ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН И РЕШЕНИЙ ВСТРЕЧА С АЛЕКСАНДРОМ БЛОКОМ
ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН И РЕШЕНИЙ
ВСТРЕЧА С АЛЕКСАНДРОМ БЛОКОМ
В Петербург Маршак вернулся из Ялты летом 1906 года. Время это было непростое. После подавления революции 1905 года в умах царило смятение, что конечно же не могло не отразиться и на литературе. Впоследствии Маршак не раз будет возвращаться к этому времени в беседах с молодыми литераторами, на семинарах молодых писателей. А позже объединит их в цикл «Не память рабская на сердце». Есть в этих заметках такие мысли: «Что же такое „вдохновение“?
В пору упадка поэзии вдохновением называют некое по-лубредовое, экстатическое состояние сознания. То состояние, когда разум заглушен, когда сознательное уступает место подсознательному или, вернее, бессознательному, когда человек как бы „выходит из себя“. Недаром многие поэты этой поры в поисках пьяного вдохновения прибегают к наркотикам. Кокаин, опиум, гашиш — неизменные спутники декаданса».
Излишне говорить, что такие времена для литературы не очень благодатны. Безвкусные произведения не лучшим образом влияют на читателей. Однажды, получив письмо от своей двоюродной сестры С. М. Гиттельсон, преисполненное восторга от творчества Лидии Чарской (впрочем, не одна она зачитывалась ею), Маршак ответил ей стихами:
«Милая Соня,
Тебя я люблю,
Но Чарскую Лиду —
Совсем не терплю.
У Лиды, у Чарской
Такой есть роман:
В семье одной барской
Родился болван.
И няньки, и бонны
Ходили за ним.
Был мальчик он томный
Лицом — херувим…
Он только для вида
Всегда был хорош…
…Заносчив он слишком,
Гордится родней,
И прочим мальчишкам —
Пример он дурной…»
Что же в те смутные годы спасло поэзию Маршака от соблазнов, от пошлости? Думается, прежде всего — воспитание, полученное в семье, генетический код его предков и конечно же влияние В. В. Стасова, я бы сказал — непреходящее влияние, и еще — умение «находить» друзей. Поэт Валентин Дмитриевич Берестов — друг Маршака — приводит в своих воспоминаниях рассказ Юдифи Яковлевны Маршак об этом времени: «А вот Маршак и еще несколько молодых людей разгуливают по Питеру, сшибают сосульки, насвистывают, напевают. Сегодня у них праздник. Он называется „Умозгование весны“.
И еще одна прогулка. Рядом с Маршаком молодой, худощавый человек с бледным, измученным лицом. Он всего на семь лет старше Самуила Яковлевича, но уже знаменит. Это Саша Черный. Впрочем, за те часы, пока они без цели бродят по городу и читают стихи, оживление Маршака передается и ему. Саша Черный ведет Маршака к себе в меблированные комнаты. Пьют вино и снова читают, читают…» И это в то время, когда Маршаку предстояло сдавать выпускные экзамены в гимназии! За год до этого, летом 1905 года, находясь в гостях у родителей (до этого он у родителей не был почти год) в Разливе, где семья Маршаков снимала дачу, он готовил к поступлению в гимназию свою сестру Юдифь и провожал ее на каждый экзамен. «По дороге, за какие-нибудь полчаса, он рассказал мне всю древнюю историю, которую мне нужно было сдавать, — вспоминала она. — Рассказывал он с таким юмором, что я, вместо того, чтобы волноваться перед экзаменом, всю дорогу хохотала…»
15 августа 1906 года Стасов подарил Маршаку четвертый том своего Собрания сочинений, сделав в нем такую надпись: «Сам, пожалуйста, будь всегда САМ и меня никогда не забывай. В. С.». И ниже: «Желаю поскорее большой рост — в сажень». Это была последняя встреча Маршака со Стасовым, но незадолго до нее Стасов в очередной раз помог Маршаку избавиться от неприятностей — да еще от каких!
Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях «Вами зажженный горит огонек» А. Гольдберг: «Среди многочисленных подопечных Стасова был молодой скульптор Герцовский. Во время одного из приездов Маршака из Ялты в Петербург Стасов познакомил его с Герцовским, и молодые люди стали встречаться. Из разговоров с Герцовским Маршак понял, что тот связан с каким-то революционным кружком, помогает в перевозке оружия и поэтому обязан соблюдать конспирацию. Однако, судя по всему, он ее не слишком строго соблюдал.
Как-то вечером Маршак заехал к Герцовскому на Васильевский остров. Окно было освещено, дверь открыли сразу, но в квартире оказалась засада. Два дюжих жандарма повезли Маршака в охранное отделение. И тут же начался допрос.
За столом сидел человек в штатской одежде и разбирал бумаги. Он протянул один из листов Маршаку:
— Это вам адресовано?
Действительно, вверху страницы было обращение к Маршаку, а потом шло письмо, в конце которого были нарисованы виселица и колыбель.
— Кажется, ваш приятель изволил предсказать свою судьбу? Он арестован, и Бог знает, что его ждет. Может быть, и петля. Но при чем здесь колыбель?
Маршак пробежал глазами и из туманных словоизлияний Герцовского понял, что тот намерен жениться. Зная склонность Герцовского к символистике, нетрудно было догадаться, что петля и колыбель воплощали в себе возможные перспективы будущего брака.
Но следователь не поверил этим объяснениям и, хотя никаких улик против Маршака не было, на всякий случай постращал его серьезными последствиями. И вдруг, изменив тон, порекомендовал не заниматься террором, а следовать учению графа Толстого, не отвечая на зло насилием. Это было так неожиданно, что Маршак с трудом удержался от смеха, несмотря на невеселую ситуацию.
Ночь он провел в одной комнате с безумно скучающим жандармом, который время от времени будил его и уныло тянул: „Послушайте, сыграем в шашки“. А под утро явился следователь и весьма почтительно осведомился, знаком ли Маршак с действительным статским советником Стасовым, который его разыскивает.
Маршака сразу же освободили, и он зашагал по пустынным улицам к своему избавителю. Много позднее он узнал, что Герцовского выслали из Петербурга».
Самуилу Маршаку приходилось постоянно думать о заработках — его отцу все труднее становилось содержать большую семью. Именно в то время Маршак начал активно сотрудничать со многими петербургскими газетами и журналами, продолжая писать стихи. Еще свежи были воспоминания о жизни в Крыму, но душой его теперь завладел Петербург — Петербург Александра Блока:
Это не дома, а корабли.
Мачты, флаги темных кораблей —
Тучи перетянуты вдали.
Полночь звезд светлей.
Улица открыта и пуста.
Стало белым золото креста.
Над Невой светлеет высота.
Дремлет пристань. В лодку мы сошли.
Тихо и волнисто на мели.
Но пугливо встречен был волной
Плеск весла над гулкой глубиной.
Это был уже не тот город, который он оставил два года назад. Духовный облик столицы заметно изменился. В поэзии появились новые громкие имена: Вячеслав Иванов, Федор Сологуб, Игорь Северянин… Но по-прежнему любимым поэтом Маршака оставался Блок. Судьба сводила их не раз. Маршак бывал у Блока как репортер петербургских газет. «Помню, с каким волнением читал я ему в его скромно обставленном кабинете свои стихи. И дело было тут не только в том, что предо мною находился прославленный, уже владевший умами молодежи поэт. С первой встречи он поразил меня своей необычной — открытой и бесстрашной — правдивостью и какой-то трагической серьезностью. Так обдуманны были его слова, так чужды суеты его движения и жесты. Блока можно было часто встретить в белые ночи одиноко шагающим по прямым улицам Петербурга, и он казался мне тогда как бы воплощением этого бессонного города. Больше всего образ его связан в моей памяти с питерскими Островами. В одном стихотворении я писал»:
Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад — Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
Это из автобиографии Маршака, написанной им в Ялте в 1963 году.
А вот что рассказал он своему другу художнику Николаю Александровичу Соколову много лет спустя после вышеописанной встречи: «Вообще Блок был для меня образцом благородства и чистоты. Помню, в молодости я шел как-то белой ночью по пустынной набережной Невы под руку со случайно встретившейся женщиной… Мы говорили о пустяках. И вдруг вижу: стоит у решетки черный силуэт. Это был он — Блок. Высокий, бледный, с одухотворенным лицом.
Он узнал меня. Мы поклонились друг другу. И мне вдруг стало так стыдно от этого контраста».
Маршак в те годы написал немало лирических стихов, но лишь несколько из них он включил в книгу лирики, изданную в конце жизни. Вот одно из них — «Качели», посвященное Якову Годину:
На закате недвижимо
Закружился светлый сад…
Стой смелей! — вперед летим мы…
Крепче стой! — летим назад.
Как игра весны и бури —
Наша радость и испуг.
От лазури до лазури
Описали полукруг.
Очертили коромысло…
В бледном небе ты повисла
С легким криком и мольбой…
И нырнула станом стройным
Вниз — и ястребом спокойным
Я поднялся над тобой.
27 ноября 1908 года Маршак пишет Блоку:
«Уважаемый Александр Александрович,
не написал Вам до сих пор о своем деле, так как неожиданно должен был уехать из Петербурга.
Дело мое заключалось в следующем. Я рассчитывал устроить какой-нибудь концерт или вечер в пользу моего друга Я. В. Година, которому угрожала солдатчина и которого можно было избавить от нее за 100–150 рублей. У меня не было ни одного знакомого среди артистов и артисток, и я хотел просить Вас помочь мне в деле привлечения участвующих. Но теперь Годин освобожден и, следовательно, концерт больше не нужен.
Затем я предполагал взять у Вас цикл стихов (кажется, „О Прекрасной Даме“), который Вы обещали в наш сборник.
Сборник этот выйдет в феврале, а рукописи надо собрать не позже 8 декабря.
О направлении сборника мы говорили Вам еще весной, но если Вы пожелаете, я могу сообщить и различные подробности».
Нетрудно понять, что с такой просьбой можно обратиться не просто к хорошему знакомому, а к человеку, которому доверяешь, на помощь которого имеешь основания рассчитывать.
Яков Годин был ровесником Самуила Маршака. Он родился и вырос в гарнизоне Петропавловской крепости. Отец его, выходец из кантонистов, служил там фельдшером. Ранние стихи Якова Година очень отличались по содержанию от стихов того же периода Самуила Маршака. Одно из первых его стихотворений, написанное под впечатлением событий 9 января 1905 года, было напечатано в большевистской газете «Новая жизнь». Кровавое воскресенье было, увы, не первым трагическим событием, которое довелось увидеть Якову Годину. Он был еще ребенком, когда стал свидетелем смертной казни в Петропавловской крепости. Все это не могло не сказаться на его мировоззрении. Яков Годин уехал из столицы в начале 1910-х годов, но дружеские отношения с Маршаком поддерживал до последних дней своей жизни.
Вот несколько строк из воспоминаний Ольги Яковлевны — дочери Година: «Отец много рассказывал о своей дружбе с Самуилом Яковлевичем, об их юношеских годах, когда они вместе постоянно гостили в семье известной пианистки С. Г. Крайндель, где их называли мальчиками — Сёмой и Яшей…»
В середине 1950-х годов, уже после смерти Година, поэт Сергей Городецкий писал:
«Поэт эпохи революции 1905 года Яков Годин заслуживает того, чтобы его знал и советский читатель… Он стал поэтом городских окраин, поэтом пролетарской любви… С редким для молодого человека чутьем он выбрал своим учителем первейшего поэта той эпохи — Александра Блока — и стал скромным, но умным и верным его учеником…»
Безусловно, именно сходное восприятие творчества Блока способствовало сближению Година и Маршака. «Помню… я задал себе вопрос, кого из новых в ту пору писателей я больше всего люблю, и ответил себе: Александра Блока и Бунина… — писал Самуил Яковлевич. — В 1910-м году я был у Блока дома (на Галерной улице). В небольшом и скромном его кабинете я, волнуясь, читал ему свои стихи. На его строгом, внешне спокойном лице нельзя было прочесть, что он думает о моих стихах. А потом он сказал мне несколько добрых и приветливых слов, но тоже строго и сдержанно…
И тогда, и при каждой следующей встрече с ним я как-то внутренне подтягивался. Так необычно правдив он был и так по-юношески трагически серьезен. Глубокая и сложная душевная жизнь чувствовалась в каждом его взгляде и жесте. Он был как бы воплощением Петербурга и его белых ночей…»
Известный литературовед Станислав Рассадин назвал свои воспоминания о Маршаке очень точно — «Звено». Действительно, Маршак был знаком со Стасовым, Репиным, Блоком, Горьким, Шаляпиным, Глазуновым, оказался свидетелем революционных событий 1905 и 1917 годов, испытал на себе невзгоды советской эпохи, был наставником многих поэтов. И вот что Маршак рассказал Станиславу Рассадину о своей последней встрече с Блоком, состоявшейся, вероятно, в 1910 году: «Я читал ему свои стихи, и он очень внимательно слушал, а потом сказал: „У вас есть свое солнце“. Хотя, правду сказать, стихи были подражательные, и подражал я, конечно, ему».
Сегодня трудно установить, какие стихи читал Маршак в тот день Блоку, но можно предположить, что, услышав такой высокий комплимент от первого поэта России («У вас есть свое солнце»), он среди других стихов прочел ему и стихотворение, написанное еще в юности, в 1906 году:
В долинах ночь еще темнеет,
Еще светлеет звездный дол,
И далеко крылами веет
Пустынный ветер, как орел.
Среди колонн на горном склоне
Стоишь, продрогший, в забытьи…
А при дороге ропщут кони
И возмущенные ручьи.
Опять дорога. Мрак и тряска.
Но с моря выглянет рассвет,
И кони, упряжь и коляска
На скалы бросят силуэт.
В первые десятилетия XX века Маршаку довелось пройти суровую школу жизни. Он мыкался по редакциям газет и журналов, предлагал статьи, фельетоны — среди них и стихотворные, и при этом не оставлял мысли об учебе в университете. Но… «после моего изгнания из Ялты поступить в русский университет мне было нелегко, — вспоминал он, — и я решил по примеру многих моих сверстников уехать за границу».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.