«Рокировка»

«Рокировка»

После отрицательного опыта в Варшаве отец немедля начал развивать первые соображения в совершенно ином направлении. Посланник Шмидт (пресса) сообщает в деталях сцену в спецпоезде на обратном пути[232].

«Риббентроп ни в коем случае не был убежден 27 января, что переговоры нужно было рассматривать как окончательно потерпевшие неудачу, хотя и был в то же время настроен очень пессимистично. (…)

Тем более я был поражен, когда министр иностранных дел вызвал меня во время обратного пути для доклада о прессе в свой салон-вагон и после короткой вступительной беседы задал мне в присутствии госпожи Риббентроп четкий вопрос:

«Полагаете ли Вы, что имеется возможность прийти к германо-советскому сотрудничеству?»

Я, должно быть, выглядел очень озадаченным, так как госпожа фон Риббентроп рассмеялась, сказав мужу: «Доктор Шмидт совсем испугался», и министр тогда сразу добавил: «В политике нужно, как в Генеральном штабе, проигрывать все возможности, так же и этот, естественно, чисто теоретический вопрос. И вы уже не раз говорили мне, что интенсивно занимались историей немецко-русского сотрудничества после Первой мировой войны».

Риббентроп намекал на мое известное ему пристрастие к исторической главе германо-советских отношений между 1918 и 1933 годами. (…)

Поэтому я ответил на его вопрос в салон-вагоне шутливо: «Сталин, пожалуй, едва ли сможет присоединиться к Антикоминтерновскому пакту». У меня чуть не отнялся язык, когда госпожа фон Риббентроп находчиво возразила: «Почему бы и нет, если его переименовать?»

До меня сразу дошло, что Риббентроп, очевидно, очень серьезно занимался вопросом немецко-советского соглашения. (…)

В салон-вагон подошел Вальтер Хевель, приняв участие в разговоре. В течение беседы ход мысли Риббентропа достаточно прояснился: в последних разговорах с Мольтке (немецкий посол в Варшаве) он, очевидно, пришел к убеждению, что сопротивление поляков в отношении тесного сотрудничества с Германией было все же упорней, чем он полагал, и не видел никакого реального шанса для решения вопроса о Данциге или большего сближения Польши с рейхом с целью создания плацдарма[233] против Советского Союза. Из осознания положения вещей для (…) министра иностранных дел настоятельно напрашивался соответствующий вывод.

Если Польша с молчаливого согласия Франции не может быть впряжена в упряжку немецких интересов, то следовало загнать Варшаву в старый германо-русский переплет, всегда вызывавший у Пилсудского страх до того панический, что он оставил польской дипломатии в качестве своего рода политического завещания предотвращение немецко-русского сотрудничества».

Обращает на себя внимание привлечение Хевеля к этой беседе. Хевель был старым соратником Гитлера, принимавшим участие в «марше к Фельдхеррнхалле» во время путча в Мюнхене в 1923 году, а затем уехавшим на много лет в Юго-Восточную Азию. Я был свидетелем того, как он присоединился в Лондоне к отцу, чтобы в конце концов стать постоянным представителем отца или Министерства иностранных дел у Гитлера. Наверно, Хевель был привлечен для ознакомления уже на этой стадии с соображениями, с которыми отец намеревался попробовать «повернуть» Гитлера с антибольшевистского курса на «пророссийскую» линию — не вызывало сомнений, что это должно было явиться крайне сложным делом. Гитлер вошел в политику с максимой: война марксизму, коммунизму, большевизму. Я изложил его концепцию внешней политики, которую он последовательно проводил с момента прихода к власти, проследив ее отдельные шаги. Основной максимой германской политики являлась организация Восточной Европы для отражения агрессивного русского большевизма. И вот теперь его же министр иностранных дел хотел навязать ему поворот на 180 градусов и союз с дьяволом. Как он заявил в 1933 году, вскоре после своего прихода к власти, Надольному, германскому послу в Москве: «С этим народом я не желаю иметь ничего общего»[234].

Этот его министр иностранных дел Риббентроп, разве он когда-либо принимал участие в ожесточенных уличных схватках с коммунистами? Разве он не был, как он сам заявил Гитлеру, в течение многих лет сторонником Штреземана? Разве он не вышел из буржуазной среды, за которой Гитлер отрицал способность и, прежде всего, готовность осознать идеологический аспект его борьбы с большевизмом, не говоря уже о готовности вести эту борьбу с необходимой твердостью? В этих условиях было бы совсем неплохо, если бы «старый боец» вроде Хевеля мог в подходящий момент замолвить словечко в смысле необходимого, по мнению отца, «разворота» немецкой политики.

Об этих принципиально новых идеях в германской внешней политике я услышал впервые в те несколько дней между получением аттестата зрелости и началом прохождения службы в Имперской трудовой повинности, которые я смог провести дома. Матери вновь пришлось перенести операцию на лобной пазухе, на этот раз в Киле. По каким-то причинам она должна была вскоре после операции находиться в Берлине, поэтому ее забрали самолетом из Киля. Я воспользовался возможностью полететь вместе с ней, чтобы рассказать ей об успешном окончании средней школы. Меня приветствовали словами: «Если мы попадем в аварию, ты получишь оплеуху». (Это было произнесено на майнцском диалекте, всякий раз, когда она волновалась, ее речь звучала слегка по-майнцски.) Конечно, это было сказано в шутку, однако она очень не любила, когда члены семьи без достаточного на то основания летали вместе в одном самолете.

Полет предоставил возможность обстоятельно поговорить о политической ситуации, со времени визита родителей в Варшаву прошло всего несколько недель. Первым, о чем заговорила мать, была «речь о каштанах» Сталина. 10 марта 1939 года Сталин заявил в своей речи на съезде партии: определенным державам не стоит полагаться на то, что Советский Союз будет «таскать» для них «каштаны из огня». Сталина вполне можно было понять в том смысле, что Советский Союз не собирался ради западных держав вести дело к прямой конфронтации с Германией. Формулировка могла означать «сигнал» в немецкий адрес, однако необязательно, она могла также явиться тактическим ходом в отношении западных союзников. Я понял из рассказа матери, что отец был готов испробовать с русскими. Здесь, казалось, открывалась возможность разорвать кольцо окружения и, таким образом, избежать ошибок политики рейха до Первой мировой войны. Мать указала также на трудности убеждения Гитлера в этой политике. Ее рассказ произвел на меня огромное впечатление!

Я был — частью непосредственным — свидетелем многолетних усилий поиска дружбы с Великобританией. В описанных выше поездках на выходные с родителями отец рассказывал о негативном влиянии на его усилия злополучного испанского «комитета по невмешательству». Англо-германские отношения являлись осью, вокруг которой все вращалось. Я впитал разочарование немецкой стороны. Не забылась статья лондонского корреспондента «Берлинер Локальанцайгер» фон Криса под заголовком «Пробная мобилизация» — он написал ее о британской политике в период «майского кризиса», придя к однозначному выводу, что Великобритания готовится к войне с рейхом. Невозможно было проигнорировать изменившуюся атмосферу в Англии, ее я ощутил во время нашей поездки по обмену в Бат. Бисмарковская политика «перестраховки» с помощью договора с Россией была мне знакома. Отказ германского канцлера Каприви от ее продления в 1890 году являлся чуть ли не «коньком» деда Риббентропа. Конечно, и в царской России имелось панславистское движение, довольно агрессивно направленное против Запада и поддерживаемое широкими кругами в Москве и Санкт-Петербурге. Однако именно из-за потенциала Советского Союза было желательно, даже необходимо, получить передышку в этом направлении. Германия должна была выбрать Запад, но, если эта опция не являлась доступной, тогда Восток. Чуть позже я услышал от матери, что российское правительство после установления «протектората Богемии и Моравии» повело себя вполне кооперативно в вопросе о технической стороне ликвидации российских дипломатических миссий в Чехословакии. Также и эта деталь, по мнению отца, могла означать очередной сигнал.

Конечно, мы с матерью говорили и о создании «протектората». Мать, казалось, была погружена в раздумья по этому поводу и ничего не ответила, когда я рассказал ей о теме моего выпускного сочинения. Отец также остался очень серьезным и промолчал, стоило разговору зайти на эту тему. После Мюнхена ситуация в оставшейся от Чехословакии области не разрядилась, наоборот. Различные этнические группы теперь также желали добиться независимости, они стремились удалиться друг от друга или сблизиться со своими метрополиями. Словаки не хотели жить в государстве, управляемом чехами. Чехословакия являлась искусственным продуктом союзнической державной политики, без ее постоянной протекции она должна была распасться — что и произошло в действительности сразу после 1989 года. В ситуации 1939 года за поддержкой обращались к Германии. Войтех Тука, ставший позднее премьер-министром Словакии, заявил Гитлеру буквально:

«Я передаю в ваши руки, мой фюрер, судьбу своего народа, мой народ ожидает от вас полного освобождения!»[235]

Словаки хотели быть свободными, то есть добиться национальной независимости, венгры желали присоединиться к метрополии. Польша бесцеремонно, без каких-либо соглашений или переговоров, аннексировала области, на которые предъявляла претензии, в том числе уже упомянутую Тешинскую область. Распад Чехословакии в 1938 году не был вызван немецкой интригой — он явился следствием внутренних противоречий этого государства.

Отец в своих набросках описывает события и их последствия следующим образом:

«В течение месяца я несколько раз говорил с министром иностранных дел Хвалковским, и он, после того как в результате вторжения Венгрии в Карпатскую Украину и провозглашения независимости Словакии сложилось совершенно новое положение, запросил меня через нашего поверенного в делах в Праге, предоставит ли фюрер президенту Гахе возможность личных переговоров. Адольф Гитлер согласился и заявил мне, что он хотел бы взять дело в свои руки. В этом смысле состоялся обмен телеграммами с Прагой, нашему посольству я указал проявить сдержанность. Президент Гаха получил ответ, что фюрер его примет.

Как Министерству иностранных дел, так и мне до этого времени не были известны военные приготовления с нашей стороны. Незадолго до приезда президента Гахи я спросил у Гитлера, нужно ли подготовить государственный договор. Он заявил мне, что собирается “зайти намного дальше”»[236].

Визит Гахи в Берлин 15 марта завершился, как известно, созданием «протектората Богемии и Моравии». Отец продолжает:

(…) На следующий день я поехал с Гитлером в Прагу и здесь должен был от его имени прочесть переданную мне прокламацию, провозглашавшую Чехию и Моравию протекторатом рейха.

В заключение этого государственного акта я имел в Пражском Граде длительный серьезный разговор с Адольфом Гитлером. Я указал ему, что оккупация Богемии и Моравии неизбежно вызовет значительное противодействие в англо-французском лагере. Со времени этого разговора в Праге я неизменно подчеркивал ему свое убеждение, что дальнейшие территориальные изменения не будут больше мирно сноситься Англией, чьи оборона и союзная политика были форсированы во всех отношениях. До самого дня, когда началась война, я со своим взглядом находился в противоречии с мнением фюрера. (…)

На мои возражения по поводу возможной реакции Англии Адольф Гитлер ответил утверждением, что чешский вопрос является для Англии совершенно второстепенным, для Германии же это вопрос выживания. (…)

Я сказал тогда фюреру, что Англия будет рассматривать оккупацию Чехии и Моравии только с точки зрения приращения мощи Германии (…), но Адольф Гитлер настаивал на своем мнении».

Эти откровенные слова, обращенные к главе Германского рейха, в очередной раз обозлили «старых борцов». 13 марта 1939 года Геббельс записывает в дневнике по этому поводу:

«До 3 часов ночи внешнеполитическая дискуссия у фюрера. Также присутствует и Риббентроп. Он утверждает, что с Англией должно позднее дойти до конфликта. Фюрер готовится к нему, он, однако, не считает его неизбежным. У Риббентропа совершенно отсутствует тактическая гибкость. Он непримирим и потому держится не совсем верно. Но фюрер его уже исправляет. (…)»[237]

Исправлена должна быть в свете этих строк в первую очередь клевета фон Вайцзеккера и других заговорщиков на Иоахима фон Риббентропа, утверждающая, будто он ложно докладывал Гитлеру в том смысле, что Англия выродилась и не станет воевать[238]. В Англии можно было узнать правду. Четвертого мая Хендерсон, британский посол в Берлине, написал Александру Кадогану из Foreign Office, занявшему тем временем бывший пост Ванситтарта:

«Несомненно, Риббентроп не оставил у меня впечатления, будто он думал, мы не хотели бы войны. Наоборот, он, кажется, верил, что мы ищем ее[239].

Во-вторых, как раз его враг Геббельс обвиняет министра иностранных дел в «непримиримом» поведении по отношению к Гитлеру, без «гибкости», как он выражается. Другими словами, это означает, что отец отстаивал свою позицию, хотя Гитлер, по видимости, с ней не был согласен. Геббельс в подобном случае, несомненно повел бы себя в собственном понимании «искусней». Геббельс считался в правительственных кругах мастером выведывать через посредников мысли и высказывания Гитлера, для того чтобы затем — напрямую перед Гитлером или в его присутствии — выдавая их за собственный продукт, выставлять себя в выгодном свете или оказывать на Гитлера определенное воздействие. Отец рассказал однажды, что Гитлер как-то раз это раскусил и заявил ему, что он в скором времени запретит тот способ, каким Геббельс «играет в пас» с людьми из его окружения, чтобы влиять на него.

Дневники Геббельса указывают на постоянную полемику с отцом по поводу пропаганды за рубежом — главный пропагандист ошибочно видел ее своим специфическим полем деятельности. Особенно в условиях диктатуры пресс-релизы являются чрезвычайно важным инструментом внешней политики. Геббельс, да и сам Гитлер зачастую вели пропаганду на зарубежные страны, основываясь на опыте внутригерманской пропаганды времени до прихода к власти и не слишком задумываясь о совершенно иных условиях, в которых жила иностранная публика и в которых нужно было оказать на нее воздействие.

Тем временем казалось, однако, что Гитлер вторжением в Прагу еще раз доказал свой политический инстинкт. Отец:

«Первая английская реакция на пражские события, казалось, поначалу доказывала его (Гитлера) правоту, она могла быть с точки зрения Германии охарактеризована в качестве положительной. Чемберлен заявил 15 марта в Палате общин: по существу верно, что нарушения Мюнхенского соглашения не произошло. Британское правительство не связано больше обязательствами по отношению к Чехословакии, поскольку «государство, границы которого мы намеревались гарантировать, развалилось изнутри и таким образом прекратило существование». (…)

В противоположность этому, однако, английский министр иностранных дел лорд Галифакс при нотификации пражских соглашений послом Германии фон Дирксеном занял с самого начала негативную позицию.

Через два дня после своей речи в Палате общин также и Чемберлен под давлением оппозиции отказался от своей поначалу спокойной и выжидательной позиции и полностью изменил свое отношение. Это отчетливо выразилось в его известной речи в Бирмингеме[240].

Британской перемене взглядов, ожидавшейся отцом в качестве следствия, способствовало американское вмешательство. Близкие к Рузвельту журналисты Дрю Пирсон и Роберт С. Аллен опубликовали 14 апреля 1939 года статью в «Washington Times Herald», где подтвердили, что Рузвельт 16 марта того года ультимативно потребовал от британского правительства не идти ни на какие уступки рейху и следовать антигерманской политике[241]. Эти реакции не были неожиданными. Когда отец выражается в том смысле, что после заключения Мюнхенского соглашения он постоянно стремился к установлению дружеского отношения с новым правительством в Праге, то это звучит вполне убедительно. Принимая во внимание немецкие усилия по достижению основополагающего соглашения с Польшей, ему были как нельзя некстати осложнения, не говоря уж о кризисной ситуации в Праге. Если бы удалось договориться с Польшей, то чешская проблема и без того лишилась бы своей возможной бризантности. Тесное сотрудничество могло бы тогда, вероятно, быть достигнуто и безо всяких впечатляющих шагов.

В сложившихся обстоятельствах нейтрализация чешских вооруженных сил являлась необходимостью. Вторжение под «барабаны и трубы» было без сомнения на руку вражеской пропаганде. Требовалось, однако, завершить акцию быстро и без происшествий, что и удалось сделать с согласия чешского правительства. Кроме того, британский посол Хендерсон по поручению Чемберлена еще в ночь на 14 марта заявил в Министерстве иностранных дел, что британское правительство «не хочет излишне вмешиваться в дела, в которых другие правительства могли бы быть непосредственней заинтересованы, чем Англия»[242]. Это являлось, по сути, официальным заявлением о невмешательстве.

В настоящее время часто изображается, как если бы установление «протектората Богемии и Моравии» явилось поворотным пунктом в западной политике, прежде всего в политике англичан по отношению к Германии, вызвав отказ от крайне выгодных для Польши немецких предложений по урегулированию вопроса коридора, поскольку к немецкой политике не имелось больше доверия. При этом часто — и, к сожалению, зачастую намеренно — забывают, что немецкие предложения были представлены польскому правительству уже в ноябре 1938 года. Они были сделаны польскому министру иностранных дел на Оберзальцберге самим Гитлером, и затем вновь переданы германским министром иностранных дел польскому правительству в Варшаве, и польский министр иностранных дел Бек еще в марте 1939 года был приглашен отцом на переговоры в Берлин. Бек, однако, по выражению отца, «отправился в Лондон». Польша повернула, таким образом, в западный лагерь и превратилась в потенциального противника. Нейтрализация хорошо вооруженной чешской армии была делом неотложной необходимости.

В итоге можно сделать вывод: учреждение «протектората Богемии и Моравии» явилось результатом направленной против рейха политики Британии и Польши, а не наоборот. Далеко идущее соглашение с Польшей, предложенное Германией, в значительной степени устранило бы угрожающий рейху момент, который естественным образом представляла чешская армия. Не стоит забывать — я повторяюсь — Липский, посол Польши в Берлине, еще в марте 1939 года угрожал в разговоре с отцом войной, если немецкая сторона и дальше будет пытаться воссоединить Данциг с рейхом. На фоне такой раскладки Гитлер считал, очевидно, что ему, из высших внешнеполитических соображений, приходится нарушать собственные националистические принципы.

Опасения, высказанные отцом Гитлеру, следует понимать также и на фоне его усилий убедить Гитлера установить контакт с советским правительством, чтобы прозондировать возможность соглашения. Отец, в отличие от Гитлера, исходил из того, что Великобритания и заодно с ней Франция будут теперь полны решимости предотвратить дальнейшее усиление немецкого влияния в Восточной Европе. По его мнению, необходимо было попытаться удержать Россию в стороне от этого расклада и самим прийти по отношению к Советскому Союзу к позитивной политике. Обеспечить тыл, то есть прийти к соглашению с Советским Союзом, являлось для Германии вопросом жизни. Однако Гитлер колебался, лишь 10 мая состоялся разговор с Гитлером об отношении рейха к Советскому Союзу.

Торговые отношения между рейхом и Советским Союзом после 1933 года никогда не прерывались, однако на них накладывался глубокий идеологический антагонизм между двумя державами. Глава торгового отдела в Министерстве иностранных дел, посланник Шнурре, вел в то время, то есть в январе 1939 года, как уже сообщалось, переговоры по соглашению о предоставлении займа на 200 миллионов рейхсмарок. Отец хотел использовать поездку Шнурре из Варшавы в Москву для встречи Шнурре с Микояном, российским министром внешней торговли, поездка была, однако, прервана, чтобы не помешать конструктивным переговорам с поляками. Также стоит отметить, что российская сторона демонстрировала заметный интерес к переговорам по кредитному договору, о чем свидетельствует демарш тогдашнего посла России Мерекалова. Тот, как пишет Шнурре, «появился в Министерстве иностранных дел и заявил о готовности его правительства вести переговоры на этой основе».

Посланник Шнурре, предпринявший по заданию отца первые шаги, с тем чтобы прозондировать возможность фундаментальной переориентации внешней политики Германии под давлением обстоятельств, отмечает в этой связи:

«Следующим сенсационным шагом советской стороны явилась речь Сталина («речь о каштанах»), произнесенная 10 марта 1939 года на XVIII съезде партии. Он выступил против сообщений в английской, французской и американской печати, натравливавших Советский Союз на Германию и подчеркивавших мнимые немецкие притязания на Украину. Речь завершалась замечанием, что Советский Союз не собирается таскать каштаны из огня для других, то есть для западных демократий. Эта декларация Сталина показала, что он продолжает иметь в виду путь к германо-советскому соглашению.

Тем не менее, вскоре после этого были предприняты переговоры с английской и французской делегациями о создании общего фронта против германской агрессии. (…)

Вступление в переговоры с Англией и Францией показало, что Сталин по-прежнему ставит на двух лошадей (…)

Англо-французские усилия были в начале августа 1939 года подкреплены еще и военной миссией, стремившейся к военному союзу. Британские и французские усилия с самого начала не увенчались успехом вследствие отказа соответствующих правительств предоставить Советскому Союзу в случае нападения Германии право прохода через Польшу и Румынию. Несмотря на все усилия, не удалось устранить категорический отказ польского и румынского правительств.

Следующим сигналом явилась отставка Литвинова, бывшего в течение многих лет советским комиссаром по иностранным делам, он ушел 3 мая 1939 года.

Комиссариат по иностранным делам перешел в руки председателя Совета Народных Комиссаров Молотова, выдвинувшегося через это в фокус внимания общественности и превратившегося в центральную фигуру германо-советской политики»[243].

Я уже упоминал о том, что первый разговор у Гитлера с привлечением двух экспертов по России из Министерства иностранных дел состоялся 10 мая 1939 года. Установление срока разговора любопытно тем, что он состоялся через несколько дней после увольнения Литвинова. Литвинов до тех пор упоминался в немецкой печати исключительно под двойной фамилией «Литвинов-Финкельштейн», так что он был евреем и, в то же время, представителем антигерманской внешней политики с советской стороны, проводившейся им в соответствии с постулатом «коллективной безопасности». У Гитлера этот сигнал вполне мог вызвать большую готовность заняться теперь «русским вопросом». Увольнение еврейского министра иностранных дел было, очевидно, предпринято Сталиным в качестве дополнительного сигнала в немецкий адрес.

Примечательна, во всяком случае, очевидная поспешность, с которой была назначена встреча у Гитлера, так как ни посол Германии в Москве Шуленбург, ни тамошний немецкий военный атташе, генерал Эрнст А. Кестринг не могли принять в ней участие: Шуленбург пребывал на свадьбе персидского наследного принца в Тегеране, Кестринг находился в командировке в Восточной Азии.

Дошла ли постепенно до Гитлера угрожающая ситуация рейха, заставив его совершить поворот немецкой политики на 180 градусов? Пока что так не казалось, но прочтем по этому поводу Шнурре, создавшего после войны подробный отчет о развитии германо-русских отношений с 1939 по 1941 год:

«В начале мая граф фон дер Шуленбург (отсутствовал по указанной причине), советник посольства Хильгер и я были приглашены в Бергхоф для подробного разговора о современном положении Советского Союза. (…), 10 мая 1939 года в Бергхофе состоялось назначенное совещание по России.

После предварительных бесед с Риббентропом мы прибыли 10 мая 1939 года в Бергхоф. Мы встретились в большом, просторном зале Бергхофа, узкая сторона которого была заполнена огромным окном с видом на альпийский пейзаж. После краткого приветствия Гитлера мы уселись вокруг большого круглого стола. Присутствовали — кроме Гитлера и Риббентропа — генерал-фельдмаршал Кейтель, глава Верховного командования вермахта; генерал-полковник Йодль, начальник штаба вермахта, далее Вальтер Хевель, представитель министра иностранных дел у Гитлера. Хевель являлся одним из старых сподвижников Гитлера. Он сидел с ним в тюрьме в Ландсберге, работал в течение многих лет на хозяйственных должностях в Индонезии и очень выгодно отличался открытостью и светской любезностью.

Мы, собственно, ожидали, что Гитлер воспользуется возможностью поговорить и запустит один из своих обычных продолжительных монологов. Все, однако, вышло совсем по-другому. Гитлер предоставил Хильгеру и мне отчитаться во всех подробностях о ситуации в Советском Союзе и состоянии наших отношений.

Он начал разговор с вопроса о причинах увольнения Литвинова. Хильгер ответил: увольнение Литвинова произошло потому, что Литвинов постоянно стремился к соглашению с Англией и Францией, преследуя идею коллективной безопасности, исключавшую Германию. Следующий вопрос Гитлера, пойдет ли Сталин при определенных обстоятельствах на соглашение с Германией, привел к подробному изложению различных усилий прийти к взаимопониманию с Германией, предпринятых русской стороной. Мы упомянули, в частности, выступление Сталина 10 марта и были несколько удивлены, что ни один из присутствовавших не имел понятия о тексте выступления, хотя и посольство, и Министерство иностранных дел подробно сообщали о нем.

Дальнейший разговор вращался вокруг Красной Армии, которая, хотя и была ослаблена чистками 1937–1938 годов, но, благодаря реорганизации и железной дисциплине, представляла собой значительную силу. Сталин пытается вновь укрепить национальное самосознание русского народа. Выдающиеся деятели царского прошлого, как, например, Кутузов, победитель Наполеона, Петр Великий и другие, особо выделяются в поэзии и театре. С экономической точки зрения мы указали на огромные возможности, которые предлагает нам богатая ресурсами страна Советский Союз, и на тесные, уже сложившиеся контакты.

Гитлер внимательно слушал наши комментарии, не прервав ни одного из нас. Он задал дополнительные вопросы, с тем чтобы продлить беседу, не дав понять его собственного отношения к вопросу о взаимопонимании с Советским Союзом. Мы думали, он выскажется по поводу того, как должны быть продолжены переговоры с русскими, но, однако, ошиблись в этом предположении. Он поблагодарил нас — и разговор был окончен»[244].

Утверждение Шнурре, что ни один из присутствовавших не знал текста речи Сталина (неоднократно упомянутая «речь о каштанах»), в таком виде, конечно, не соответствует действительности, поскольку как раз этот конкретный сигнал, поданный Сталиным своей речью, был использован отцом, чтобы побудить Гитлера пересмотреть немецкую политику в отношении России. В противном случае разве состоялась бы вообще встреча с Хильгером и Шнурре? Существует, напротив, хорошо известный рутинный прием руководящих работников, когда сотрудникам предлагается изложить уже известные факты. По тону доклада часто можно сделать заключение об интересных нюансах, не только с точки зрения реальных событий, но и по поводу отношения говорящего к обсуждаемой проблеме, что соответственно необходимо учитывать в оценке доклада. По всей видимости, Шнурре имел в виду военных, которые, возможно, в соответствии с обычным стилем работы Гитлера, не были им подробно проинформированы.

Демонстративная дистанция Гитлера, начиная с 1933 года, по отношению к Советскому Союзу кажется непонятной, поскольку сила, которую представлял собой в то время Советский Союз, не могла быть запросто проигнорирована, как если она не существовала вовсе. Стоит напомнить роковую директиву Гитлера в начале войны против России, отказавшую Министерству иностранных дел в праве заниматься какой-либо деятельностью, относящейся к советско-российскому отделу, как если бы эта мировая держава уже больше не существовала.

Из рассказа Шнурре следует, что речь 10 мая 1939 года на Оберзальцберге шла о чисто информационном разговоре. Я предполагаю, что он осуществился по настоянию отца, воспользовавшегося отставкой Литвинова как поводом еще раз подвести Гитлера к «русскому вопросу». С точки зрения Гитлера, преуменьшение значения этого разговора и отсутствие посла и военного атташе могли иметь смысл, позволив ему скрыть свои мысли. Видимо, ему и теперь тяжело давалось принятие решения в смысле соглашения с Советским Союзом, хотя окружение рейха ввиду переговоров англо-французских делегаций в Москве, возможно, было уже близко к завершению.

Однако даже и без враждебности СССР Германия весной 1939 года находилась в чрезвычайно серьезной ситуации. Отсюда отец после заключения пакта с Советским Союзом будет говорить о колоссальной разрядке внешнеполитической ситуации! Вера сегодняшних немецких историков в то, что им удается обнаружить наметки и предпосылки мнимых «планов» Гитлера «по установлению мирового господства», представляется ввиду очевидных фактов абсолютно необъяснимой. По сути дела, Гитлер все еще надеялся достичь соглашения с Польшей и, таким образом, договоренности с Великобританией. Этому, в конечном итоге, должен был позднее послужить и пакт о ненападении с СССР. Он не мог знать, какие силы влияли на решения английского и французского правительств, с тем чтобы предотвратить как раз это соглашение с Польшей на основе германских предложений. Соглашение, по мнению Гитлера, бывшее лишь в интересах Польши.

В течение шести лет он ориентировал свою внешнюю политику на цель «сдерживания» Советского Союза, одновременно домогаясь партнерства с западноевропейскими державами, и вот теперь он должен был пойти на союз с «этим народом» — с Советами? Для прагматика, каким был мой отец, в этом не заключалось никакой фундаментальной проблемы, для Гитлера же решиться на сближение с Москвой означало сделать тяжкий ход. Однако имелись и объективные, не имевшие ничего общего с его принципиально антибольшевистской политикой до тех пор, причины, объясняющие его колебания. Представлялось вполне вероятным, что Сталин раздает авансы рейху лишь затем, чтобы выглядеть внушительней в глазах западных держав, то есть чтобы дать им понять: он может поставить и на другую лошадку. Возможно, в один прекрасный день удастся узнать из российских документов — если они не были или не будут фальсифицированы, — какими соображениями на самом деле руководствовался Сталин, инициируя сближение с рейхом. В настоящее время широко представлено мнение, что окончательное решение Сталина сделать выбор в пользу Германии было вызвано категорическим отказом польского и румынского правительств предоставить в случае войны (случай вмешательства союзников) российским войскам право прохода через их территорию. Мне это объяснение представляется слишком узким. Сталинскую политику, вероятно, питала надежда увидеть группировки держав Центральной и Западной Европы вовлеченными в вооруженный конфликт, об этом Литвинов говорил Гольдману. Вес и позиция Советского Союза могли бы в этом случае только возрасти, как все опции были бы для него открыты.

Правительства Польши и Румынии, в свою очередь, справедливо предполагали, что им никогда не удалось бы избавиться от русских войск, которые пришли бы им на «помощь». Правительства Польши и Румынии по праву не видели никаких шансов у двух западных держав защитить их от русских, если бы те в один прекрасный день оказались на их территории, — осознание, пять лет спустя обернувшееся кровавой реальностью. Такие соображения должны были питать надежды и Гитлера, прийти все же с Польшей и Англией к соглашению по Данцигу и вопросу коридора, ведь, в отличие от Сталина, он и не думал о том, чтобы требовать права прохода.

Шнурре сообщает, что на Троицу в 1939 году в нашем поместье у Бад-Фрайенвальде состоялась встреча с отцом для обсуждения дальнейшего образа действий в отношении СССР. Участниками беседы были государственный секретарь Вайцзеккер, юрист и эксперт по международному праву посланник Гаус, заместитель госсекретаря Вёрманн и сам Шнурре.

В этом кругу шансы найти взаимопонимание с Россией были оценены пессимистично, за англо-французскими усилиями были признаны большие перспективы. Данное мнение, выраженное Вайцзеккером, неудивительно: за спиной германского правительства он предостерег Великобританию о германо-русском соглашении. По словам Шнурре, сам он настаивал на важности развития усилий по возобновлению торговых отношений, и это представляется вполне правдоподобным. Поскольку такое решение было принято, желание отца продолжить обсуждение очевидно.

Само вступление в переговоры с Советами являлось делом несколько щекотливым и чреватым потерей лица для обеих сторон, ведь в течение многих лет они, как позднее отцу в Москве выразится Сталин, «обливали» друг дружку «ушатами дерьма». Для отца было делом не менее трудным убедить Гитлера, некогда выступившего под лозунгом антикоммунизма, в необходимости сближения с Советским Союзом. Отец по этому поводу:

«Поиски компромисса с Россией были моей в высшей степени кровной идеей[245]. Я настаивал на ней перед фюрером, потому что, с одной стороны, хотел облегчить немецкую внешнюю политику ввиду позиции Запада, с другой стороны, чтобы в случае германо-польского конфликта обеспечить Германии российский нейтралитет.

В марте 1939 года я поверил, что мне удалось услышать в речи Сталина его желание улучшения советско-германских отношений. Он говорил, что Россия не намерена «таскать каштаны из огня» для неких капиталистических держав.

Речь Сталина я представил фюреру и срочно попросил разрешения на выполнение необходимых действий, чтобы определить, скрывается ли за этой речью на самом деле искреннее желание Сталина. Адольф Гитлер показался вначале выжидающим и колеблющимся. (…)»[246]

Согласно записи неоднократно упомянутого докладывающего советника миссии Хевеля Гитлер еще 29 июня 1939 года велел заявить, что германское правительство «в настоящий момент не заинтересовано в возобновлении экономических переговоров с Россией»[247]. С ним необходимо было еще проделать большую работу по убеждению в необходимости немецко-русского соглашения. Однако отец не дал себя смутить и поручил Шнурре провести в текущих переговорах по кредитному договору далеко идущее зондирование российских намерений:

«(…) В конце июля Гитлер решил взять на себя инициативу в отношении Советского Союза. Я получил 26 июля 1939 года от Риббентропа задание пригласить поверенного в делах советского посольства Астахова и главу торгпредства Бабарина на ужин и провести политическую беседу с далеким прицелом. Разговор состоялся 26 июля 1939 года. Я пригласил в расположенный в центре Берлина старый винный ресторан «Эвест». (…) Разговор об интересующих нас политических и экономических проблемах был поддержан русскими живо и заинтересованно, так что оказалось возможным непринужденно и основательно изложить отдельные темы, намеченные мне рейхсминистром иностранных дел. (…)»[248]

Затем Шнурре набросал три стадии, в которых могло бы быть реализовано немецко-советское сотрудничество при условии, что Советское правительство придает ему значение. «Внешнеполитических противоречий, которые бы исключали (…) урегулирование между двумя странами, согласно (его) мнению, по всей линии от Балтики до Черного моря не существовало (…)».

О реакции Астахова Шнурре сообщает буквально:

«Астахов охарактеризовал, при живом одобрении Бабарина, путь сближения с Германией как соответствующий коренным интересам обеих стран. Тем не менее, он подчеркнул, что темп его, вероятно, может быть лишь медленным и постепенным»[249].

Здесь русские искусно пустили в ход фактор времени, неудобный для немецкой стороны, так как времени было в обрез. Молотов передал Шнурре через Астахова, желательно иметь подтверждение разговора от уполномоченной немецкой стороны. Соответственно германский посол Шуленбург получил указание провести надлежащую беседу с Молотовым. Зондирование показало, что российский интерес присутствует, однако Молотов назвал заключение торгового и кредитного договоров в качестве важной предпосылки и пробного камня для начала политических переговоров. Русские использовали свое преимущество, в отличие от немецкой стороны у них было достаточно времени, что они и дали почувствовать немецкой стороне.

2 августа отец лично беседовал с российским поверенным в делах Астаховым. Он проинформировал графа Шуленбурга в Москве телеграфным указанием, которое, ввиду важности беседы, должно быть здесь воспроизведено дословно[250]:

«Я принял вчера вечером российского поверенного в делах, посетившего ведомство по другим делам. Я намеревался продолжить с ним известные Вам беседы, ранее с моего согласия проведенные с Астахофф (sic) другими работниками Министерства иностранных дел. Сославшись на отрадно развивающиеся в настоящее время переговоры по торговому договору, я обозначил торговое соглашение в качестве позитивного этапа на пути нормализации германо-русских отношений, если таковая является желанной. Общеизвестно, что за последние полгода тон нашей прессы в отношении России существенно изменился. Я полагал бы, что перестройка наших отношений, при наличии соответствующей воли с российской стороны, возможна при двух условиях:

а) невмешательство во внутренние дела другого государства (это господин Астахофф посчитал возможным безоговорочно подтвердить);

б) отказ от политики, противоречащей нашим жизненным интересам. В этом пункте господин Астахофф затруднился дать четкий ответ, однако высказал мнение, что его правительство желает проводить политику, направленную на поиск взаимопонимания с Германией.

Я продолжал, наша политика прямолинейна и рассчитана на долгосрочную перспективу, мы не спешим. Наша готовность в отношении Москвы наличествует, итак, все зависит от того, какой путь выберут тамошние правители. Если Москва выступит против нас, мы будем знать, где мы и каким образом нам необходимо действовать, в противном случае, от Балтики и до Черного моря не существует таких проблем, которые не могли бы быть между нами решены. Я сказал, что в Балтийском море хватит места для нас обоих и что российские интересы здесь ни в коем случае не обязаны сталкиваться с нашими. Что касается Польши, мы наблюдаем дальнейшее развитие внимательно и хладнокровно. В случае польской провокации, расчет с Польшей будет произведен в течение недели. Для этого случая мною был сделан легкий намек о соглашении с Россией по поводу судьбы Польши. Германо-японские отношения я описал как позитивные и дружественные, эти отношения являются долгосрочными. Что касается российско-японских отношений, то здесь у меня свой особый взгляд (под этим имелся в виду Modus vivendi между обеими странами в долгосрочной перспективе).

Я вел разговор в непринужденном тоне, дав под конец временному поверенному в делах понять, что мы, в отличие от демократических держав, не занимаемся тактикой в большой политике. В нашем обычае строить на солидном фундаменте, у нас нет нужды оглядываться на переменчивое общественное мнение, и мы не желаем никаких сенсаций. Если беседы, такие, как наша, не останутся, как они того заслуживают, конфиденциальными, то продолжения не последует. Мы не поднимем по этому поводу шума, выбор зависит, как уже было сказано, от Москвы. Если там интересуются ходом наших мыслей, то господин Молотов может в ближайшее время продолжить разговор с графом Шуленбургом.

Дополнение для графа Шуленбурга:

Я вел разговор, не демонстрируя спешки. Временный поверенный в делах, выглядевший заинтересованным, со своей стороны, неоднократно пытался конкретизировать разговор, в ответ я дал ему понять, что готов к конкретизации, коль скоро мною будет получено официальное подтверждение принципиального желания советского правительства перестроить отношения. В случае, если Астахофф будет проинструктирован в этом смысле, с нашей стороны наличествует заинтересованность в скорейшей конкретизации. Это исключительно для Вашего сведения.

^{Риббентроп».}

Несложно заметить, что с немецкой стороны имелась большая заинтересованность в быстром прогрессе переговоров. Отец хотел, однако, по возможности ее замаскировать, говоря для виду об отсутствии спешки и нежелании сенсаций. Гитлер долго колебался, не желая отходить от своей антироссийской политики. Со временем он оказался под нажимом.

Гитлер не был хорошим переговорщиком, он не обладал терпением для ведения длительных переговоров, с тем чтобы выпытать позицию противника и, со всеми тонкостями, дать дискуссии вызреть к решающему моменту. Так, отцу своим вмешательством пришлось спасать положение на переговорах в Петерсберге во время судетского кризиса, потому что в ходе обсуждения была получена новость о чешской мобилизации, едва не побудившая Гитлера прервать переговоры. Отец пишет:

«Для оценки личности Адольфа Гитлера имеет значение еще один немаловажный фактор: он был вспыльчив и не всегда мог удержать себя в руках. Это проявлялось иногда даже и в дипломатических случаях. Так, он хотел в Годесберге прервать конференцию с Чемберленом, когда поступило известие о чешской мобилизации; он спонтанно вскочил с покрасневшим лицом — типичный знак. Я вмешался успокаивающе, и Гитлер позднее благодарил меня за то, что я спас конференцию»[251].

Кроме всего прочего, это еще одно доказательство того, что Гитлер во время судетского кризиса не собирался доводить дело до «Showdown». Эта черта личности Гитлера обернется катастрофическими последствиями для немецкой политики, когда он, раздраженный в 1940 году желаниями Молотова по приобретению далеко идущего влияния в Европе, запретит дальнейшие переговоры с российским правительством.

Телеграфная инструкция Шуленбургу показывает, что немецкой стороне, несмотря на подчеркнутое внешнее безразличие, было абсолютно необходимо как можно скорее прийти к соглашению с советским правительством прежде, чем возникнет кризисная ситуация в отношениях с Польшей. Не совсем безосновательно немецкая сторона рассчитывала, что соглашение между Германией и Россией должно побудить Республику Польша к уступкам. Во всяком случае, при наличии соглашения с Россией имелись два варианта: либо мирное решение, для которого согласие с Россией предвещало, по немецкому мнению, хорошие шансы, или «ultima ratio», иными словами, военные действия.

Звучащие сегодня несколько напыщенно слова отца о «прямолинейности» и «солидности» немецкой политики в отличие от «тактики» западных демократий имеют в данном контексте определенный смысл. Было важно разъяснить русскому правительству, что для немецкой стороны речь идет о существенном «повороте» внешней политики, а не лишь о тактическом маневре с ограниченным «сроком годности» с целью принудить Польшу к уступкам в вопросе о Данциге или побудить западные державы воздействовать в этом смысле на Польшу. Под таким углом зрения формулировки отца оправданны. Немецкая политика с момента прихода Гитлера к власти основывалась на поиске соглашения с Англией, отвергая любую «политику балансирования» между Востоком и Западом. Гитлер оставался в течение шести лет, в которые он определял германскую внешнюю политику, последовательно антибольшевистски настроенным и никогда не поддавался искушению возобновить политику, известную с 1922 года как «политику Рапалло», с тем чтобы из тактических соображений флиртовать с Советским Союзом. Отсюда слова министра иностранных дел Германии об «историческом поворотном моменте», к которому пришла немецкая политика, для русской стороны вполне представлялись заслуживающими внимания. Взаимное недоверие невозможно было, естественно, устранить в одночасье. Ни одна сторона не желала, по известному выражению, «разыгрывать из себя дурака» для другой, однако отец вполне мог указывать на «последовательную» политику рейха.

Когда сегодня бездумно утверждается — это утверждение носит в моих глазах характер клише, — что союз с Россией позволил Гитлеру вести, наконец, «свою войну», то это попросту не соответствует фактам, так как в Берлине, напротив, предавались надеждам с заключением немецко-русского договора достичь дипломатической раскладки, которая могла бы считаться предпосылкой для мирного урегулирования проблемы данцигского коридора. В этой ситуации на войну делали ставку другие силы. Как раз в начале августа польское правительство вновь открыто угрожало пустить в ход оружие, если правительство Германского рейха продолжит и далее преследовать проблему Данцига[252].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.