Глава 3

Глава 3

Я скучаю по той нашей прошлой большой семье, в которой, может быть, не все друг друга любили, но, во всяком случае, жили более-менее мирно… С грустью и умилением вспоминаю Украину, Белоруссию, Тбилиси, переполненные дворцы спорта, гостеприимных и дружелюбных людей… Помню, когда мой дядя впервые привез меня в Москву, мне было 15–16 лет, она была чистой, ее бесконечно поливали и подметали, помню других москвичей, спешащих с улыбками на лицах…

Друзья узнали о новом увлечении Муслима намного раньше, чем семья или учителя в музыкальной школе. И дело было не только в том, что он стеснялся, просто одновременно с пением он увлекся еще и так сказать «легкой музыкой» – очень неодобряемым властями джазом. Они с друзьями собирались и тайком слушали джазовые записи и… оперную музыку, не входящую в школьную программу. Увы, строгости были такие, что не только за джаз, но даже за любое отступление от академической программы их могли серьезно наказать.

Помню, тогда мы все поголовно были влюблены в Лолиту Торрес – после триумфального успеха фильма «Возраст любви» с ее участием. Мы знали все ее песни, старались исполнять их в ее манере. Естественно, делать это в здании школы было нельзя: если бы я сыграл или спел что-нибудь из репертуара Лолиты Торрес или Элвиса Пресли, которым мы тоже увлекались, то меня бы выгнали или с урока, или вообще из школы. Так, например, было с известным впоследствии нашим джазменом Вагифом Мустафа-заде, с которым я вместе учился. За то, что он увлекался джазом и играл его очень хорошо, его выгоняли из школы, потом, правда, опять принимали – музыкант он был великолепный. Сейчас его имя внесено в Американскую энциклопедию джаза как одного из лучших джазовых музыкантов мира.

Мой интерес к другим музыкальным жанрам, видимо, скрыть не удавалось, потому что наш директор Таир Атакишиев пожаловался на меня тете Муре: «У меня такое ощущение, что Муслим увлекается легкой музыкой». Тетя строго спросила: «Ты что, действительно стал увлекаться легкой музыкой?» – «Какая же это легкая – это неаполитанские песни! Их исполняют все знаменитые итальянские певцы». – «А что, ты считаешь, что это классическая музыка?» Строгости тогда в нашей школе были невероятные…

Но разве запреты могут помешать компании увлеченных подростков? Скорее наоборот – ощущение того, что они делают что-то запретное, только подхлестывало их интерес. А поскольку все они учились в музыкальной школе, конечно же вскоре от прослушивания контрабандной музыки ребята перешли к ее исполнению. Они организовали свой подпольный ансамбль, в котором Муслим был пианистом, аранжировщиком и немного композитором. Кстати, играли они не только джаз, но и вполне классические академические произведения. Одной из первых Муслим, например, обработал каватину Фигаро – переложил ее для двух скрипок, альта, виолончели и рояля. Но хотя это была сложная работа и к тому же вполне укладывающаяся в рамки разрешенной академической программы, в школе он ее тоже изо всех сил скрывал. Дело в том, что учеником он был не слишком усердным, часто, как говорится, волынил и не слишком охотно выполнял задания, которые ему были не интересны. Поэтому учителя были бы точно не в восторге от того, что он отвлекается на какие-то посторонние занятия.

Впрочем, скоро его поймали, хотя тут он был виноват только сам – на уроке, вместо того чтобы слушать объяснения, писал партии к «Элегии» Массне для своего ансамбля. Рассерженная учительница забрала у него тетрадь, прочитала и поразилась – этот лентяй не желал учить уроки, тогда как по своим знаниям, оказывается, уже давно ушел далеко вперед по сравнению со всеми остальными.

Муслим был не слишком доволен тем, что его разоблачили, – так было недалеко и до того, что все узнают, какую музыку они слушают и играют. Поэтому он попытался поскорее замять это событие. К тому же он не собирался никому раскрывать, что он пробует себя как композитор, а к тому же еще и поет. Но как бы он ни пытался, долго все это в тайне хранить не удалось, и разоблачения последовали одно за другим. И наверное, это было даже к лучшему – игра в секретность, разумеется, была интересной, но зато школа могла помочь Муслиму быстрее развить его таланты.

Сначала выяснилось, что он сочиняет музыку, и его перевели в класс детского творчества, где он начал писать романсы на стихи Пушкина, которого всегда любил. А потом преподавательница русского языка задержалась в школе после уроков и случайно услышала, как Муслим поет – он думал, что все разошлись, и начал свои обычные вокальные упражнения. Учительница была поражена – до нее, как и до многих, доходили слухи, что он увлекся пением, но, конечно, никто и представить не мог, что у него такой потрясающий голос и уже такой высокий вокальный уровень. Назавтра об этом узнала вся школа, и вскоре Муслима назначили вокальным иллюстратором на уроках музыкальной литературы – вместо пластинок, которые обычно ставили, чтобы что-либо проиллюстрировать, арии и романсы стал исполнять он. В конце концов сложилась забавная ситуация – о том, что Муслим поет, причем прекрасно и вполне профессионально, знали уже все, кроме родственников. Но разумеется, в один прекрасный день узнали и они, причем произошло это неожиданно и очень эффектно.

Когда однажды пришедшие к нам гости попросили, чтобы я что-нибудь сыграл на рояле, мой дядя пошутил: «Смотрите, только стулья от восторга не поломайте». Я разозлился, сел, саккомпанировал сам себе и спел. Стулья не ломали, было такое молчание, как в «Ревизоре» в конце. Сначала никто ничего не мог понять, а потом, естественно, всеобщий восторг…

…Ломка голоса у меня произошла к четырнадцати годам. Я ее особенно и не заметил, потому что не собирался быть певцом и об этом не думал. Но когда я вдруг обнаружил, что у меня настоящий певче-ский голос, тут все как сговорились: нельзя ему еще петь, он еще подросток. Я стал петушиться – да мне плевать на это ваше «нельзя»! Неужели не слышите, что это не мутационный голос? Во время ломки голос хрипит, с баска на петуха срывается, а тут уже ровный баритон-бас. Всем он нравится, все восхищаются, а петь не дают.

Но разве кому-нибудь когда-нибудь удавалось что-то запретить Муслиму Магомаеву? Он не терпел никакого принуждения. Не дают петь профессионально – ничего, найдется немало любительских сцен, где его примут с распростертыми объятиями. И он отправился в Клуб моряков, где был неплохой самодеятельный ансамбль.

Там очень изумились, что человек с таким голосом хочет петь у них, а не идет в музыкальное училище и на профессиональную сцену, но, конечно, были счастливы его принять. Ну а родственники Муслима быстро узнали о его бунте и… сдались. Еще один его дядя, знаменитый дирижер Ниязи, поругал его, погрозил потерей голоса, но все же разрешил заняться вокалом. Правда, поставил условие: пока не закончит – никаких концертов. И не изменил своего мнения, даже когда уже в музыкальном училище Муслима собирались отправить участвовать в правительственном концерте, который давали для Хрущева.

Поскольку в школе не было отделения вокала, с ним стала заниматься преподавательница консерватории Светлана Аркадьевна. Научила она его чему-то новому или нет, трудно сказать, но о занятиях у нее Магомаев всегда вспоминал с удовольствием – она была опытным преподавателем, хорошим человеком, и они сразу нашли общий язык.

А спустя какое-то время произошло событие, ставшее серьезным испытанием для самолюбия Муслима и его уверенности в правильности выбранного пути. В Баку приехал Большой театр, и покровители юного певца попросили одну знаменитую оперную примадонну устроить ему прослушивание. Что он ей только ни пел – куплеты Мефистофеля из «Фауста», каватину Фигаро из «Севильского цирюльника», неаполитанские песни – все то лучшее, что написано для баритонов. Примадонна слушала его с каменным лицом, а потом вынесла вердикт: мальчик с хорошим голосом, но не более.

Это стало ударом не только для Муслима, но и для его родственников. Как ни странно, сам юный певец успокоился быстрее всех. Он верил в свой талант и был склонен искать причину в чем-то внешнем. Может, он слишком увлекся итальянским репертуаром? Или по привычке слишком оригинальничал, вышел за строгие академические рамки и из-за этого произвел плохое впечатление?

А вот родственники вновь вспомнили о своих сомнениях – вдруг голос еще формируется и, позволяя ему петь, они сами губят его будущее? В конце концов решили не вспоминать о неудавшемся прослушивании и показать Муслима знаменитому московскому специалисту по связкам. Благо, Джамал как раз собирался в Москву по служебным делам и мог взять племянника с собой.

Визит к доктору прошел удачно – тот осмотрел связки, подтвердил, что они хорошо развиты, голос полностью сформирован и можно петь, ничего не опасаясь. Но Муслим не торопился возвращаться с дядей в Баку, он хотел повидаться с матерью, которая ради этого приехала из Барнаула. Ему было всего шестнадцать лет, но он был вполне самостоятелен, и Джамал не стал ему мешать, дал денег на проживание и дорогу и уехал.

И тут судьба опять устроила Муслиму испытание, словно хотела еще раз проверить, уверен ли он в том, что хочет стать певцом.

После встречи с матерью он решил зайти в профессиональную студию, где записывали модные тогда звуковые письма. Видно, все же напугали его всеми этими разговорами о ломке, и он решил сохранить запись своего голоса – мало ли, а вдруг он и правда сломается, ну или хотя бы просто сильно изменится со временем.

В студии его пение произвело фурор. Его расспрашивали, профессиональный ли он певец, восторгались его голосом и говорили, что он просто обязан остаться учиться в Московской консерватории. Обещали даже помочь с общежитием и устроить прослушивание у знаменитого баритона из Большого театра. Муслиму все это льстило – да и кому бы это не польстило, тем более в шестнадцать лет, – и он, конечно, согласился, хотя денег у него уже было совсем впритык, и в общежитии ему пришлось даже серьезно поголодать.

Но… повторилась история с оперной примой. Баритон послушал записи и высокомерно сказал, что юноше лучше вернуться в родной Азербайджан. В чем там было дело? Опять в несовпадении школ, взглядов и вкусов? Или в банальной зависти к молодому таланту? Сам Магомаев всегда предпочитал думать о людях хорошо, поэтому искренне или не очень, но верил в первый вариант.

Я возвращался в Баку, вспоминая и богемные споры в общежитии, и первые записи в студии звукового письма, которые дали мне возможность по-настоящему узнать ощущение собственного голоса со стороны. Чувство непривычное, почти мистическое… И вынужденное голодание в гостиничном номере, которое открыло мне такое в человеческой природе, когда чувство голода превращает нервную систему в голые провода. Таким состоянием можно как угодно манипулировать людям сытым. Я до того не знал, что такое голод. Теперь знаю, как недостойно, трудно, даже опасно быть голодным.

Под стук вагонных колес отступила обида на именитого баритона с обычной русской фамилией, отозвавшегося с холодным пренебрежением о моем пении. Потом, когда узнаю, что абсолютно объективных оценок не бывает, я найду объяснение таким поступкам мэтров. Когда узнаю, что мнения знаменитостей субъективны, неожиданны, зависят от сиюминутного настроения, я пойму и то, что редко кто из больших талантов обладает естественной доброжелательностью.

Я приехал, втянулся в привычную жизнь: продолжал петь, занимался с Сусанной Аркадьевной Микаэлян, сочинял пьесы и романсы, делал инструментовки, музицировал в кругу друзей… Стихия молодого человека, который делает то, что ему нравится.