Исай Моисеевич Тартаковский. Из незаконченных воспоминаний.[14]

Исай Моисеевич Тартаковский. Из незаконченных воспоминаний.[14]

Вместо справки об авторе публикуем письмо Е.И. Лурье, дочери И.М. Тартаковского, в настоящее время проживающей в Израиле:

«Уважаемый Арон Шнеер! Спасибо за внимание.

Высылаю Вам папины воспоминания. Он писал их по нашей просьбе (моей и брата), уже будучи тяжело больным, в 1986 г. И скоро его не стало. Он умер в 67 лет. От рака, очень поздно обнаруженного. Папа писал для нас, для своих детей. Всю свою жизнь эта часть его биографии была для него когда опасной (в институт не принимали. А я сейчас, после Солженицына и многой другой информации, удивляюсь, как гребенка ГУЛАГ а не захватила его и не потащила. Просто очень повезло), а когда никому не интересной. В советской истории ведь не было Катастрофы.

Папа был техником, потом инженером. Не писателем. Это его единственное произведение. И еще. Может, стоит принять во внимание, что все советское время все, что передавалось бумаге, проходило перед этим самоцензуру в голове пишущего.

Мой отец, Тартаковский Исай Моисеевич, родился в 1926 г. в городе Екатеринославе, ставшем вскоре Днепропетровском. Его отец умер от тифа через 3 месяца после его рождения. Его мать, моя бабушка, Любовь Абрамовна Тартаковская, прожила хоть и трудную, но долгую жизнь и умерла в 1983 г.

В армию отец был призван в 1940, демобилизован в 1946.

<…> С началом войны думал только об оставшихся в Днепропетровске маме и бабушке, поэтому, невзирая на опасность, шел пешком с западной границы в город, где он родился и где все его знают.

<…> А бабушка уже была в Свердловске вместе со своей мамой. И там же, в Свердловске, в августе 1941 г. она получила извещение о пропавшем без вести сыне. Я его видела. Крохотная полоска бумаги, на которой отпечатан один для всех бланк. Вписаны пером имя, отчество, фамилия и из нескольких предложенных „опций“ пропал без вести подчеркнуто снизу.

В 1944 г. освободили Днепропетровск, и их соседка, русская женщина Нила Матвеевна Кашарновская, не задумавшаяся ни разу о степени своего благородства и самоотверженности, немедленно написала письмо Любочке в Свердловск — о том, что тогда, в 1941, был Ися жив, пришел в Днепропетровск, и все, что она знает, а потом связь потерялась…

Не знаю почему, бабушка уверяла, что это письмо не обрадовало ее и не прибавило надежды увидеть единственного сына. Может, она представляла себе, как мало шансов у еврея именно в родном его городе. <…>

С окончанием войны (и то не так быстро) дошло в Днепропетровск первое письмо — жив, цел. Жди, мама.

<…> В 1994 г. в Днепропетровске вышла „Книга памяти“ — перечислены все жители Днепропетровской области, погибшие во Второй мировой войне. Там написано: „Тартаковский Исай Моисеевич. Рядовой. Погиб в бою 03.07.1941“. Копию с этого листа я вкладываю в конверт. Еще раз огромное спасибо,

Лурье Елена».

В октябре 1940 г. нас, призывников из Днепропетровска, повели на ж.д. станцию, погрузили в красные вагоны и отправили в Москву. В Москве с товарной станции Курского вокзала с чемоданами провели через город на Октябрьский железнодорожный вокзал. Так я впервые попал в Москву. С вокзала я поехал по адресу к дяде. Жил он в центре по Лучникову переулку. Познакомился с его молодой женой, ее братом и тещей.

Обратно на вокзал я успел к отправке нашего поезда. Разместились мы уже не в красных, а в пассажирских вагонах. Прибыли к месту назначения на станцию Кутенкино. Это был военный городок в Калининской области. Здесь стоял караульный батальон.

Поселили нас в казарме — деревянном одноэтажном здании барачного типа. В спальном отделении казармы были устроены нары в два яруса по два ряда длиной примерно 40 м. Мое место было на втором ярусе. Нас было более ста человек. Сильный храп и тяжелый воздух в казарме, исходящий от нас, обуви и портянок, не мешал мне спать крепким глубоким сном от отбоя до подъема. Курс молодого бойца проходил трудновато. Но постепенно я втянулся в армейскую службу. Когда я лежал в санчасти с флюсом, всех с высшим и средним образованием отобрали для отправки в Вышний Волочек Калининской области в школу младших лейтенантов запаса. Меня подняли ночью с постели в санчасти. В Вышнем Волочке меня определили в Минометный взвод. Взвод состоял в основном из днепропетровцев. Командир взвода лейтенант Тихонов был молодой (21 год) красивый брюнет, высокий, стройный, умный и очень добрый. Часто, когда по тревоге поднимали полк, он отправлял меня на конюшню, там было спокойно и тепло. Я чистил лошадей полковой артиллерии.

В Вышнем Волочке мы посещали театр, ходили в город в увольнение. Однажды меня вызвали в штаб полка, вручили пакет и направили по адресу в город. Это было здание НКВД, что меня нисколько не удивило. Начальник, которому я вручил пакет, предупредил меня, что мне придется этот дом посещать и помогать ему в работе. Однако это было первое и последнее посещение, так как весной мы покинули Вышний Волочек. Переехали в Калинин[15], а потом в Белоруссию, в город Пуховичи, что в 60 км от Минска, в 210-ю авиадесантную бригаду, которая переформировалась в 4-й авиадесантный корпус из прибывшего пополнения других частей. Часть наших днепропетровцев отправили в Западную Белоруссию. Я и другие 12 человек, оставшиеся в Пуховиче, попали в комендантский взвод при командующем корпусом. Жили мы в отдельном помещении. Командир взвода, лейтенант, учил нас парашютному делу. Кормили отлично. В бросках, тревогах и других учениях мы не участвовали. Оружие наше — пистолеты — нам не выдавали. Вечером часто ходили в армейский клуб, основной состав которого состоял из одесситов, привезенных вместе с нами из Вышнего Волочка.

В Пуховичах первое время, до переформировки, мы жили в палатках. На спортплощадке стояла вышка с высотой площадок в три метра и пять метров. С них кто хотел (добровольно) прыгал в песок для подготовки к прыжкам с парашютом с самолета. Прыгал и я с трехметровой высоты и однажды неудачно — подвернул ступню. В санчасть не пошел, так как еще не был укомплектован в комендантском взводе и не хотел рисковать попасть в госпиталь, а потом в другое совершенно новое строевое подразделение после госпитализации. Поэтому я немного шкандыбал. Старался на пятку правой ноги не становиться. Так было в течение двух месяцев, до самой войны.

Война.

22 июля 1941 г. мы, как обычно в выходной, поднялись поздно, пошли в столовую. На территории была заметна суета, но понять, что произошло, я не мог. Спросил у знакомого штабиста по Вышнему Волочку, что происходит? Тревога? Он ответил: «Боевая тревога». И лишь в 10 утра собрали нас в штаб на митинг и объявили о вероломном нападении Германии.

Три дня мы несли караульную службу при штабе. Я видел трех дезертиров с передовой, в том числе одного врача. На вопрос начальника штаба, как он тут оказался, он ответил: «Я крупный специалист и требую работы в тылу». Полковник приказал всех троих расстрелять.

На четвертый день штаб переехал в лес. На следующее утро в расположении штаба в лесу я увидел автомобиль — легковой «оппель». Красивая обтекаемой формы машина, видно было, что иностранного производства. Задержанные с машиной в нашей форме военные чины оправдывались перед нашим полковником. Дальнейшая их судьба мне неизвестна, так как весь наш гарнизон маршем повели на передовую.

Несколько человек нашего взвода и командир-лейтенант получили задание эвакуировать семьи комсостава. По пути лейтенант пристрелил одного антисоветчика, который просил спасти его от советской власти. Видимо, он был ненормальный. Ребята, сидевшие в кузове, рассказывали, что он подбежал к кабине грузового ГАЗика и закричал: «Спасите!» Лейтенант спросил: «От кого? Вы за кого?» Он ответил: «За кого угодно, только не за Советскую власть». Лейтенант моментально пристрелил его, и машина пошла дальше.

К передовой шли мы сутки с привалами и причалами. Командовал колонной майор, выпускник академии, молодой брюнет, среднего роста. Много ребят натерли портянками и обувью ноги. Трудно передвигались. Без команды приваливались к обочине дороги. Тогда майор подъезжал на «Эмке» (М-1), выходил из машины и говорил: «Эх вы. Воины».

Особенно тяжело совершали марш клубные артисты и музыканты, а также те, которым до этого выпала не строевая, а обслуживающая служба.

Штаб расположился в лесу, а десантники-строевики пошли дальше к передовой принимать участие в десантных операциях по обороне реки Березины.

Первые жертвы и расстрел пленного немца.

К вечеру мы узнали о жертвах. Погиб наш начальник инженерной службы майор Филипов при операции по взрыву моста через р. Березину. Об этом нам сказал днепропетровец Стоник, когда мы в палатке улеглись спать, и добавил, что хороший человек был Филипов и вот погиб. Но он не знал, что в нашей палатке улегся офицер-оперативник из штаба, который приструнил Стоника и разъяснил, что майор погиб при исполнении задания.

К утру в расположении штаба метрах в десяти от нашей палатки я увидел впервые немецкого солдата. Он был привязан веревкой к дереву и охранялся двумя часовыми. Рядовой Заика просил у начальства отвязать немца и доверить ему одному его охрану. Однако ему не разрешили. А позже его увели и, в связи с отступлением, расстреляли. Расстреливать поручили днепропетровцу Лене Когану. Он мне рассказал, что прицелился, а команды «огонь» выполнить не смог. Рука дрогнула, сам побледнел до обморока. Когда командир его отстранил и назначил другого исполнить команду, Леня попросил разрешения исправиться и сам расстрелял немца. Немцу было лет 19. На гражданке он работал учеником бухгалтера.

Одни с полевой кухней.

К нашему взводу прикомандировали автомашину (ГАЗик-полуторатонку) с шофером-азербайджанцем. Леню и меня послали заправить водой прицепленную к ГАЗику походную кухню. Когда мы с водой вернулись, никого и ничего от штаба на месте не оказалось. Все войска спешно отходили по направлению к Могилеву. Дорога была забита. Пробка за пробкой. При подъезде к Могилеву на дороге стояла группа комсостава, задерживала всех отбившихся от частей, формировала взводы, роты и отправляла на передовую. При этом говорили, что на фронте инициатива перешла к нам.

Нас тоже задержали. Однако мы убедили начальника, что должны догнать свой корпус авиадесанта. Единственным доказательством нашей принадлежности к авиадесанту были голубые петлицы с эмблемой авиации (птички). Удивительно, но нас пропустили в город. Поездка и розыск нашей части по городу была безрезультатна. Наступал вечер. Мы не имели никаких документов, и, конечно, нас могли задержать и обвинить в дезертирстве со всеми последствиями. Поэтому Леня решил пойти к коменданту города и проконсультироваться, как найти нашу часть.

Время было очень напряженное, и я не думал, что комендант будет рядовому Лене уделять внимание, тем более что никаких документов у него не было.

Как я был удивлен и восхищен, когда Леня показал выданный комендантом оформленный пропуск, которым разрешалось нам разыскивать свою часть по Могилеву в любое время суток.

Мы ездили, искали в городе и за городом — безрезультатно. Для быстрой езды мы отцепили кухню, поставили ее в подъезде дома. Но все наши поиски были тщетны. Своей части не встречали. Однажды, когда мы остановились у обочины дороги перекусить, к нам подошли цыгане и предложили погадать. Я не хотел, чтобы мне гадала цыганка, хотя она была очень красивой, молодой и не черной, а, к моему удивлению, светлой с каштановым отливом густых волос, заплетенных в толстую длинную косу. Погадала она Лене. Он настоял, чтобы она гадала мне. Дал ей 1 рубль, и она затараторила. Я не верил ни одному ее слову, но запомнил, как она легко без запинки рисовала перспективу моей судьбы. И все так в дальнейшем совпадало, последовательно и точно, как по сценарию этой цыганки.

Шофер поехал заправиться. Обратно он не вернулся. Мы с Леней остались еще в более глупом и опасном положении. Правда, справка коменданта в некоторой степени могла нас выручить, но, не дожидаясь критического момента, когда нас назовут дезертирами, мы решили заявиться в ближайшую воинскую часть.

Леня зашел в расположение одного подразделения, а я его дожидался у ворот. Смотрю, он выезжает в машине с майором. Мне велит его подождать, пока они вернутся обратно с кухней, которую мы оставили в подъезде одного дома. Вскоре они вернулись, однако без кухни. Было очень неприятно. Видимо, шофер забрал ее раньше нас. Но нас все равно зачислили и поставили на довольствие. Это был штаб 20-го мотомеханизированного корпуса. Мы находились среди крупных военных чинов — начальников служб корпуса, их заместителей, всех офицеров штаба и рядового состава, обслуживающего штаб, включая кухню. Мы попали в райские условия. Стояли на часах, помогали на кухне, ездили на бойню за мясом. Однажды во время такой поездки мы на дороге встретились с машиной, в которой ехали ребята из нашего взвода авиадесанта. Узнали о погибших товарищах. Стоник погиб на автомашине, подвозившей снаряды к передовой. В машину угодил немецкий снаряд.

Передовая.

Короткой была наша райская жизнь при штабе 20-го мотомехкорпуса. Штаб переезжал в другое место за городом. По дороге нас беспощадно бомбили. Многих убило, многих контузило. Страх и ужас.

Через неделю нас укомплектовали в отряд приблудных и отбившихся от своих частей и повезли в какой-то боевой штаб полка. Там я невольно услышал за палаткой, в которой проходило собрание, выступление командира полка. Он говорил: «Много комсостава погибает из-за того, что, поднимаясь в атаку первыми, они являются живой мишенью, а подчиненные не успевают подняться и командира убивают. Надо командой поднять бойцов и управлять боем». Так учил командир свой комсостав.

Из штаба нас повезли на передовую.

В метрах 100 от леса было село. К нашему прибытию от сельских хат остались одни дымовые трубы. Вчера тут был тяжелый бой. Немцев из села выбили. Но и наших много погибло. Вот нас и привезли сюда на пополнение. Питались сухими продуктами: сухари — рядовым, галеты и сахар — командирам. Были голодные все, кто вчера здесь воевал. Подвоз питания был затруднен. Бои имели локальный характер. Четкой линии фронта я определить не мог.

С этой позиции нас автомашинами увезли на другую. Привезли ночью. Высадили и приказали рыть окопы один на двоих. В окопе мы по очереди, спали по два часа. Ночь была темная, и нельзя было определить окружающую местность. Только на рассвете видно было, что мы расположились в метрах 50 от мелководной узенькой речки, за которой на коренном берегу проходила в посадке дорога в соседнее село. За нами также находилось село. Местность была равнинная и открытая, и только колхозная кухня-домик на два котла метрах в 60 левее нашей позиции был единственной постройкой. Часов в 10 сельские ребятишки сообщили, что немцы — автомашина и два мотоцикла — в соседнем селе загружаются продуктами из колхозной кладовой (кажется, Коморы) и что возвращаться они будут по заречной дороге. Командир нашей роты старший лейтенант приказал выйти в засаду и перехватить немцев. В эту группу из четырех человек попал и я. Действительно, немцы возвращались обратно. Впереди шла автомашина. После нескольких выстрелов по кабине машина остановилась, а мотоциклисты скрылись. В кабине авто был убит фельдфебель.

Так я впервые увидел убитого немца. Может быть, попал в него я. Определенно это утверждать не могу, так как стрелял не я один. Но я был обучен стрельбе еще до войны, умел пользоваться новым оружием, в то время как другие бойцы были военного призыва, в том числе и наш старшина, и обучены не были.

Когда машину привезли на нашу сторону, из нее выволокли фельдфебеля. А в закрытом специальном для продуктов кузове стояла бочка с салом и ящики с другими продуктами, награбленными немцами в колхозе. Нас переписали для представления к награде.

Воспользовавшись продуктами, сварили суп. Меня послали в колхозную кухню за супом с двумя ведрами. Когда я нес суп, вся рота залегла в окопы, и только я один с двумя ведрами был на земле во весь рост. Мне кричали, чтобы я залег. На нас двигались немцы и вели огонь. Пришлось поставить ведра с супом и перебежками добраться к окопу.

Немцы открыли огонь и перешли в атаку. Мы оборонялись, у нас был один пулемет «Максим», два «Дегтярева», автоматы и винтовки. После первой атаки немцы подошли с двумя танкетками к реке, часть из них уже переправилась через реку. Я уже слышал их возгласы «Рус давайся». Но наш огонь вынудил их уйти и скрыться за дорогу. В наших рядах были убитые и раненые. Полы моей шинели были посечены. Раненые стонали. Некоторые молили, чтобы их пристрелить, так им было невыносимо мучительно больно. Воспользовавшись коротким затишьем, я и Леня предложили командиру роты отходить. Однако он нам пригрозил и сказал «Куда?».

Через 6–8 минут фашисты вновь пошли на нас. Подошли они очень близко, я уже считал себя пленным, но наш оборонительный огонь снова завернул их обратно. Нас осталось из роты менее 15 человек. Патроны кончились. Поэтому командир сказал «уходим», и мы бегом ушли. Мне и сейчас непонятно, почему немцы нас не преследовали и не захватили, почему дали возможность уйти?

К вечеру мы разбрелись. Я и Леня остановились в школе. Там собрались еще вооруженные рядовые, младший и средний комсостав. Выставили охрану и заночевали. Утром пошли искать, куда и к какой части следует примкнуть, стать в строй и на довольствие. Масса разбитой армии по дороге неорганизованно уходила в восточном направлении. В противоположном, западном направлении передвигались отдельные военные грузовые автомобили, реже легковые. Мы, я и Леня, двигались на восток. Однажды перед нами остановилась полуторка, из кабины вышел старший лейтенант. Задержал нас и других и со своей командой начал отбирать оружие, приговаривая: «Кто идет с передовой, тому оружие не нужно». Попытался он и у нас забрать. Леня отказался отдать, я последовал его примеру. Старший лейтенант присмирел: «Как это можно довести отступление нашей армии до такого состояния?» Он обвинял Сталина за неподготовленность. Вспоминал свое участие в боях в Испании. Потом сквозь слезы попрощался с нами и поехал в сторону фронта.

Где был фронт, точно я не знал. Видно было вокруг у горизонта зарево, и казалось, что мы находимся в огненном кольце. Орудийные залпы доносились с большого расстояния и были приглушенными. Мы изрядно проголодались. Зашли по дороге в хату. Там было уютно, нас покормили, а уходить не хотелось. Хотелось отдохнуть, поспать, нервы были на пределе. Но Леня торопил. Он был прав. Мы пошли к передовой. Подошли вплотную. Я увидел цепи наших войск, вступающих в бой. Вперед они двигались змейкой, а легкораненые отходили назад. Вот как раз в этом месте, где выходили наши после боя, мы с Леней стояли и смотрели в обширную впадину — поле боя. В этом месте — в районе Сухарей под Могилевом — была предпринята попытка прорваться из окружения.

Мы успели сориентироваться, куда следует примкнуть для выхода на передовую, как вдруг все обозы, склады, весь тыл запылал огнем. Прорыв из окружения не получился, и все начали разбегаться. Разбирали продовольствие и вещи в горящих складах. Как раз в этот момент я потерял из виду Леню и остался один.

Я остался один.

Было очень досадно. Ведь он был мой путеводитель. Его совет и решение были для меня непрекословны. И вот в самый критический момент я остался без него среди огромной разбитой армии. Все разбегались и исчезали с открытой площади группами по два-четыре человека, в основном в окружающую нас рожь. Я тоже укрылся во ржи. Примкнул к двум солдатикам. Они были из одного взвода. Один — сибиряк, второй — уралец. У них были небольшие припасы пищи, прихваченные со склада (сахар, сыр). Ребята были хорошие. Делились со мной всем, что у них было. Вспоминали свои родные края: Сибирь, Урал. Говорили, что, окажись они как мы здесь с винтовками в тех краях, настреляли бы дичь, зверя. А тут подбить нечего.

Вокруг — рожь. В том 1941 г. она стояла выше и гуще обычного. Урожай был рекордный, а уборка задерживалась. Через пару часов установилась тишина. Очень редко доносились выстрелы винтовочные и пулеметные. К нам забрался еще один солдат. Он не имел оружия. Рассказывал, что был у немцев, что они никого, кроме евреев, не трогают и не задерживают, всех отпускают. Приглашал идти к ним. Ему никто не возразил, но к немцам никто не пошел.

К концу дня, часов в шесть, к нам проник командир в обмундировании без знаков отличия и предложил присоединиться к отряду для дальнейших совместных действий. Мы согласились. Он нас привел к небольшому оврагу, где располагалась группа человек 35–40, в том числе четыре женщины — две медсестры, две связистки. Командир ознакомил нас с обстановкой. Впереди в 50 метрах проходила дорога на Могилев через Сухари, где мы находились. Справа в 100 метрах — немецкий штаб. Наша задача: взорвать штаб и прорваться к нашим. Мне, да, наверно, и многим другим, задача казалась нереальной, но все были согласны. Когда стемнело, после разведки, мы вышли из оврага, приблизились к дороге, ждали команды. Командир, вернувшись к нам после повторной разведки, сказал, что пройти через дорогу такой большой группой невозможно, и предложил пробираться к своим по два-три человека. Мы пошли врассыпную. В ближайшей хате я и несколько других солдат забежали в погреб. Хозяйка дома принесла нам молоко. Заменила военную форму на тряпичную гражданскую.

Поели, переоделись. Еще было темно и трудно было разглядеть лица. Парень, сидевший на корточках рядом со мной, шустрый и симпатичный, намеревался добраться в село недалеко от Сухарей к дивчине, с которой он познакомился, когда часть двигалась через село, и обещал к ней вернуться, если останется жив. Говорил он суверенностью исполнения своего желания. В основном все молчали в глубокой задумчивости. С меня не сводил глаз в течение пяти минут один, назвавший себя позже политруком, хотя я ему не верил. У него было тупое лицо, а говорил он малограмотно и глупо. Он обратился ко мне: «Ты похож на еврея, но ты не еврей, так что не бойся, не переживай».

Я ему ответил: «Я не боюсь и не переживаю».

«Jude».

На рассвете все мы вышли во двор. Во дворе был крохотный водоем, видимо для домашней птицы. Мы подошли к нему и начали умываться. Вдруг из-за дома выходит красивый бородатый старик и показывает на нас пальцем, а за ним появляются немцы, наставляют на нас автоматы и кричат «Хенде хох!». Каждого прощупали, нет ли оружия. Повели в сарай и заперли.

Ничего хорошего я не ожидал. Думал, вот подожгут этот сарай, и мы сгорим.

Я настраивал себя на все самое страшное со стороны фашистов. По отношению ко мне как к еврею. Но на этот раз мои предположения не подтвердились. Нас вывели из сарая, привели еще таких же пленных. Построили перед немецкими офицерами и повели во двор штаба. Того самого штаба, который намечали взорвать.

Когда нас вели, я видел интенсивное движение немцев по дороге. Во дворе штаба, где нас усадили на землю, три калмыка (так мы определили их по внешности) из наших военнопленных обслуживали немцев. Подносили немцам воду, сливали им для умывания, чистили сапоги и т. д.

Двор не имел ограды, и весь транспорт по дороге проходил мимо нас. Немцы в основном двигались на восток в сторону Смоленска. В Могилев возвращались подводы, груженные домашним скарбом. На подводах было много, как мне казалось, евреев. Причину их возвращения можно было лишь предполагать. Либо они не успели эвакуироваться, либо они выехали из города на период боев и теперь, когда бои закончились, они возвращались домой. Это были старики, женщины, дети.

Мы сидели, а над нами стояли два немца и разговаривали между собой. Из их разговора я понял, что они, как и я, определили, что это евреи едут в город. Еще я услышал от них, что пал Смоленск. Когда я понял, как тонко они разбираются и отличают евреев от других, мне стало ясно, что в общей массе я буду опознан. Что делать, что предпринять?

К нам подошел штабист. Переписал, кто из какой части. Другой немец принес кусок хлеба и сыра и дал мне. Я разделил все. Себе ничего не оставил, мне было не до еды. Нас вывели со двора, усадили на обочине дороги.

Здоровый, холеный немец с бляхой на цепи — полевая жандармерия — посмотрел на меня и сказал: «Du bist Jude?» Я безусловно понял, что он спросил: «Ты еврей?» Тем более что к этому вопросу меня подготовил еще Леня Коган, когда после отбитой атаки немцев он у меня спросил: «Что ты ответишь, если попадешь к немцам, на их вопрос „Юде?“»? Я тогда растерялся и не понял, что это за вопрос. Когда он мне разъяснил, что «юде» — это еврей, я вспомнил, что «ид» и «юд» одно и то же.

Так что теперь я четко понял вопрос немца, но пожал плечами, притворился непонятливым. Немец повторил свой вопрос, и, когда я снова притворился непонятливым, он начал показывать на уши, глаза и переносицу и что-то приговаривать со словами «Израиля, Моисея». Я снова сделал вид, что не понимаю. Тогда ко мне повернулся парень, сидящий впереди меня, и разъяснил: «Та то то вiн питае чi ти жид». «А! — ответил я. — Нет». А немец закивал головой несколько раз вниз и вверх, приговаривая по-немецки «ja, ja», что значило «да, да».

Что же мне делать? Как мне быть? В этой обстановке ничего я сделать не мог. Я думал, что немец меня поднимет и передаст для расстрела.

Но он ничего не предпринимал, а упорно смотрел на меня.

Тем временем подъехала грузовая автомашина и нас всех погрузили в кузов и повезли по направлению Могилева.

Я следил за немцем из полевой жандармерии, который нас охранял также и при погрузке в машину. Меня волновало, сообщит ли он обо мне свое «открытие» о том, что я «Jude», или нет.

Нас погрузили. Этот жандарм остался, и я не слышал, чтобы он что-то обо мне говорил новой охране.

Охранял нас один солдат. Сидел он в углу. Винтовку поставил на пол и, придерживая ее, читал газету, поглядывая на нас. В кабине сидело еще два немецких солдата.

С одной и другой стороны от дороги на поле встречались наши раненые солдаты. Двое с легким ранением добрались к обочине, попросились в машину, и их усадили в кузов.

Бежать нужно, бежать можно!

Я всю дорогу обдумывал, как спрыгнуть с машины, чтобы солдат, читая газету, не заметил хотя бы в начальный момент. Это, конечно, было связано с большим риском, но у меня других вариантов не было. Я твердо знал, что меня пустят в расход. Поэтому даже в такой нелепой обстановке искал возможность сбежать. Все ехали молча, только двое, как мне показалось, старше нас по возрасту, разговаривали между собой. Разговор четко был слышен.

Один из них рассказывал, что обслуживал генерала, ежедневно готовил ему курицу и себя не давал в обиду. Другой тоже, как я понял, ходил в ординарцах у крупного начальства. По моему убеждению, эти двое были проныры и приспособленцы. Говорили они всю дорогу, и, между прочим, глядя на меня куровар сказал: «Я и до войны их не любил и прямо в глаза им высказывал, а не так, как другие, скрывали…»

Война, говорил он, продлится месяца три-четыре, нас сейчас, видимо, разместят в домах комсостава, мы будем работать на восстановлении мостов и других важных стратегических объектов. Когда-нибудь мы расскажем своим детям об этом… Так он фантазировал про свою перспективу до тех пор, пока нас не привезли в Могилев. Я понял, что эти двое для меня опаснее охранника и спрыгнуть с машины мне они не дадут.

Машина остановилась на дороге у пивного завода. Вышел немец, переговорил с нашим конвоиром, и тот приказал половине пленных, в том числе и фантазерам, слезть с машины и следовать в ворота завода. Вторая половина, в том числе и я, остались на машине. Через несколько минут и нас сняли с машины и завели в здание. Когда мы переступили порог, я увидел, как первая группа наших ребят с трудом выкатывала из подвала большие чаны с пивом. А немец кричал на них: «Гей но, люс», при этом он размахивал плетью и ударял ею наших пленных, в том числе и фантазеров.

Наша группа стояла в ожидании распределения работы. В это время я увидел во дворе в шагах 18 от меня выстроенную беспорядочную очередь местных жителей, женщин и стариков с посудой для пива. К ним подскочил пьяный немец-фельдфебель выяснить, чего они хотят, и начал их разгонять, размахивая плетью и пиная ногами. Увидев это, я направился к этому фельдфебелю и получил от него пинок и толчок и, вместе со всей разогнанной очередью, выбежал со двора.

Мой расчет оправдался. Я не слышал, как на этот мой шаг реагировали остальные пленные. Выражение их лиц я не видел, но, видимо, они были ошеломлены.

Наивные евреи Могилева.

Выйдя за пределы двора пивзавода, я прежде всего решил добыть себе кепку или другой головной убор, так как по стриженной под машинку голове немцы сразу угадывали наших солдат. Хотя я был порядочно заросший, но равномерная заросль меня тоже выдавала.

Увидев на крыльце одноэтажного дома пожилую еврейку, я попросил у нее кепку. Она вынесла кепку и покормила меня свежими картофельными оладьями.

Я вышел к Днепру, Днепр в Могилеве узкий. Коренной берег высокий. На скамейке вблизи от коренного берега сидели два деда — белорус и еврей с внуком, который был занят какой-то игрой. Я к ним подошел и спросил, можно ли пробраться по берегам Днепра в Днепропетровск. Они удивились моему глупому наивному вопросу и в один голос отрицательно ответили. В это время мимо нас проходила пьяная баба, выкрикивала антисоветские, антисемитские изречения и восхваляла фашистов. Мы все трое высказали свое возмущение по поводу таких недобитых крыс, выползших из нор.

Куда идти, в каком направлении? Очень хотелось попасть в нашу группу или отряд. Как их найти? Я побрел от Днепра на окраину города. Зашел в один двор. Во дворе жил старый портной-еврей с семьей и его многочисленные родственники, женщины и дети. Некоторые из них в центре города оставили свои квартиры в период боев.

При первой встрече со мной они решили, что я какой-то вор, освобожденный из тюрьмы, и отнеслись ко мне с большой опаской. Это я понял из их разговора между собой на идиш. Однако я им разъяснил, кто я такой, что я прекрасно понимаю идиш, хотя разговаривать мне не приходилось. Мне поверили. Пригласили в квартиру, покормили, дали ватник. Они не подозревали, не представляли и не знали, что их всех фашисты расстреляют. Одна пожилая женщина с возмущением рассказывала, что она слышала он немцев антисемитские выкрики: «Русский, бери хворостину и гони жида в Палестину» — и добавляла, от себя: «Мы тут родились, и никуда мы отсюда не уедем». Я подумал, какая наивность, и посоветовал им уходить из города в глубинку, прятаться, спасаться.

Я иду в Днепропетровск.

Мне заменили лапти на старые ботинки, и я пошел на Днепропетровск.

План мой был такой: идти на Днепропетровск, так как меня волновала судьба наших родных и мамы. Если по пути встречу группу, отряд или отдельных партизан — буду проситься к ним примкнуть.

Прошел через окраину города, вышел на шоссе к вечеру. Метрах в 150 от шоссе увидел отдельно стоящий домик-усадьбу, направился туда, чтобы переночевать. Встретили меня радушно двое мужиков. Рассказывали, как перепрятывали от немцев раненых наших бойцов и медсестер. Однако в дом не пригласили, поесть не предложили (хотя я был сыт), переночевать не разрешили.

Вернулся я обратно к дороге. Прошел вперед до полной темноты. Шел параллельно дороге по картофельнику. Вдоль дороги тянулась лесная посадка, которая отделяла дорогу от картофельных полей. По пути мне встречалась тара, гильзы, упаковки от снарядов и мин. Я видел движение немецких войск и обозов.

Когда полностью стемнело, я расстелил фуфайку между грядками в ложбинке, лег и заснул. Рано утром пошел дальше, стараясь выйти на проселочную дорогу. Пройдя километров 10–12, я наткнулся на группу молодых людей, среди них были и такие же, как и я, бывшие красноармейцы. Всех было человек 9-11, которые между собой знакомы не были. Мне пояснили, что дальше идти нельзя — немцы ловят.

Я тоже стал выжидать. Разговорился с парнем. Он из Днепропетровска. Закончил ФЗУ «Юный металлист». Знает мою маму, Любовь Абрамовну, которая там работала бухгалтером. Его отец был раскулачен, и по этому поводу он высказывал недовольство властью.

Снова плен и побег. А как иначе?

Примерно часа в 3 дня пошел слух, что уже можно идти, и все двинули вперед на шоссе. Однако через два километра немцы всех задержали и увели в загражденную проволокой открытую площадку примерно 50x50 метров.

Меня охватил ужас. Что делать? Как быть? До нас тут уже накопилось человек сто. В углах площадки выкопали временные туалетные ямы глубиной до 0,7 м. Я подумал, может быть, украдкой туда лечь? Но дно ямы просматривалось с поверхности, и скрыться таким образом было невозможно. Да и вообще идея лишена здравого смысла. Через час нас всех вывели на обочину шоссе. Немцы останавливали грузовики, ехавшие в сторону Могилева, и грузили нас. Однако не успели загрузить одну машину, как подъехал на легковой какой-то офицер и выяснил у немцев, в чем дело. Некоторые из пленных кричали этому офицеру, что их из Могилева немцы отпустили домой, а теперь снова отправляют в Могилев. Офицер приказал отправить всех в Могилев, только пешком.

Получив такой приказ, немцы скомандовали построиться в колонну по три человека в ряду. Возле моего ряда было отдельно стоящее дерево, широкое, большое. Когда выстраивалась колонна, я присел за дерево, как будто зашнуровываю ботинки, а возле меня спиной к дереву стоял конвоир, который с другими немцами строил колонну и конвоировал, этот немец невольно прикрывал меня у дерева.

Колонна тронулась. Я остался за стволом дерева и перемещался по мере удаления колонны. Когда колонна скрылась, я поднялся и бегом помчался через дорогу в лес. Однако проезжавший на грузовике немец-шофер остановился, вылез из кабины, стал на подножку и крикнул: «Эй! Не туда!» — и показал мне направление, куда пошла колонна. Я побежал будто бы за колонной вдогонку и тоже повторил жестом и словом: «Туда?» Немец десять секунд выждал и, видимо убедившись, что я догоняю своих, поехал в противоположном направлении. Я же свернул через дорогу в лес. В лесу, слева от меня, была расположена мастерская по ремонту танков. Я резко повернул правее и увидел домик. Это был дом лесничего.

Я был голоден, и очень хотелось мне узнать, кто там проживает. К дому с другой стороны подъехала бричка-пароконка. В бричке сидело двое мужчин в белых нижних рубахах. Лиц их я определить не мог, так как расстояние было порядочное. Я направился к ним. Но потом остановился, испугался — а вдруг это немцы.

Они смотрели на меня — я на них. Через пару секунд они меня позвали. Я понял, что это немцы, и бросился в глубь, в непроходимый лес. Слышал крики мне вслед, но за собой никого не видел.

Прошел еще метров двести и встретил двух мужчин. В них я узнал командиров нашей армии. Поговорили. Я рассказал про эпизод. Сориентировал расположение дома лесничего и мастерских и спросил, где можно поесть. Они мне показали, по какому направлению пробираться до выхода на одинокую хату. Я нашел эту хату. Во дворе было несколько наших.

Увидел над костром ведро, в котором варился суп из прошлогодней ржи. Суп был мясной — куриный. Когда он был готов, всем разлили в посуды. Я отлично поел. Настроение поправилось. Позже появились и те двое, которых я встретил в лесу. А всех в доме было человек семь. Наступила ночь. Я крепко уснул.

Утром появились хозяева — муж и жена. Немного поворчали и снова куда-то ушли. А мы снова сварили суп и стали завтракать. Среди нас были две девушки, похоже, медсестры. Завтрак был в разгаре, когда забегает дозорный и говорит, что к нам движутся три немца в белых рубахах — один впереди в шортах с фотоаппаратом, а два других будто его телохранители или сопровождающие.

Наш старший сразу распределил роли и узы родства: кто хозяин, кто кому брат, сестра, дядя, тетя и т. д. Съехались мы на отдых, и война вот застала. Сам он пошел встречать гостей.

Через несколько минут эти самые немцы в сопровождении нашего старшего вошли в дом и расспрашивали о каждом из нас на русском языке. А потом, прощаясь, их главный спросил, есть ли в этом лесу ягоды и какие. Старший перечислил несколько видов, хотя в действительности именно в том лесу ягоды не росли вовсе. Немцы попрощались и ушли по направлению леса. По пути останавливались и фотографировали наш дом.

Когда они скрылись, наш старший дал команду немедленно всем уходить. Я попросился у моих первых знакомых, как мне показалось, командиров, примкнуть к ним. Они разрешили, и мы трое прошли снова через гущу непроходимого леса в его культурную часть и приблизились к шоссе — тому самому, которое я перешел, оторвавшись от колонны пленных.

Теперь, по замыслу моих новых товарищей, нам предстояло перейти через шоссе, выйдя из леса. Они этот шаг никак не решались сделать. Все выжидали, выглядывали, опасались. Я лично перешел бы через шоссе моментально. А вот они не находили подходящей обстановки. То машина где-то загудела, то еще что-то мешает. Так мы проторчали в лесу до двух часов дня. А когда перешли шоссе, нас увидел офицер, который в это время вдруг появился на дороге. Он не поднял тревоги для нашего задержания, и мы пошли в степь.

Дошли до полевого стана. Остановились, присели отдохнуть и поесть. У моих товарищей было много денег, но поесть попросить или купить они не решались. Глядя на их робость, я сам попросил для нас молока, и мы, хорошо заправившись, пошли дальше по открытой полевой местности, перебежками от ложбинки к ложбинке. Слышны были отдельные выстрелы и короткие автоматные и пулеметные очереди. Мы медленно и настороженно, с оглядкой и опаской продвигались, причем я перебегал первым, а потом они, располагаясь метрах в десяти от меня.

После одной из таких перебежек мне заявили, что идти троим опасно и мне следует от них отделиться. Я с ними моментально распрощался и пошел обратно через шоссе, которое мы очень долго не решались перейти. Я же перешел его с ходу, только в другом месте, прошел через лес и вышел к берегу Днепра, когда наступила ночь. Тут на берегу Днепра я набрел на покинутые немецкие траншеи, окопы, землянки, оборудованные тюфяками и матами из камыша, видимо для крупного командования фашистов. Тут я и переночевал. Утром пошел по берегу, вышел в село и снова встретил скопление таких же, как я. Дальше продвигаться нельзя было, так как километрах в трех от этого места немцы всех вылавливали.

Познакомился я с пареньком из Урала, звали его Егор. Мы решили обойти далекой стороной это село, держаться подальше от больших дорог и шоссе и проходить там, где нет немцев. Была горячая пора сенокоса. Косари, завидя нас, предлагали поработать на уборке сена. Мы не соглашались и продвигались по проселочной дороге. Однажды выкупались в речке, пересекавшей нам путь, и внезапно к реке подъехала автомашина с немецкой пехотой. Мы только успели одеться. Один немец, сидевший на скамейке кузова, сказал, показывая на нас, улыбаясь, — «Stalin-Soldat?» Мы ответили — нет. Он определил нас по стриженым головам, хотя волосы уже порядочно отросли. Если бы мы раньше одели кепки, возможно, немец не задал бы такого вопроса. Все кончилось легким испугом. Нас не задержали, и мы пошли дальше по проселкам и попали в глухомань, в село, в котором немцев не было. Тут мы заночевали на кормокухне колхоза. Утром присмотрелись: увидели картофельное поле (колхозное), село примыкает к лесу, в лесу малина, черника, земляника. Из таких отбившихся как мы, в этом селе околачивалось в основном на кормокухне человек двенадцать разных возрастов и званий. Мы с Егором подряжались заготавливать хозяйкам дрова, делали другую работу, за которую нас подкармливали бульбой. Мы выжидали время, когда можно будет продвигаться дальше.

Прошло девять дней, и Егор покинул меня. Я очень сожалел, что остался один. Егор был славный парень, мой ровесник, крупный, на голову выше меня, здоровый, в наших действиях всегда было согласие.

Села Белоруссии и их жители.

На следующий день прошел слух, что немцы из ближайших сел ушли. Я решил идти на Днепропетровск. В ближайшем на пути селе зашел в дом. Меня покормили. Хозяин лет шестидесяти рассказал, что сын его лейтенант неизвестно где воюет, а невестка с младенцем от границы чудом добралась к родителям мужа, т. е. к нему и находится пока у них. Такая трагедия разбитых, покалеченных и погибших постигла сотни тысяч семей. Многих из них я встречал по дорогам и селеньям.

Задерживаться тут я не стал. Поел и двинулся дальше. Прошел два села и снова вышел через лес на то шоссе, которое переходил уже четыре раза. Перешел его в пятый раз, но это был уже последний переход.

Перед переходом я встретил мужчину лет сорока. Мы вместе перешли шоссе и продолжали дальнейший путь. Он расспросил обо мне. Рассказал о себе. Он учитель. Возмущался немцами, их фашистскими порядками, в частности, как они поступают с евреями, и от себя добавил: «Какие бы евреи ни были, они все же люди, и то, что делают с ними немцы, это нехорошо». Вот какой этот учитель был добрый человек.

Метров через двести пути он повернул в сторону, а я пошел дальше в своем направлении. На развилке наших дорог стояло небольшое двухэтажное здание школы новой постройки. Школьный двор был огражден. Во дворе находились дети — евреи под охраной немцев. Дальше на моем пути протекала малая речушка шириной 15–20 м. На берегу сидели двое молодых здоровых мужиков лет по 25–30. Я подошел к ним, поздоровался. Меня встретили вопросом: «Плавать умеешь?»

На противоположном берегу была лодка. Ее надо было доставить на наш берег, а эти ребята плавать не умели и воспользовались моей услугой. Они шли домой в свое село. Бежали из плена. До села от реки было километров 9-11, мы добрались вечером. Один из них взял меня к себе. В избу, где я остановился, пришло много людей. Расспрашивали о своих родных, не встречал ли кого где и когда.

Потом мы выкупались, поели. И снова полный дом людей, в основном женщин разных возрастов. Очень поздно мы улеглись спать.

Утром снова заходили к хозяину односельчане расспрашивать о своих сыновьях, мужьях. Меня начали агитировать, чтобы я остался и помог в уборке сена. Я отвечал, что никогда не имел дело с сельским хозяйством и не смогу быть полезным. Однако мои доводы отвергались как несостоятельные, все настойчиво требовали, чтобы я остался. Особенно усердствовала молодая женщина. Просила, чтобы я шел к ней, так как ей одной трудно справиться с хозяйством в эту горячую пору, а муж ее в армии, наверное, на войне.

Хозяин меня подстриг (у него была машинка), я побрился и уже не был похож на остриженного солдата. В этой деревне немцев не было. Но один колхозник рассказывал, что был в комендатуре, в районе, и слышал распоряжение немцев: дать списки активистов, коммунистов и евреев. И тут же меня спросили, не еврей ли я, так как очень похож.

Я, конечно, ответил, что не еврей, а сам решил срочно рвать когти. Пошел мимо г. Речицы, железнодорожного узла. Как только увидел паровозы и ж.д. рельсы, резко повернул правее, отошел от Речицы и подошел вплотную к границе Черниговской области, которая проходила по Днепру. Здесь в селе я заночевал. В доме была хозяйка и ее дочь с подругой — обе студентки пединститута, приехали на каникулы, тут их и застала война. Мужчин в доме не было. Позавтракав, я отправился дальше.

По пути мне часто приходилось видеть передвижение немецких войск. Ночь меня застала у небольшого хуторка. Попросился переночевать. В доме жили пожилые хозяева — муж и жена. Долго очень беседовал со мной хозяин. Он был грамотный, говорил, что сам из купцов и хорошо знает Екатеринослав[16], возил туда товар. Утром я отправился дальше. Я шел не по кратчайшей прямой, а зигзагами и кривыми, так как на моем пути встречались населенные пункты с немцами или с комендатурой. Я их должен был обходить проселочными дорогами, чтобы выйти на намеченный путь.

Поблагодарив за ночлег и еду, я пошел дальше и встретил моего ровесника, который пробирался в Киев. Назвался он Васей, закончил техникум, механик. Его беспокоило, что он будет делать при немцах в Киеве, дома. Вероятнее всего, говорил он, придется открыть ремонтную мастерскую. <…>

Болото.

Я подошел к болотистой пойме, мост через которую, вернее, верхнее строение моста сгорело. Остались обугленные сваи и перекинутые по ним неукрепленные бревна и балки. Я почувствовал опасность перехода. Но деваться было некуда, возвращаться — опасно и далеко, в ближайших пунктах немцы, и наступала ночь. Я пошел по балкам и свалился в трясину по уши. По свае выбрался вверх и мокрый пополз дальше по балкам. Видимо, тут был специально устроен примитивный пеший переход через это болото, и другие до меня его переходили благополучно, а я свалился. С трудом я добрался до берега. Пришел в ближайшую деревню темной ночью. Немцев тут не расквартировали. Но полицаев уже назначили.

Небольшая группа мальчиков и девочек еще по домам не разошлась. Я подошел к ним и спросил: где можно переночевать? Они между собой обсудили, где безопасней, и один паренек повел меня к себе. Родители восприняли мое неожиданное позднее появление в их доме отрицательно, с опаской и подозрительностью. Но позже, поговорив со мной, выяснив, что я при эвакуации ремесленного училища отстал от эшелона и теперь возвращаюсь к маме, прониклись сочувствием, покормили и постелили. Однако я от постели отказался, так как был весь до ниточки мокрый и попросил, чтобы мне разрешили переспать на скамье. Хозяева долго не могли понять мою прихоть. В темноте без освещения не было видно, что на мне мокрая одежда. После настоятельной моей просьбы я переспал на скамье, а утром я рассказал, что не хотел пачкать постель болотной водой. Хозяева меня пожурили, поругали за то, что скрыл от них, что я промокший. Утром я пошел дальше.

Партизаны?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.