Академик Олег Нефедов Поэзия химических формул

Академик Олег Нефедов

Поэзия химических формул

Новые химические соединения, так нужные всем нам, сначала проходят испытания в космосе.

У академика Нефедова два внука. Один долго мечтал стать президентом, а второй шерифом. Правда, полгода назад тот, что метил в президенты, разочаровался в этой профессии и решил стать химиком. «Буду таким, как ты», — заявил он. И дед тут же пообещал выполнить любую просьбу внука. К его удивлению, тот попросил принести набор «Юного химика». Где и от кого он услышал о существовании такого набора, так выяснить и не удалось.

Олег Матвеевич рассказал об этом эпизоде на традиционном «Чаепитии в Академии». Естественно, мы сразу же поинтересовались выполнил ли он просьбу внука. Академик признался, что все нет времени, мол, текучка заела… И тогда мы сообща решили, что сразу после нашей встречи попытаемся достать этот набор, дабы Россия не лишилась будущего химика. Ведь чтобы там ни судили люди о разных профессиях, не так часто встретишь человека, который скажет: «Я — химик!»

С этого и началась наша беседа с академиком Олегом Матвеевичем Нефедовым. Первый вопрос звучал так:

— Есть науки очень популярные, как говорят нынче, «модные». Это или физика, или электроника, даже экономика. Но почему-то никогда среди «модных наук» не называют химию. Почему?

— Наверное, у таких людей были плохое учителя в школе. А именно там рождаются химики, а значит и наша отрасль науки.

— В таком случае я спрашиваю вас: чем вы гордитесь сегодня?. Быть может, рассказ о достижениях привлечет большее внимание к химии?

— Чем я горжусь?… Пожалуй, сегодня трудно сделать очень привлекательной науку в целом, трудно убедить людей, чтобы они увлеклись теми работами, которые свершаются в Российской Академии наук. Престиж любой профессии определяется несколькими компонентами. В частности, те же американцы любят говорить, что наука не дает людям максимальных заработков, деньги делаются в коммерции и других областях, но наука безусловно имеет максимальный национальный престиж. И мне представляется это очень важным. Сегодня в нашей стране мы находимся на той стадии развития, когда ничего привлекательного и достойного мы предложить не можем ни тем, кто работает в науке, ни тем, кого мы хотели бы привлечь в науку. Тем более нынче сфера культуры и науки — сфера людей бедных, старомодных, а потому ни средства массовой информации, ни телевидение не испытывают желания с ними встречаться, пропагандировать их мысли и идеи. Так что шкала ценностей в России искажена и, естественно, нуждается в корректировке.

— Пока мы говорим о главных недостатках, а не достижениях…

— Если говорить о химии, то ее привлекательность определяется уровнем подготовки и талантом учителя химии в школе. Я родом из Подмосковья, закончил в Дмитрове среднюю школу. У нас был прекрасный преподаватель химии, и всему нашему классу химия очень нравилась, хотя не все, конечно, пошли в эту область. Но тем не менее человек десять это сделали. Поэтому химия как наука, конечно же, начинается в школе, но сейчас распалась вся система преподавания естественнонаучных предметов в средних учебных заведениях. Очень трудно, к примеру, преподавать химию только по учебникам, необходимо показывать эксперименты. В нашей жизни был весьма любопытный этап, мне кажется, для всех он был очень важным — мы знакомились с занимательной химией. Это были несложные опыты, интересные наблюдения. К сожалению, сейчас это почти полностью утрачено… Я так долго отвечаю на, казалось бы, простой вопрос совсем не случайно, потому что главным достижением в современной химии я считаю создание в Москве химического лицея. Он появился благодаря энтузиасту Сергею Евгеньевичу Семенову. Он бывший сотрудник Института органической химии РАН, где у меня лаборатория. Лицей поначалу размещался на Донской улице в здании бывшего райкома партии, а сейчас он находится в районе Электрозаводской… Я периодически там бываю, встречаюсь со школьниками, смотрю на их работу.

— Это не дань моде?

— Вовсе нет. Я заинтересован в этом лицее по многим причинам. Но что мне особенно нравится: в учебе есть две очень важные цели — это углубленное изучение химии и математики. И преподаватели, и родители, да и сами школьники понимают, что сегодня математика играет существенно более важную роль в любой профессии, связанной с естествознанием, и в том числе в химии, где очень много квантово-математических расчетов. Плюс к этому знание математики расширяют возможности поступления школьников в любой вуз.

Наш лицей имеет 9, 10-й и 11-й классы, то есть три года обучения, когда учащиеся не только занимаются вместе, но и живут одной семьей — ведь это коллектив единомышленников! Они ходят в походы, организуют разнообразные экскурсии, изучают историю. Академия наук и я, в частности, помогаем им, чтобы уровень материально-технического обеспечения, помимо интеллектуального, конечно, был максимально возможным при уровне нашей нынешней жизни.

— И академики в лицей ездят?

— С огромный удовольствием! Причем можно читать лекцию не час или два, а вести занятия полдня… Безусловно, в таком лицее нагрузка для ребятишек огромная, и казалось бы, они должны быть этакими «очкариками» и «хлюпиками», но на самом деле они здоровые, энергичные ребята. На мой взгляд, это свидетельствует лишь об одном: если люди занимаются чем-то увлеченно, то они крепки и физически, и нравственно! Традиционное представление о том, что в лицее воспитываются этакие «книжные мальчики», которые кроме учебников ни о чем и не думают, разбивается в пух и прах, стоит только познакомиться ребятами, которые в нем учатся.

— Это лучшая агитация за химию?

— Безусловно!.. Примерно ту же самую идеологию мы исповедовали десять лет назад, когда при существенной поддержке Комитета по образованию мы организовали при Академии наук первое высшее учебное заведение. В Москве много вузов химического профиля — это химфак университета, Менделеевский институт, институт химического машиностроения и так далее. Но все они готовят специалистов по какой-то усредненной программе, потому что очень трудно предугадать, куда именно после окончания вуза пойдет молодой специалист. И его готовили «на все случаи жизни», а потому подготовка шла скорее «технологическая». Исключением был лишь Московский университет. Практика же показывала, что приблизительно половина выпускников в промышленность не шли, а оставались в исследовательских учреждениях, которых в Москве много… И тогда мы создали небольшой колледж. К сожалению, у нас не было возможности превратить его в самостоятельный вуз, да и нужды особой не было, так как наряду с самостоятельностью, по программе, по финансированию, наконец, просто по аудиториям и общежитиям напрямую связаны с Российским химикотехнологическим университетом имени Д. И. Менделеева. Мы имеем в нем как бы статус факультета, и тем самым мы избавляется от всяческой канцелярии и чисто организационных проблем. И вот уже более десяти лет в колледж принимаем тридцать студентов ежегодно — в основном это победители разных химических олимпиад. Они проходят собеседование. Это очень талантливые ребята, многие из них заканчивают наш лицей…

— А если не удается пройти собеседование?

— Они могут поступать в университет на общих основаниях… Что характерно для лицея и колледжа — я забыл об этом упомянуть: ребята вскоре после поступления начинают заниматься практической научно-исследовательской работой. Причем, подчеркиваю, это не лабораторная практика, а настоящая исследовательская работа. Поначалу у них немного возможностей из-за нехватки времени, но постепенно они втягиваются, увлекаются, и у них уже появляются публикации в научных журналах. Обучение у них по расширенной и усложненной программе, и уже это само по себе стимулирует к исследовательской работе.

— По сути дела, это своеобразная подготовка ученых с детства?

— Талант в человеке проявляется очень рано, просто надо его вовремя заметить. Это мы и стараемся делать.

— К сожалению, об этом очень мало известно. Очевидно, вы не очень энергично популяризируете свою систему подготовки первоклассных научных работников?

— Как ни странно это звучит, но о нас очень хорошо знают на Западе. Там внимательно следят за выпускниками нашего колледжа…

— Пресловутая проблема «утечки мозгов»?

— На мой взгляд, она весьма опасна для нашей науки. Существуют разные оценки того, сколь велик ущерб, нанесенный России в результате оттока специалистов и ученых на Запад. Одна из цифр звучит фантастически — 600 миллиардов долларов ущерба!

— Действительно, такое трудно представить!

— И тем не менее такая цифра называется… Целое поколение у нас «вычищено». В Академии кандидату наук в среднем — пятьдесят лет! Такого у нас никогда не было… Резко увеличился процент докторов наук — и такого тоже не было!

— Но ведь хорошо, когда ученых высшей квалификации становится больше?!

— Они растут как грибы, слишком быстро. С социальной точки зрения, конечно же, быть доктором наук хорошо. Казалось бы, и для института тоже неплохо, однако это «устаревшие» доктора — они уже не способны пользоваться современными методами исследований, не могут общаться со своими коллегами через Интернет. В зрелом возрасте трудно перестраиваться, но рост докторов наук приходится как раз на них. И подчас в институтах не находится места для молодых, тем более, что и зарплаты очень низкие. Чтобы закрепить молодых в институтах Академии, приходится идти на нестандартные методы, тем более, что сегодня мы не можем гарантировать им материальные преимущества по сравнению с предприятиями, не говоря уже о коммерческой сфере.

— А на власть вы уже не рассчитываете?

— У нас на Общих собраниях Академии выступали все премьеры. Они обещали улучшить ситуацию, но пока не смогли. На последнем Общем собрании РАН впервые выступил президент России В. В. Путин, он говорил и о молодежи. Но опять-таки упоминал лишь о фондах и именных стипендиях, которые, конечно же, сложившуюся ситуацию изменить не могут. Это могут быть лишь временные меры, да и частные случаи. Нам же нужно решать глобальную задачу: какие могут быть методы поддержки отечественной науки в целом, какие выбирать направления развития, чтобы максимально привлекать молодежь к ним.

— Это звучит красиво, но реально ли такое?

— Приведу несколько примеров. Институты катализа в Новосибирске и нефтехимического синтеза в Москве, некоторые другие до 70 процентов своего бюджета формируют за счет контрактов с зарубежными фирмами. Трудно давать оценки, «хорошо» это или «плохо», — тут возможны разные мнения, но на сегодня это актуально и правильно! Если, конечно, мы при этом не отдаем свои «ноу-хау», свои разработки задешево, по бросовым ценам. Но в названных институтах все делается достаточно квалифицированно, они уже приобрели необходимый опыт. При формировании бюджета они создают команды, которые выполняют контракты. Сюда и привлекается молодежь. С одной стороны, молодой исследователь получает приличные деньги, с другой — он участвует в международном сотрудничестве; для него это важно, так как именно отсутствие контактов с зарубежными коллегами очень часто стимулирует отъезд молодых ученых за рубеж.

— Это одна из причин. А другие?

— Материальные стимулы не всегда самые главные. Одна из основных причин — это желание работать на современном уровне, то есть при хорошем техническом обеспечении, в чем мы сильно уступаем. Итак, «три кита», на которых держится отъезд ученых из России, — низкая зарплата, устаревшее оборудование и отсутствие контактов с коллегами за рубежом. Поэтому если мы можем «смягчить» хоть один из этих факторов, то это надо непременно делать.

— Есть еще служба в армии. Ее тоже стараются избежать.

— Это естественно. Когда в стране идет война, то молодые люди, конечно же, стараются не попасть на нее. Причин отъезда специалистов много, я выделил лишь основные…

— Учеников у вас много?

— На этой неделе была защищена кандидатская диссертация. Это был мой 63-й кандидат наук.

— И сколько из них уехали?

— Трудно сказать, потому что лаборатория — живой организм… Он постоянно в движении. Но ответить приблизительно могу. Примерно 10–12 моих учеников работают в Израиле и столько же в Америке. Значит, около 25 моих сотрудников уехали… Теперь о колледже. Мы резко подняли уровень преподавания языка, и студенты уже могли общаться с зарубежными коллегами уже с первого курса. Договорились также с рядом американских университетов о летней стажировке наших студентов. Этот эксперимент пошел у нас хорошо. И вдруг из первого выпуска 50 процентов наших выпускников остается в Америке. В следующем году картина та же: из 25 выпускников 15 не возвращается в Россию… Мы забеспокоились. Но что же делать? На заседаниях Попечительского совета мы так и не смогли найти выход. Остается только утешаться, что уровень высшего образования у нас высок.

— Вы председатель Попечительского совета?

— Да. А среди членов его много уважаемых людей. К примеру, в него входит и Юрий Михайлович Лужков. Он ведь химик по образованию… Есть среди наших членов Попечительского совета и лауреат Нобелевской премии Роалд Хоффман. Он выходец из Польши, хорошо говорит по-русски. Он специалист по квантовой химии. Первого студента после третьего курса мы направили на летнюю стажировку к нему. Через месяц Хоффман предложил ему сразу же остаться в аспирантуре… По-моему, этот факт говорит о многом, в частности, о степени той подготовки, которую получают у нас молодые специалисты.

— А судьба тех, кто уехал?

— Мы поддерживаем с ними контакты, приглашаем на конференции к себе… Судьба складывается по-разному. Первое впечатление у тех, кто уехал, неизменно очень хорошее. Более низкая, чем у американцев, зарплата не травмировала, так как она была намного выше, чем у нас. Чуть позже появляются негативные факторы. Они убеждаются, что их карьера движется с большими трудностями, очень медленно. Хотя их местные партнеры и слабее, они имеют безусловное преимущество в росте… Однако есть один фактор, который во многом определяет их отношение к случившемуся. Их дети легко вживаются в новую среду, они не чувствуют себя «чужаками».

— К счастью, теперь наши бывшие соотечественники не чувствуют себя изгоями, не они ведь виновны в том, что уехали…

— Нельзя их считать предателями, изменниками. Они — наши соотечественники! Очень важно, чтобы такое отношение к ним утвердилось в нашем обществе. Несколько лет назад мы провели очередной Менделеевский съезд. На мой взгляд, он был самый успешный из десяти последних, на которых я бывал, по общеприкладной химии. Две тысячи участников из 24 стран, крупнейшие представители среди зарубежных ученых. У меня как у президента была возможность приглашать коллег на этот съезд, и было приглашено десять наших бывших соотечественников. Они уже стали там полными профессорами, заработали высокий авторитет. Они выступали на секциях со своими докладами. Люди были благодарны нам, у них глаза светились от счастья — они поняли, что не забыты. Каждый из них, испытывая определенный дискомфорт за рубежом, особенно ценит внимание и заботу соотечественников.

— В Китае была аналогичная ситуация. И стоило правительству страны обратиться к своим соотечественникам в Америке, когда Китаю потребовались физики, 90 процентов из них вернулось, чтобы помочь своей стране. По-моему, этот уже исторический факт говорит о многом! Так что нам нужно быть умнее и дальновиднее…

— Хотелось бы делать больше, но возможности в Академии наук России очень сильно ограничены. Скажу откровеннее: их практически нет! Двенадцать лет я вице-президент Академии. Это были, пожалуй, самые тяжелые годы в жизни нашей Академии за всю историю ее существования. Тот же 1992 год. Было ощущение, что совершена ошибка, и она будет скоро исправлена. Я имею в виду те «кавалерийские наскоки» на экономику, на науку так называемых «реформаторов». Пять лет тревог и надежд, в 97-м году началось кое-какое финансирование… Через год — дефолт, и все пришлось начинать сначала… И ты понимаешь, что в полном объеме выполнять свои обязанности вице-президента ты просто не можешь, да и постоянно чувствуешь крайне низкую результативность своей деятельности, потому что опереться тебе не на что… Ты приезжаешь в институт, и ничего реального сделать не можешь. Раньше даже во времена перестройки у меня как у вице-президента было даже свое финансирование, и я мог в любом институте решать проблемы немедленно. А сейчас ничего кроме сочувствия вице-президент высказать не может… Хорошо еще, что в Академии я отвечаю за приборостроение, и у нас есть программа по разработке и поставке приборов внутри Академии — к счастью, мы сохранили эту производственную базу, она не деградировала. По этой целевой программе у нас есть 12 миллионов рублей. Единственное, что я могу сделать, — это кому-то посодействовать в разработке и поставке приборов, но не превышая этих 12 миллионов рублей.

— Любой современный медицинский прибор стоит дороже?!

— Хорошо, что эти деньги есть! А ведь совсем недавно выделяли по 2 миллиона в год, да и этих денег мы не видели… Но тем не менее не хочу останавливаться на такой пессимистической ноте. Те ребята, которые учатся в колледже, а потом приходят в нашу лабораторию, тем не менее работают самоотверженно, самозабвенно, потому что они пришли в химию по любви, а это выше всего!

— Настало время перейти к науке. О химии говорить всегда сложно, а потому прошу попроще — для домохозяек. Итак, как вы пришли в науку?

— В 1954 году я закончил Менделеевский университет, остался там аспирантом, а с 57-го года работаю в Институте органической химии в лаборатории химии углеводородов. Лаборатория очень интересная, у нее хорошая «родословная». Мой руководитель член-корреспондент А. Петров наследовал ее у академика В. Ипатьева. Это один из выдающихся российских ученых-химиков. Он уехал в Америку. Все время хотел вернуться, но его предупреждали, что в этом случае он будет арестован и расстрелян как враг народа. Так что учителя и предшественники у меня были прекрасными учеными. Когда я пришел в лабораторию, то с одной стороны мне все было понятно, а с другой — хотелось чего-то новенького. И я пришел к выводу, что есть область химии, которая в значительной степени изучается физиками. Образно говоря, есть начальный продукт и конечный. Их можно пощупать, они устойчивы, но промежуточное состояние между ними нечто нестабильное. Я и попытался как-то зафиксировать эти «промежуточные частицы», жизнь которых измеряется миллионными долями секунды.

— Можно ли остановить мгновение?!

— Оказывается, можно… Приведу простой пример. Вы берете метан, это простая молекула, и начинаете ее греть. Что с ней происходит? У нее четыре связи водорода, и они начинают рваться… Отлетает один атом водорода, потом еще один… И вдруг оказывается, что в химии не все так последовательно и примитивно, как нам казалось раньше. Во многих случаях происходит расщепление молекулы сразу на две частицы. И чем стабильнее одна из образующихся частей, тем активнее и предпочтительнее этот путь…

— По-моему, имеет смысл остановиться, потому что без формул уже не обойдемся…

— Но ведь они самые простые, их вы знаете по школьной программе…

— Не будем испытывать судьбу: химии я боюсь с пятого класса, когда нам ее пытались преподавать… Ясно, что вы вторглись в новую область, в которой до вас из химиков никто не бывал?

— Точнее: бывали, но смотрели на происходящие процессы и реакции чуть иначе.

— Настоящая наука и начинается, по-моему, именно там, где появляется новый взгляд на привычные явления, не так ли?

— Это аксиома развития науки!

— Итак, вы нащупали новые пути?

— Это направление было очень интересным для меня. И хотя я работал в Институте органической химии, в Академию наук я избирался в члены-корреспонденты по физической химии.

— И вы начали получать углеродные соединения?

— Они — замечательные! Они способны выдерживать огромные напряжения. Представьте себе обруч. Он гораздо прочнее, чем та же палка. Но его нужно согнуть… И в то же время, если его чуть подпилить, то он ломается моментально!..

— «Углеродистые обручи»?

— Это целый класс материалов, которые необходимы современной технике. В молекулу вы «загоняете» огромное количество энергии, и когда она сгорает, то эта энергия выделяется. Со своими коллегами мы создали такую структуру трехуглеродных циклов, которая оказалась уникальным ракетным топливом, которое использовалось для разгонных блоков. Ведь чем больше энергия любого топлива, тем меньше его требуется в космосе.

— «Разгонные блоки» нужны для вывода на орбиту кораблей, орбитальных станций, спутников… Это я поясняю тем, кто будет нас читать… После запуска первого спутника вы сразу же включились в космические программы?

— В космосе весьма жесткие ограничения по весу, а потому перед химиками и была поставлена задача создания эффективного топлива. За эту работу мы получили Государственную премию… Второе направление — это получение принципиально новых веществ. Как известно, все природные углеводороды — нефть, бензин, керосин — легче воды, они плывут по ней. Оказывается, если молекулу построить специально, то вы можете получить углеводород с плотность 1,2. То есть он будет на 20 процентов тяжелее воды. А это имеет огромное значение для ракет, для военной техники, где необходимо высокоплотное горючее. Это вторая Государственная премия, которую я получил со своими коллегами… Казалось бы, я начал заниматься далекими от практики проблемами, а они повернулись таким неожиданным образом. Впрочем, в науке именно так и случается: подчас находишь там, где другие считают, что там ничего нет. Да и развитие техники, особенно авиации, космоса, специального машиностроения, требует новых материалов и высоких технологий. Появление перспективных материалов определяет реализацию практически любого самого дерзкого проекта, любой научно-технической идеи.

— Даже полета на Марс?

— Насколько мне известно, это уже чисто техническая проблема. Ее реализация зависит только от наличия средств. Кстати, именно новые материалы и новые технологии защиты космических кораблей типа «Шаттл» и «Буран» от аэродинамического нагрева обеспечили саму возможность их полетов. В будущем, несомненно, роль новых материалов будет возрастать. А следовательно, и значение химии и химиков.

— И вновь профессия станет популярной?

— Напомните, когда она была такой, и что вы имеете в виду?

— Как известно, ваши далекие предшественники — алхимики — занимались именно химическими опытами. Они были настолько популярны, что их сжигали на кострах при огромном стечении любопытных… А если серьезно, то чем вы отличаетесь от алхимиков?

— Очень многим. Во-первых, у нас нет задачи получать золото…

— А если бы вам ее поручили?

— Мы не стали бы ее осуществлять, так как прекрасно понимаем, что экономически она весьма невыгодна. Смысла в такой работе нет. К тому же ясно, что есть гораздо более дорогие и ценные продукты, чем золото.

— Но ведь алхимики нашли множество веществ, которые широко используются людьми?!

— Они были экспериментаторами — эмпириками. А в современной химии властвует математика, то есть главным инструментом становится расчеты. Причем они выступают в двух видах. Первый: предсказание будущего результата. И второе: объяснение того, что получено и что наблюдается. Обычно есть у вас несколько структур и несколько вариантов осуществления реакций, и чтобы не блуждать в темноте, как это делали алхимики, вам нужны расчеты. И тогда вы сможете выбрать не только правильный, но и оптимальный путь поиска.

— Все-таки мне хочется немного защитить алхимиков. Почему-то их считают за лжеученых…

— Нет, это не так! У меня в кабинете висят две репродукции. Это замечательные картины. А появились они у меня весьма любопытно… В 1992-м году я провел две очень важные встречи с американскими коллегами. Одну в Москве, а вторую в Америке. Договорились о том, что четыре года Американское химическое общество бесплатно поставляет нам свои журналы. Мы прекратили выделять деньги на подписку, но тем не менее они нам их присылали. Именно в этих журналах публикуется все самое важное и главное, что происходит в химии. Я договаривался, что эти журналы поступают в посольство в США, а оттуда с каждой правительственной делегацией переправляются в Академию наук.

— И вы этим занимались?

— А что оставалось делать?! На подписку журналов денег не было совсем… Стоимость же журналов за четыре года составила много миллионов долларов. Такой подарок нам сделали коллеги из США, и за это мы очень признательны, так как они помогли нашей науке выжить… Плюс к этому в Питтсбурге есть компания, которая выпускает реактивы и лабораторное оборудование. Она на миллион долларов дала нам реактивов. Вы представляете, сколько пришлось затратить усилий, чтобы доставить их в Петербург, освободить от таможенных сборов, привезти в Москву. При нынешней ситуации в России — это «тысяча и одна ночь»! Но когда все уже было позади, я приехал в Питтсбург. Там прекрасно знали об этой эпопее, и к моему приезду приготовили оригинальный сувенир. Мэр города вручил мне диплом, в котором значилось, что теперь в Питтсбурге есть «День доктора Нефедова», а в придачу к диплому подарили мне две репродукции. Хозяева компании собирают художественный музей. В нем все картины связаны с химией и химиками. Самые знаменитые из них относятся к XVI веку, на них изображены лаборатории алхимиков. Репродукции этих картин и висят в моем кабинете…

— Академия наук России переживает очень сложный период. Удалось ли сохранить институты химического профиля?

— Мы не потеряли ни одного института — это факт! Хорошо это или плохо, об этом я сейчас не говорю. Думаю, что «хорошо», так как сегодня вновь создать институт, даже слабый, практически невозможно, а потому нужно хранить то, что есть. Все-таки надеждами на будущее мы еще живем… Таких институтов около сорока, в них работает приблизительно 10–12 процентов от общей численности научных сотрудников Академии, а их около шестидесяти тысяч.

— Можно ли сравнить наши институты с зарубежными? Отстаем ли мы от мирового уровня?

— Надо сравнивать не только зарплаты, но и количество затрат на одного сотрудника. По статистике расходы на одного научного сотрудника составляют 130 тысяч рублей в год, то есть четыре тысячи долларов. С моей точки зрения, эти цифры завышены. На Президиуме РАН звучала более реальная цифра — около двух тысяч долларов тратится в год на исследователя. Что вы можете приобрести на эти деньги?! В бюджете Академии основные расходы на зарплату и налоги, это половина всех денег. А потом еще и коммунальные услуги и так далее. На научную деятельность, ради чего и существует Академия, мы денег от государства практически не получаем, вот и приходится добиваться грантов, заключать контракты и договора.

— Все говорят о подъеме экономики России. Ваши институты это почувствовали?

— В прошлом году прошло заметное оживление химических отраслей. Увеличился объем производства процентов на тридцать. Это весьма существенно. Но к огромному сожалению, мы практически полностью потеряли тонкие химические технологии. У нас практически прекратилось производство пестицидов. Сельское хозяйство не закупает ни удобрений, ни средств защиты растений. Сегодня на полях мы выращиваем одуванчики…

— Кстати, в этом году их почему-то очень много!

— Скоро останется только делать «варенье из одуванчиков»… Впрочем, и этого не сможем, так как свеклы не будет, а значит, и сахара. Сорняки на полях — это страшно. А возродить производство средств защиты растений очень сложно. В свое время мы создали замечательное производство пестицидов, абсолютно безопасных. Оно рухнуло вместе с Советским Союзом, так как мы работали в кооперации с Украиной, другими республиками.

— Что-то очень дорого мы платим за распад СССР!

— Экономический ущерб огромен! Думаю, его последствия будут ощущать еще очень многие поколения.

— Вернемся к химии. Что, на ваш взгляд, характерно для современной химии? Я имею в виду — главную тенденцию ее развития?

— Химия интегрируется со смежными науками. На грани с физикой появился новый раздел химии — наука о материалах. Сначала все материалы для современной электроники создавались физиками, а сейчас наука о материалах для электроники, ракетостроения, космической техники, точного машиностроения и так далее базируется на химических веществах. Второе генеральное направление — это интеграции химии и биологии. Появляется физико-химическая молекулярная биологии. Приведу такой пример. Я являюсь членом бюро Международного союза химиков, объединяющего всех химиков мира. На прошлой Генеральной ассамблее Отделение органической химии превратилось в Отделение органической и биомолекулярной химии. То есть произошла интеграция наук о живом с химией. Именно такое направление сегодня становится наиболее важным и для химии и для биологии. Это борьба с заболеваниями, все инженерно-молекулярные манипуляции и так далее. Так что рождается новейшая и мощнейшая отрасль науки. На мой взгляд, из всех областей будущего науки она весьма и весьма перспективная.

— Спасибо вам. Думаю, ваш о монолог о химии получился весьма убедительным, а потому надеюсь, число молодых химиков теперь пополнится.

— Безусловно, пропаганда химии необходима. Однако, убежден, в XXI веке сама жизнь сделает нашу науку не менее популярной, чем физику в ХХ веке.