Кому это нужно?

Кому это нужно?

Прибытие родителей с Джулькой в Кривой Рог вызвал невообразимый переполох у наших бесхитростных кагэбистов, после этого очень меня зауважавших, – они получили столичное указание следить, но не обижать.

Мама безумно радовалась встрече с внуком. Тут же выяснилось: Виктор Платонович приехал не просто так, отдохнуть от Киева, но рассчитывая напечатать некий текст.

Из Киева я приволок старую некрасовскую пишущую машинку «Эрику», отданную мне после покупки новой, портативной, восхитительно плоской и заграничной. Между нами говоря, печатать я не умел, абсолютно. Обливаясь потом, три часа тыкал пальцем, чтобы слепить одну страницу. Тем не менее я получил ответственное задание отпечатать начисто письмо товарищу Брежневу Леониду Ильичу, Генеральному секретарю ЦК КПСС. Некрасов привёз с собой откорректированный черновик.

Это была жалоба на беспричинный обыск, на пяти страницах.

Вика не хотел, чтобы текст попал в киевское КГБ раньше, чем к Брежневу, поэтому, опасаясь утечки, не отдал его на перепечатку машинистке.

Письмо заканчивалось так: «В свете этого утверждаю, что действия органов КГБ против меня не только глубоко оскорбительны, но и наносят серьёзнейший вред авторитету Советского государства. Рассчитываю, уважаемый Леонид Ильич, на Ваше вмешательство и поддержку».

Напечатав до конца это письмо одним пальцем, я проникся к себе глубоким уважением…

Прибытие Некрасовых переполошило не только криворожских чекистов. Этим нештатным событием были потрясены и все родственники Милы. Да и для нас это превратилось в праздник, запомнившийся на всю жизнь.

Но чем, чем же угощать бесценных гостей?

– Что вы любите, Виктор Платонович? – робко спросила Оля, сестра Милы.

– Свежий белый хлеб! – без запинки сообразил писатель.

Через пару дней наша кухня была завалена вчерашним бывшим свежим хлебом, который покупался буханками три раза в день. Был приготовлен роскошный ужин, приглашены отборные гости – несколько робких почитателей Некрасова из наших близких знакомых.

Моя племянница Лара, в то время бойкая отроковица, помогая накрывать на стол, успевала безотрывно глазеть на приезжего лауреата, стараясь ничего не пропустить. И не зря старалась, уловила главное откровение.

– Виктор Платонович сказал, – горя глазёнками, сообщала она всем, – что ненавидит мокрое мясо, чтение толстых рукописей, Корнейчука и антисемитов!

Женщины шмыгали носом в восхищении – вот что значит столичный человек, прямо-таки вольнодумец!..

На третий вечер, прогуливаясь со мной под почтительным надзором криворожских топтунов, Вика торжественно пообещал мне, что если они уедут, он сделает всё, чтобы вытащить нас к себе. Сейчас же, увидев на криворожской площади танк на постаменте, Некрасов встрепенулся и живо осмотрелся.

– Постой-ка, здесь же мы с тобой выпивали, в загсе! Он где-то неподалёку!

Семь лет назад В.П. уже приезжал ко мне в Кривой Рог, погостить. Гостевание заключалось в круглосуточном балдеже. Через три дня деньги закончились, а в долг мне давать перестали ещё задолго до встречи с писателем.

Утром мы вышли в город абсолютно сухие, без гроша, с надеждой насшибать хотя бы рублишко на бутылку вина. Естественно, ни одного знакомого, расположенного ссудить пару копеек, мы не встретили и печально топтались на площади Мира.

И вдруг увидели процессию: жениха с невестой, дружек с цветами, нарядно одетых людей, входящих в загс. Мы с Виктором Платоновичем, в мятой и худой одежде, покрытые щетиной, проникли туда вслед за толпой, не слишком соображая зачем.

Внутри наткнулись на галдящих родственников и друзей другой, только что расписанной пары молодожёнов, провозглашавших тост за счастье молодых. Протиснулись к подносу, с непостижимой наглостью взяли по бокалу шампанского, выпили и ещё раз взяли. Вика вполголоса воскликнул здравницу. На нас смотрели с недоумением, не решаясь, однако, спросить, кто такие.

Явно поправив настроение, выскочили на улицу, радуясь, что избежали тумаков…

Кроме письма Брежневу Некрасов замыслил и другое судьбоносное предприятие.

После обыска, ещё в Киеве, была написана им статья, предназначенная для публикации в западной прессе.

– Написал, но не знаю, что дальше, – сказал он. – Пока созреваю… Милке пока ничего не говори. А Галке тем более. Чтоб не хлопала крыльями…

Статья называлась «Кому это нужно?».

Кроме буквального вопроса, выражение это является ещё и риторическим восклицанием, модным в то время на Украине. В смысле – что за ерунда! Стоит ли этим заниматься! Бесполезное и бесцельное занятие, мартышкин труд!..

Раз тебя щёлкнули по носу, устроили обыск, надо им ответить. Если что и спасёт, то только неотложная огласка этого дела. Не молчать, как мы все при Сталине, как евреи при Гитлере – тише, друзья, не будем дразнить зверя, только навредим себе, может, пронесёт… Не пронесёт! Кричи, бей в двери, устраивай скандал или истерику на людях – только это может тебя спасти. А так затопчут, сомнут и придушат! Так говорил мне Некрасов во время нашей неспешной вечерней прогулки по криворожским улицам.

Понимая, что моё мнение мало чего решит, но поддержит его, я кивал, мол, согласен, хотя осторожность – мать мудрости…

После взволнованных слов о преследованиях и отъезде инакомыслящих: «Кому это нужно? Стране? Государству? Народу? Не слишком ли щедро разбрасываемся мы людьми, которыми должны гордиться?» – Некрасов добавил эффектную фразу: «С кем же мы останемся? Ведь следователи КГБ не напишут нам ни книг, ни картин, ни симфоний».

Что ты думаешь, спросил Вика. Я ответил, что это слишком резко написано. В том смысле, что возврата потом не будет. Рубит, как говорится, концы. В.П. покивал головой: именно так он и представляет развитие событий. Вся эта возня надоела, надо принимать решение! Пора уезжать, жизни здесь нет, как на Марсе, грустно пошутил В.П.

Мама с Викой возвратились в Киев, очень довольные приёмом и оставив нам Джульку, чтоб привезти попозже. Они собирались ещё мотнуться в Москву.

Сразу же из Киева прислал благодарственную открытку:

«…Милку мать всегда описывала как простую и милую девчонку. И не ошиблась, скажу тебе. Она мне очень понравилась. И Кривой Рог – город что надо! То есть сам-то город с виду дерьмо, но и вы, и ваши Оля с Вовой встречали нас по-царски. Какие вареники, пампушки, котлеты!»

А потом вторая, уже из Москвы:

«Провернул я всё это молниеносно, ни с кем не посоветовавшись, чтоб не морочили бейцы. Два дня, и готово…»

Мила недоумевает – что провернул, что готово? Я с какой-то пасхальной благостью объясняю, но испытывая стеснение в груди. Фраза означает – Некрасов передал западным корреспондентам статью «Кому это нужно?».

Собственно, ради этого и ездил он в Москву.

Прочтя открытку, я определённо почувствовал, что всё теперь пойдет иначе, что в нашей жизни всё изменится. Не скажу, что в душе моей запели ангелы, но какие-то отголоски райской музыки я услышал явственно. Намечалось нечто неизъяснимое и необычное!

Я тогда и думать не думал ни о каких зловещих последствиях, что будут досаждать, дергать, увольнять, исключать и мурыжить. Был уверен, что Некрасова вот-вот выпустят в Швейцарию и вообще произойдёт что-то небывалое, приятное или даже радостное. И всё закончится хеппи-эндом!

И такая беззаботная наивность, как ни странно, во многом помогла нам избежать приступов страха или отчаяния, когда мы остались одни.

А пока что в Москве Виктор Платонович, «совсем не рвущийся в театр, ходил на “Трёх сестер”. Очень так себе», скептически поджимал губы В.П. С этой троицей Некрасову вообще не везло. Его и в Париже понесет нелёгкая на спектакль прославленного Питера Брука – сбежит в ужасе со второго действия…

Единственная отрада – «пошёл в Манеж поглазеть на портрет Брежнева блудливой кисти Налбандяна. Впечатление – яркое, как будто пожевал говна», – сообщает в письме В.П.

Мать, конечно, в гостях пытается сидеть, как всегда, на краешке стула, но даже это особо не раздражает В.П. Вообще после обыска он проникся к Галине Викторовне теплотой, стал гораздо терпимее к её привычкам и недостаткам. Выражение «краешек стула» восходит не помню уже к чьему рассказу о том, как некая жеманная дама, играя скромность и воспитанность, всё время говорила хозяевам дома, чтоб не беспокоились, она посидит, мол, здесь, на краешке стула.

Мама действительно была деликатным человеком и, будучи в гостях, очень заботилась о благоприятном впечатлении.

«Простите великодушно», «не будете ли вы возражать», «я позволю себе попросить вас», «обо мне бога ради не беспокойтесь», «мне необыкновенно удобно» – эти и прочие формулы вежливости высмеивались Викой как буржуйские повадки. Мама страдала от насмешек, но ничего сделать с собой не могла – «краешек стула» торжествовал и шествовал всепобеждающе, как идеи коммунизма.

В мае мы поехали в Киев, отвезти Джульку.

Мужик я был здоровый и сравнительно бодро вытащил из вагона два чемодана с банками варенья, солений и домашних консервов. На шее у меня висела сумка с двумя трёхлитровыми банками вареников с вишнями, залитых вишнёвым же киселём.

Из экономии такси не взяли.

Было дико тяжело. Утешало, что страдал я так ради блага писателя-правдолюбца. Вареники с вишнями почитались Некрасовым как большое лакомство. Состряпала это вишнёвое великолепие Оля, сестра Милы. Сама Мила тащила в авоське огромную кастрюлю, наполненную пампушками с чесноком – ещё одним яством, страстно любимым писателем.

Вадик надрывался под тяжестью коробки с домашним наполеоном. Каким образом я нёс ещё и чемодан с нашими вещами, я уже не помню…

«Все эти факты – значительные и более мелкие – являются цепью одного процесса, оскорбительного для человеческого достоинства, процесса, свидетельствующего об одной цели – не дать возможности спокойно жить и работать.

Я мог бы в этом письме перечислить всё то полезное, что я, на мой взгляд, сделал для своей Родины, но всё это, как я вижу, во внимание не принимается. Я стал неугоден. Кому – не знаю. Но терпеть больше оскорблений не могу. Я вынужден решиться на шаг, на который я бы никогда при иных условиях не решился. Я хочу получить разрешение на выезд из страны сроком на два года…

Само собой разумеется, со мной должна выехать моя семья и дозволено мне вывезти необходимые мне книги и мой архив, как литературный, так и семейный, накопившийся за 63 года моей жизни…

Писатель не может работать, зная, что каждую минуту к нему могут прийти и забрать и не вернуть написанное.

На следующий день, 21 мая 1974 года, правление Киевской организации СПУ исключило Виктора Некрасова из членов Союза писателей Украины за то, что «позорил высокое звание писателя своей антисоветской деятельностью и аморальным поведением».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.