». Сам он заблаговременно продвинул свой корпус из Берлада в Пуцени, ближе к австрийским войскам, но всё же опасался, как бы турки его не упредили.

Начиналась решающая фаза кампании. В тот же день кавалерийский авангард во встречном бою при реке Сальча разбил авангард Газы Хасана. Турки стали поспешно отходить к Измаилу. Потемкин приказал преследовать неприятеля и, если позволит обстановка, овладеть крепостью. Отправляя 10 сентября донесение Екатерине о победе при Сальче, главнокомандующий писал: «Сие дело меня разрешило итить, и я завтре выхожу очищать всё вне крепостей стоящее… Жду теперь от флота и от корпуса к Хаджи-бею посланного; но больше всего меня беспокоит цесарский корпус. Кобурх почти караул кричит. Суворов к нему пошел, но естли правда, что так неприятель близко, то не успеют наши притить».

Под проливным дождем по размытым дорогам суворовский корпус подошел к понтонному мосту, наведенному австрийцами через Сереет. Вздувшаяся вода его повредила, и пехота была вынуждена остановиться. По приказу Суворова дежурный майор Курис всю ночь занимался починкой моста. «Тяжела была ночь с 8 на 9 сентября для войск, а для самого Суворова и того хуже, — замечает А.Ф. Петрушевский. — При своей энергической, бурной натуре он испытывал Танталову муку, сидя сложа руки на месте, когда нужно было идти и идти. Нарочно для сокращения пути… перешел он из Берлада в Пуцени и оттуда внимательно следил за турками, а между тем потерял целые сутки, когда спешность именно и требовалась… Суворов, ценивший в военном деле время выше всего, больше всякого другого понимал важность потери. Но в этом обстоятельстве заключалась и надежда: у Суворова двойника не было, а взгляд других (на драгоценность времени. — В. Л.), особенно турок, не отличался такой строгостью… Кобург беспрестанно посылал к Суворову гонцов с записочками, на которых Суворов писал ответы карандашом; извещения… ничего существенно-тревожного не предвещали: турки очевидно не торопились. Суворов мог под конец успокоиться совершенно, но что он достиг этого после сильной внутренней тревоги… подкрепляется одним обстоятельством. Находясь в Пуцени, он страдал лихорадкой, поход к Рымнику делал при самых неблагоприятных для развития болезни условиях, а между тем совершенно выздоровел. Такой неожиданный исход может быть объяснен только психическими причинами».

За двое с половиной суток суворовские чудо-богатыри прошли 100 верст и в десять часов утра 10 сентября соединились с союзниками. «На другое утро мы уже достигли Фокшан, где австрийцы, мужчины и женщины, встретили нас возгласами: "Слава Богу, русские идут, мы спасены"», — вспоминал Каульбарс.

Быстрота марша казалась невероятной и союзникам, и врагам. Визирь, согласно преданию, повесил «за ложные слухи» своего шпиона, донесшего о прибытии Суворова. По другой версии, русский офицер вместе с несколькими казаками был захвачен турками и на допросе у визиря показал, что Суворов с корпусом уже здесь. Визирь заметил, что Суворов умер от ран, полученных при Кинбурне, а это, должно быть, его однофамилец.

Записка Кобургу свидетельствует, что Александр Васильевич спешил использовать фактор внезапности: «Я пришел и, чтобы доказать это туркам, хочу напасть на них немедленно по прибытии». С учетом подошедшего корпуса русских (7—8 тысяч) союзные силы насчитывали не более 25 тысяч, у визиря же было около 80 тысяч.

Петрушевский достоверно и психологически тонко описал встречу и переговоры командующих союзными корпусами: «Приехал к нему принц Кобургский; услышав имя принца, Суворов вскочил, бросился ему навстречу, крепко его обнял и несколько раз поцеловал. Принц стал выражать ему свою радость, свою благодарность за своевременное прибытие. Суворов, не охотник вообще до комплиментов и до траты слов, когда ожидало спешное дело, не слушая Кобурга… принялся объяснять свои предположения. Он настаивал на необходимости безотлагательной атаки, потому что если турки сами не атакуют, то, значит, поджидают подкреплений. Кобург заметил, что силы слишком неравны, что турок почти вчетверо больше и атака будет рискованной. Суворов возразил, что при таком неравенстве сил только быстрая смелая атака и обещает успех… наконец, прибавил с усмешкою: "Все же их не столько, чтобы заслонить нам солнце"»[15].

Принц Кобургский отговаривал Суворова от, как ему казалось, поспешных действий, ссылаясь на то, что русские войска изнурены марш-броском, а неприятельские позиции сильно укреплены. В конце концов Суворов раздраженно сказал, что если австрияк не разделяет его мнения, то он атакует турок одними своими войсками и надеется их разбить. Поскольку была затронута военная честь, принц счел за лучшее согласиться.

«Не стоит, — пишет Петрушевский, — вдаваться в предположение — исполнил ли бы Суворов вырвавшееся у него слово или нет, но ясно, что он прибегнул к своей угрозе как к последнему средству. Перед ним находился представитель тогдашнего, низко упавшего военного искусства, совершенно расходившегося с суворовскими принципами. Дело, которое Суворов строил на духовной натуре человека и обставлял целою воспитательною системой, понималось другими в виде какого-то графического искусства, требовавшего кучи механических подробностей, то есть, дрессировки. При такой основной разнице взглядов, возможно ли было свободное соглашение и не следовало ли разрубить Гордиев узел вместо его развязывания? Атака турецких позиций, таким образом, была решена».

Во время рекогносцировки (пришлось взобраться на дерево) Суворов обнаружил турецкие силы разбросанными по трем группировкам, что давало возможность бить их по частям. Полководец чувствовал, что пробил его час. Составленная им диспозиция пронизана уверенностью в успехе:

«Начинать малым лагерем, потом на большой. Построясь ордером баталии, вмиг перешед Рымну, идти храбро, атаковать при Тырго-Кукули или всех встречающихся варваров лагери. Один за другим. До конца… Боже, пособи!

Прежние сигналы: "Иосиф", "Екатерина".

Поспешность, терпение, строй, храбрость, сильная дальняя погоня».

Ночью 11 сентября австрийцы и русские совершили скрытный марш (12—14 верст), перешли вброд неширокую и неглубокую Рымну и на рассвете двинулись в атаку. Кобург наступал на большой турецкий лагерь впереди Крынгумейлорского леса. Левее под прямым углом шел Суворов. Его целью был ближайший лагерь турок при селе Тыргокукули, защищенный батареей. Как и при Фокшанах, пехота образовала каре, выстроенные в шахматном порядке. За пехотой шла конница, она же прикрывала фланги. Связь между корпусами поддерживал произведенный за Фокшаны в генерал-майоры Андрей Карачай со своими кавалеристами.

Внезапное появление перед противником, замечательно быстрое маневрирование, точность и быстрота распоряжений Суворова, неотразимые штыковые удары его пехоты, принявшей на себя основную тяжесть битвы, сразу обозначили успех. Очевидец, австрийский офицер, свидетельствовал:

«Как ни хороши наши люди, но русские еще превосходят их в некоторых отношениях. Почти невероятно то, что о них рассказывают. Нет меры их повиновению, верности, решимости и храбрости. К этому еще присоединяется крайне воздержанный образ жизни этих людей. Непостижимо, какою пищею и в каком малом количестве питается русский солдат и как легко он переносит, если не получает оной целый день. Это не мешает ему идти 12 или 14 часов сряду и, кроме того, переносить всякую невзгоду без ропота.

Пехота главным образом составляет силу русской армии… Она всегда чисто и щегольски одета и даже, можно сказать, убрана. Когда она идет против неприятеля, то одета щеголеватее, чем наши войска на плац-параде. У каждого солдата галстух и манжеты чисто вымыты и каждый из них смотрит щеголем. Но при атаке он снова вполне делается скифом. Они стоят, как стена, и всё должно пасть пред ними. Атака малого лагеря 22 сентября (11 сентября по юлианскому календарю. — В. Л.), которую Генерал Суворов выпросил произвести со своими войсками, была произведена с ужасным, диким хохотом, каким смеются Клопштоковы черти. Слышать, как такой хохот подняли 7000 человек, было делом до того новым и неожиданным, что наши войска смутились, однако вскоре снова пришли в себя и с криками "Виват Кобург!" и затем "Виват Иосиф!" двинулись против турок».

Оставим на совести австрийца оговорку насчет Суворова, «выпросившего» атаку. Полководец лично вел свои каре на лагерь у Тыргокукули, прикрытый сильной батареей. Неожиданно перед ними оказалась лощина. Под сильным артиллерийским огнем первая линия замялась. Суворов приказал правому крылу спуститься, потом подняться и атаковать. Именно в этот решающий момент Александр Васильевич бросил своим чудо-богатырям какую-то едкую солдатскую прибаутку. Ответом стал громовой хохот, напомнивший австрийцу хохот чертей из драмы популярного поэта Фридриха Клопштока. Батарея была взята. Атака турецкой кавалерии, сумевшей опрокинуть русскую, была отбита пехотой, артиллерий и воспрянувшей конницей. Лагерь был взят, противник бежал за лес и по бухарестской дороге. «Я велел… дать золотой мост, — писал Суворов в подробной реляции. — Дирекция моя была важнее сего». «Дирекцией» было оказание поддержки австрийцам, которые в течение двух часов храбро отражали массированные атаки двадцатитысячной турецкой конницы, подкрепляемой янычарами и арапами из главного лагеря.

Оттуда же пять-шесть тысяч человек наскочили на одно из каре наступавших русских войск. Суворов приказал соседнему каре поддержать атакованных. В ходе часового боя огнем и штыками неприятель был отбит, а русско-австрийская конница довершила разгром. Как сказано в реляции, Кобург с трудом сдерживал атаки, «паче его левое крыло», окруженное со всех сторон. «По 3-х верстах марша, — докладывал Суворов, — виден нам стал ретраншемент под лесом Крынгу-Мейлор. Тотчас я приказал карабинерам и на их фланге гусарам стать посреди кареев (каре. — В. Л.) 1-й линии и сим дать интервал… я послал дежурного полковника Золотухина просить Принца Кобурга, чтоб приказал его кареям бить сильно вперед, что сей герой тотчас в действо произвел… Сия пространная страшная линия, мечущая непрерывно с ее крыл из кареев крестные, смертоносные перуны… пустилась быстро в атаку. Не можно довольно описать сего приятного зрелища, как наша кавалерия перескочила их невозвышенный ретраншемент и первый полк Стародубовский, при его храбром полковнике Миклашевском, врубясь, одержал начальные четыре орудия и нещетно неверных даже в самом лесу рубили всюду».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.