II. Прохладный прием в Москве

II. Прохладный прием в Москве

Билеты у нас были до Шербура, но когда пароход еще качался посреди океана, стюард постучал в дверь каюты и передал радиограмму от Серебровского из Лондона. Русский профессор просил меня сойти в Лондоне, чтобы помочь ему составить доклад о технологии горных работ в Соединенных Штатах. Так что мы прервали путешествие в английском порту и поехали в Лондон.

Просмотрев доклад, я поразился больше, чем обычно, невероятной работоспособности этого русского. Он провел всего лишь несколько месяцев в Соединенных Штатах, и каждый день был почти всегда заполнен до отказа. И все-таки он нашел время написать большую книгу с подробными иллюстрациями, описывая самые современные методы добычи золота в нашей стране. Он готовил книгу для публикации на русском языке, и хотел, чтобы до ее выхода я проверил фактическую сторону. Не нашлось ничего, что можно было бы изменить в его описаниях.

Покончив с поручением, я забрал семью и направился в Берлин, где, как мне подсказал американский друг, можно познакомиться с инженерами, американцами и немцами, что работали в России и могли бы дать совет-другой. В то время сотрудничество между Россией и Германией было очень тесным; русские нанимали немецких экспертов сотнями, чтобы те помогли им запустить промышленные предприятия, а также приобретали в Германии материалы для новых фабрик, заводов и транспортных магистралей.

Сотрудничество оказалось очень удачным для обеих стран, и я уверен, что многие немцы были разочарованы — и некоторые русские тоже — когда к власти пришел Гитлер и разорвал отношения.

Инженеры в Берлине были весьма дружелюбны и старались помочь. Они предупредили меня, что традиции, окружающие инженеров в России, резко отличаются от соответствующих традиций в Соединенных Штатах, да и в большинстве других стран. Инженеры в России, объясняли мне, никогда не спускались в шахты или рудники в рабочей одежде, как инженеры в Соединенных Штатах. Они меня уверяли, что бессмысленно не соблюдать обычаи страны; я должен хорошо одеваться, носить перчатки, если направляюсь на рудник, и когда стану отдавать приказы, писать их у себя в конторе и отсылать подчиненным с курьером.

Я слушал с недоверием; и даже представить себе не мог, как такое буду делать. Еще с тех времен, когда я школьником проходил практику на приисках, я трудился бок о бок с рабочими, носил такую же одежду, а часто выполнял ту же самую работу, что и они. Я не мог понять, как инженер надеется чего-то добиться, если будет стоять столбом, разодетый в пух и прах, в перчатках, а не руководить работами.

В Берлине я впервые узнал, что мой попечитель, Серебровский, куда более важная персона в России, чем я раньше подозревал. Мне сказали, что он на одной из влиятельнейших должностей в промышленности, был на нескольких крупных постах и авторитетен, как никто. Он самый главный начальник в моей собственной отрасли, золотопромышленности, сказали мне.

В то время в Берлине было множество русских; некоторые — эмигранты, а другие — советские официальные лица в деловых командировках. Немалое число эмигрантов придумали себе хитрую аферу. Они выискивали в советских газетах новости о торговых агентствах, направляющихся в Берлин из Москвы. Узнав, что скоро прибудет такая группа, они обходили немецкие фирмы и там рассказывали, что у них есть близкие друзья среди уполномоченных, и они могли бы поспособствовать, чтобы закупки производили именно в названной фирме, за комиссионные. Немцы предлагали им проценты, если сделка будет заключена.

Чаще всего эмигранты не были знакомы с русскими в закупочных группах, и никакого влияния не имели, даже если случайно знакомые и попадались. Но по закону больших чисел советские покупщики какое-то количество товара заказывали в фирмах, где была такая договоренность, и эмигранты, таким образом, неплохо зарабатывали на жизнь безо всякого риска или вложения капитала, или оказания каких бы то ни было услуг.

Один из советских русских в Берлине хорошо ко мне относился и все пытался о чем-то предупредить, хотя по-английски почти не говорил. Наконец нашел переводчика, которому мог доверять, и весь вечер описывал советскую полицейскую машину,  необходимую и сложившуюся в реальных обстоятельствах. Просил меня не беспокоиться, если русские, работающие со мной, будут внезапно таинственно исчезать. Сейчас нет другого способа наладить дела, убеждал он меня, и я сам увижу, что полиция очень активно действует на шахтах и предприятиях. Объяснял, что следует смотреть на полицию как помощников в работе, а не препятствие, и не принимать их близко к сердцу.

Он хотел оказать мне добрую услугу, но заставил немало поволноваться. Картина, которую он нарисовал, как полиция все время наблюдает за предприятиями, неутешительна. Я не привык работать в таких условиях, и мне это не пришлось по вкусу. Кроме того, я не мог понять, почему так уж необходимо держать под надзором работников на шахтах и предприятиях.

Мы несколько дней оставались в Берлине, который в 1928 году был оживленным, веселым городом, и хорошо провели время. Все люди, с которыми я знакомился, проявляли интерес к моей поездке в Россию, и их рассказы об этой стране принесли немалую пользу. Серебровский встретил нас в Берлине и предложил поехать вместе с ним на поезде через польскую и русскую территорию в Москву.

В Лондоне и Берлине оказалась привычная для нас цивилизация; но стоило добраться до Польши — и нам, всем четверым, стало не по себе. Поезд пересек немецко-польскую границу посреди ночи, нас разбудил высокий солдат, что ворвался в купе и наставил армейскую винтовку через дверной проем. Дочки до смерти перепугались, да и я чувствовал себя не лучшим образом. Когда мы уже решили, что он вот-вот начнет стрелять, появился другой человек в форме и вежливо попросил предъявить паспорта. Он обменялся парой слов с солдатом на своем языке и будто бы насмешливо усмехнулся, увидев по визам, что мы направляемся в Россию. Судя по его поведению, мы решили, что полякам не нравится, когда иностранцы едут помогать русским.

Какой уж сон после такого инцидента, и когда мы разглядывали утром польские равнины, все еще покрытые снегом, хотя стоял апрель, настроение тоже не поднялось.

Снаружи было очень холодно, в поезде топили плохо. Условия не улучшились, когда мы пересекли восточную польскую границу и пересели в русский поезд. Местность такая же равнинная и неинтересная, в поезде еще холоднее.

Я поискал Серебровского, когда русский поезд отъехал от пограничной станции, и поначалу не нашел, но в конце концов обнаружил в вагоне-ресторане. У него на лице было счастливое выражение, какого я раньше не видел, а перед ним — горка ломтей черного хлеба и два стакана чая. Он пригласил меня попробовать, уверяя, что такого хлеба не найдется больше нигде, кроме как в России. Я попробовал и решил, что никто, кроме русских, есть его и не захочет. Позже, однако, я тоже полюбил русский черный хлеб, и ощущал его нехватку, когда покинул Россию.

Наша маленькая семья была не в лучшем расположении духа, въезжая в Москву. После польских и российских ландшафтов и поездов мы почувствовали, что, может быть, совершили ошибку, согласившись провести два года в такой обстановке. А Москва встретила нас прохладно. Несколько друзей, закутанных в меха до самых глаз, ждали Серебровского на вокзале, и последовали долгие объятия и приветствия. В возбуждении от встречи, Серебровский забыл о нашем существовании и вышел с длинного перрона, окруженный друзьями. Мы наконец отыскали носильщиков и собрали багаж, и выходя, только успели увидеть Серебровского, отъезжающего на длинном лимузине.

Тогда я плохо представлял себе российские условия, и еще не забеспокоился. Но мы не ожидали такой погоды; девочки были одеты в легкие платья и короткие носки, а вокзал не отапливался. Я сказал им подождать минутку, пока найду такси, не представляя себе, что такси в 1928 году в Москве практически отсутствовали. Собственно, в тот момент я начал охоту за транспортными средствами, чтобы попасть куда-нибудь, которая так и не окончилась за десять лет, пока я не сел в Москве на поезд, увозящий меня из России навсегда летом 1937 года.

Несколько одноконных саней стояли вблизи вокзала, извозчиков почти не было видно за шубами. Я не знал ни слова по-русски, а они не знали ни слова на других языках, и не проявляли никакого любопытства к тому, что я пытался им сказать. Я бегал вокруг вокзала добрых два часа, с каждой минутой становясь все злее, пока жена и дочки мерзли внутри вокзального помещения. Наконец, откуда-то возник невысокий человек с надписью «Гид» на кепке, говорящий по-английски. Вскоре на двух русских санях мы ехали в гостиницу, в которой оставались весь следующий месяц, проведенный в Москве.

С того дня я видел сотни американских инженеров, приезжающих в Россию, и страдал вместе с ними. Первые дни, когда все кругом говорят на совершенно незнакомом языке, когда пища, и обычаи, и магазины не похожи ни на что, виденное ранее, переносятся тяжело. Нас отвезли в гостиницу, которую теперь приспособили для иностранных туристов, и обслуживающий персонал говорит на нескольких языках. Но в 1928 году она была только для русских, и никто во всем здании вообще не говорил по-английски. Мы нашли ресторан на третьем этаже по запаху, но несколько дней мы не в состоянии были заказывать еду, пока не обслуживали еще кого-нибудь, и мы хотя бы могли показать на чужие тарелки.

Тут я быстро понял, что не продвинусь далеко с работой в этой стране, если не выучу их язык хоть немного.

На следующий день после прибытия началась русская пасхальная неделя. Все церкви, сотни церквей в Москве, почти непрерывно звонили в колокола, днем и ночью, в течение пяти или шести дней. Для наших ушей, колокола издавали дребезжащий незнакомый звук, и не давали уснуть. Мы понятия не имели тогда, что это была последняя русская Пасха, которую праздновали с размахом; вскоре после этого власти ликвидировали большинство церквей, а оставшимся было запрещено звонить в колокола. Сегодня и не услышишь церковный колокол в Советской России. В те дни русские были очень дружелюбны и гостеприимны по отношению к иностранцам, как были бы и сейчас, будь им позволено. Несколько русских, с которыми мы только что познакомились, пригласили нас домой и угостили печеными и творожными кексами, специально приготовленными на Пасху.

Я провел первый месяц в Москве, знакомясь с организацией центрального управления вновь созданного золотопромышленного треста «Главзолото», на который я работал. Кроме того, мне поручили составить список стандартного оборудования для рудников и обогатительных фабрик, и выбрать чертежи подходящего некрупного оборудования, которое могло бы производиться тут же на советских заводах. На меня произвело впечатление, что планы развития золотодобывающей промышленности составлялись в гигантском масштабе, и предполагались большие капиталовложения.

На тот первый месяц в Москве пришелся большой советский весенний праздник, 1 мая. Должен признать, что политически я был совершенно безграмотен; даже не знал, что 1 мая — праздник.

Это Международный день труда в Европе, но на рудниках Аляски, где я провел большую часть взрослой жизни, его никогда не праздновали. В управлении еще не нашли для меня переводчика с английского, и я объяснялся, как мог, на ломаном немецком, с помощью русского служащего, говорящего по-немецки. Под конец рабочего дня 30 апреля он пригласил меня зайти в управление в девять утра на следующий день, и я понял, что произойдет нечто особенное.

В управление я прибыл с запасом времени, и улыбающаяся русская девушка пришпилила ленточку мне на лацкан, а тот сотрудник, что говорил по-немецки, взял меня за руку и вытащил на улицу, где собрались остальные служащие, строящиеся в колонну. Я понятия не имел, что происходит, но пошел со всеми. По дороге к нам время от времени присоединялись другие группы, и наконец мы дошли до перекрестка с кольцевой улицей, в незнакомой мне части города. Как оказалось, здесь была наша временная остановка, и мы стояли и ждали.

Через час или около того мой гид по-немецки объяснил мне, что ему надо отойти на минутку по делам, и оставил меня среди группы, где говорили только по-русски. Я и не подозревал, что он меня сознательно бросает, но именно так он и поступил, и больше в тот день не появился. Погода стояла ужасно холодная, а я был одет слишком легко, чтобы спокойно стоять. Мы продвигались вперед, но очень медленно, поскольку улицы были забиты такими же колоннами, как наша.

Меня вовлекли в демонстрацию в девять утра, и я ходил или стоял в ожидании, не в состоянии даже завязать ни с кем разговор, до пяти часов дня.

Русские, казалось, все к этому привыкли; они явно пришли готовыми к долгому испытанию и развлекались, как могли, песнями и плясками, чтобы согреться. Я не так стойко держался в сложившихся обстоятельствах. Я бы улизнул, если б знал, где нахожусь, или мог спросить у кого-нибудь, как добраться до моей гостиницы. Но я даже не знал, в каком направлении сбегать.

Около пяти часов я увидел знакомое здание в центре города. Я знал, что моя гостиница недалеко. Не глядя по сторонам, я выбрался из колонны и прямиком направился в гостиницу, где наконец смог с удовольствием поесть и выпить.

Позже я узнал, что эти первомайские демонстрации — одно из грандиознейших зрелищ в мире. Я видел несколько со стороны, и они очень впечатляют. Но мой первый взгляд можно назвать: с точки зрения червяка. Я присутствовал на демонстрации и даже об этом не знал. Останься я в ее рядах еще пять минут, дошел бы до Красной площади, места назначения всех колонн, и промаршировал бы мимо Сталина и других высокопоставленных лиц на трибуне.

Изучая организацию, на которую собирался работать, я узнал, что золотопромышленный трест находился в процессе передачи от одного государственного наркомата к другому, и центральное правительство брало на себя работу рудников, которые до сих пор находились под номинальным контролем местных государственных органов. Но поскольку не хватало — собственно, почти не было — опытных работников и инженеров, а также оборудования, организацию разбили на ряд региональных трестов, каждый из которых нес непосредственную ответственность перед центральным трестом в Москве.

Таким образом, появлялась возможность лучше распределять наличные ресурсы.

В течение месяца изучения я начал понемногу понимать, что промышленность целиком, как практически все в России, контролировалась политиками. Мне объясняли, что центральный трест и все региональные тресты, и каждая группа рудников находится в ведении управляющего, без технической подготовки, и главного инженера. Управляющий — политработник, член Коммунистической партии, а главный инженер — номинальный администратор, ответственный за организацию работы. Но функции двоих начальников перекрывались и, как я обнаружил позже, стоило политработникам получше ознакомиться с производством золота, они постепенно прибирали к рукам контроль надо всем. Однако главных инженеров назначали заместителями, так что, если один отсутствовал, другой мог выполнять функции обоих.

Политический контроль, как я заметил с самого начала, проходил через всю организацию сверху донизу. Во главе таких отделов Треста, как рудничный, обогатительный, транспортный, проектный, бухгалтерский и отдел снабжения, находились два начальника, один из них коммунист, а другой — технический эксперт. Совершенно очевидно, что второй был дублером, и окончательное слово было всегда за политработником.

Тот первый московский месяц, наверное, был самым трудным для меня в России. Я хотел заняться порученным мне делом и никак не мог. Сначала не удавалось найти хоть какого-то переводчика, и даже когда переводчик нашелся, не так легко было понять специфическую организацию советской добывающей промышленности. Я никогда ни с чем похожим не сталкивался.

Но на самом деле события развивались быстро, по русским понятиям о времени, с которыми я ознакомился позднее. В середине мая мне сообщили, что я назначен главным инженером группы золотых рудников, разрабатываемых в Кочкаре, в горах Южного Урала в западной части Сибири. Я немедленно — как поступил бы на Аляске или где-нибудь еще — попросил планы рудников, производственные показатели и калькуляционные ведомости, чтобы оценить, имеет ли смысл их разрабатывать.

Подготовить материал я просил молодого немецкого экономиста из управления. Он был убежденный коммунист, приехавший строить коммунизм с большевиками. Он сказал: «При нашей системе нет нужды беспокоиться о затратах. Если издержки производства на одном руднике высокие, это компенсируется низкими издержками на другом руднике».

Смысла в этом заявлении я не увидел, но был не в состоянии, да и не в настроении с ним спорить. Я собрал семью, мы снова сели в русский поезд, на сей раз в долгую поездку из Москвы на Урал.