"Их роковой час"

"Их роковой час"

Не счесть дней и недель бомбардировок. Мы привыкли к этой новой жизни, ее приливам и отливам, пульсу и дыханию, тяжелым атакам и вялым налетам. Многих людей, которых я знал и встречал буквально несколько дней тому назад, сегодня уже нет в живых. Дома, в которых так привычно кипела жизнь, сейчас в руинах. Вот там был наш молочный магазинчик. Молоденькая молочница, развозившая молоко, тоже стала жертвой. Жена зеленщика в больнице, она тяжело ранена. Бомба упала в парикмахерскую, в которой жили четверо хорошеньких монашек. Они убиты. Всего их было шестеро. Тс две, что оказались на ночном дежурстве, избежали смерти. А что общего имеют эта небольшая улица, и эти маленькие магазинчики, разрушенные в тот самый час, когда люди чаще всего совершают покупки, с амбициями Гитлера править миром? Ночи становятся длиннее, а днем раньше темнеет и тотчас бомбы сыплются с неба. В такси, автобусе, магазине, в доме, у стола, откуда ни возьмись, появляется гул самолетов, близкий или далекий. Но жизнь продолжается в этом густонаселенном городе. Служащие, как всегда, в своих офисах, а рабочие ведут невидимую борьбу в тылу войны. Устраняются повреждения, расчищаются обломки, и люди снова готовы оказаться там, где наследила война. Никто не теряет самообладания, все остаются уравновешенными и терпеливыми. Вот люди появляются из укрытий — и начинается новая, более изнурительная работа — мирная. Все больше и больше проявляется особая значимость этих недель. Победа. Бои стихают без предупреждения. И вот последний, решительный бой, который, очень может быть, поставил крест на этой войне. Может, эта фраза "их роковой час" — не только фраза, а величие подвига, совершенного крошечной группой людей, отчего значение его не преуменьшается. Быть может, миссия страны и состоит в том, чтобы примирить между собой традицию и революцию на долгие времена и шагать рука об руку?

С Трафальгарской площади, где сейчас две глубоких воронки, я наблюдаю за захватывающим воздушным боем, который идет высоко над головой. Видны белые следы дыма немецкой эскадрильи, летящей плотным строем в воздухе. Три английских истребителя кружатся вокруг них. Замысловатые спирали и фигуры оставляют следы в небе. Но вот облака спрятали от нашего взгляда это зрелище, и бой продолжается, скрытый от наших глаз. Словно бой духов.

Этот бой ждет своего рокового часа, как и борьба за будущее Европы. Но кто способен вести войну с Тварями? — так стоит вопрос в Апокалипсисе. "Прежде, сэр, разрешите заметить, что использование одной лишь силы — не более чем вопрос времени. Она может ослабнуть на мгновение и это не избавляет ее от возможных нежелательных повторений. Так нельзя управлять нацией. Это должно быть полностью искоренено". Слова Берка произносились в один из самых критических периодов в британской истории, произносились со ссылкой на Соединенные Штаты. Однажды уже абсолютизм, завоевав материк, остановился перед англосаксонским миром. Гоббс, построивший теорию Левиафана в этой стране, обнаружил, что она введена в практику во Франции и Пруссии. Это спасло Англию от повторения пути, по которому развивался континент. Однако те же самые мысли сегодня призывают ее бороться с новым абсолютизмом.

Существует стойкое убеждение, что традицию не расчленишь на части. Существуют исторические силы, которые сплотились, чтобы противостоять соблазну доктринерского обучения.

Существует духовная независимость, противостоящая любого рода политическому и интеллектуальному абсолютизму. Имеются не только теоретически обоснованные разграничения общественной и личной жизни, но и постоянная корректировка практических абсолютистских тенденций, которая постоянно пытается контролировать общественную жизнь. Существует и неподдельный демократизм, исходящий из корпораций и личного стремления к независимости и отличный от других форм демократизма по своей природе. Существует иррациональность этой демократической жизни, дающая ей свою силу. Эта иррациональность лежит в чувстве независимости, присущем индивидууму, в религиозных корнях, коими является личное чувство ответственности.

Именно из этих элементов в Соединенных Штатах выросло сообщество, которое, несмотря на явные признаки сверхрационализации сохранило и донесло до сегодняшнего дня принципы своей свободы. В британском колониальном государстве среди многообразных ложных взлетов и падений установилась некая форма либеральных принципов и справедливого управления большими территориями и различными народностями, какой еще никогда прежде не было в мировой практике.

Таким образом, появилась правящая верхушка, настоящие руководители по призванию, приверженные политическим традициям и либеральным взглядам и, казалось, созданные для того, чтобы распространять принципы справедливого управления за пределы своих сфер влияния, чтобы формировать разумный мировой порядок.

Но такое развитие событий нельзя заранее спрограммировать, оно может быть испробовано только на практике. В этом смысле организация нового порядка — победа над современным Левиафаном — зависит от исторических процессов, не программируемых, а возникающих из современных исторических условий. Всякий рациональный план европейского или всемирного объединения, замедляющий развитие центра власти возрождающегося нового порядка, обречен остаться политической теорией на бумаге. Наряду с реальным развитием событий навязчивое экономическое и политическое планирование, основанное исключительно на рациональных суждениях, кроет в себе опасность неразберихи и переключает внимание с современных возможностей на утопические эксперименты, обреченные на провал. Новый порядок нельзя сотворить, он придет к нам сам, рождаясь в муках и борьбе. Поэтому невозможно предопределить его заблаговременно. Приход его в целом и в деталях будет зависеть от современных условий, в которых он появится. Это, можно сказать, действительность существования империи и американского сообщества. Его приход зависит и от развязки событий в других регионах.

Следуя великим политическим традициям этой страны, политическое совершенствование необходимо для того, чтобы противостоять соблазну нового абсолютизма, которого в наши дни не избежать, если начинание абстрактно, а рациональные и доктринерские идеи будут преобладать над исторической действительностью. Нет иного пути, как работать, опираясь на существующие условия, и руководствоваться принципами, испытанными в практическом управлении империей, представляющими собой составляющие еще более великого, более универсального порядка. Ни Европейский союз, ни структура Соединенных Штатов Европы не могут подменить зарождающуюся мощь и развитие, которое сегодня набирает ход, а завтра возмужает в результате тесного сотрудничества империи с Соединенными Штатами.

Но это сотрудничество, если таковое произойдет, не должно привести к подобию утопического супергосударства, как представляется многим. Оно будут сосуществовать наряду с другими формами в атмосфере особых прав. Дальнейшее развитие централизма и единообразия не в национальном государстве, а в какой-то международной суперструктуре не может довольствоваться жизненными традициями двух англосаксонских сообществ, которые сами же успешно сопротивлялись любому проявлению современного абсолютизма. И как любой распространенный порядок, создающийся вокруг атлантического стержня, он должен будет учитывать различия в народностях и их нужды. Нельзя, чтобы это происходило по единой схеме, которая разрушала бы исторические формы в угоду логическому удовлетворению.

Тиранию тоталитарных государств нельзя победить, превратив современный абсолютизм из инструмента национального империализма в инструмент международного социализма или рационалистической плановой системы. Трудность уйти от искушения шаблонного начала состоит в том, что в сравнении с популярной и в некотором отношении заманчивой целью политического и экономического планирования, причины, которые могли повлечь базовые принципы такого мирового сообщества, какое могло бы произойти вокруг Британской империи и Соединенных Штатов, оказываются, как правило, неясными, многовариантными, логически незавершенными.

Всякое рациональное планирование сопровождается рядом традиций и исторически обусловленных требований. Как и во французской трагедии, здесь напрашивается триединство времени, места и действия. Это требует концентрации правящей власти и централизации исполнительной. Современные намерения избежать такой концентрации и централизации едва ли можно считать вытекающими из незрелого мнения и посредственного легкомысленного интеллекта.

Еще одна уникальная миссия англосаксонского мира заключается в том, что вместо "деспотизма разума", пользуясь словами революционера Робеспьера, решающую роль в ней играет исторический процесс, избавляющий от концентрации власти и централизации, а на их месте будет поддерживаться многоликое сообщество с настоящим, а не только лишь формальным разделением властей. Это — единственно возможная форма любого мирового союза или федерации.

Это могло бы означать, что вместе со сверхнациональным экономическим порядком и сверхнациональной координацией социальных служб должны развиваться особые конституционные формы самоуправления. Важно гарантировать им экономическое и социальное планирование, какое необходимо для обеспечения работой и жильем, чтобы это не стало функцией централизованного супергосударственного управления и, тем самым, началом возникновения сверхвласти. Кроме этого, важно сопротивляться существующим политическим тенденциям централизации, стимулируя местные структуры управления в регионах. Во всех вопросах, выходящих за рамки внешней политики, обороны и законодательства о политической децентрализации не может быть и речи.

Британская империя и Соединенные Штаты — зачинатели и наследники порядка такого рода, поскольку они выполнили два важных условия: не сосредоточились на теории, а адаптировали свою систему к современным требованиям и были способны рисковать, ошибаясь и исправляя ошибки, если таковые допущены и, во-вторых, они развили идеи либерализма в системе управления, где до этого они не распространялись, а сейчас неплохо используются. Это придает им воли и повышает ответственность.

И другие нации ранее имели подобную миссию власти. Были возможны разные формы свободных федеративных сообществ. Немцы тоже подбирались к власти и, может быть, были к ней ближе всех остальных наций, населяющих материк. Но опыт, вынесенный из первой мировой войны, определенно ограничил нас в стремлении доминировать и это, вероятно, заставило нас следовать по единственному пути. Благодаря выбранной стезе мы восстановились и даже преуспели. Но мы опять пошли по тропе, которая однажды уже привела нас к опасности. Доля, которую мы вложили в переустройство Европы была велика и о ней знала группа молодых консерваторов. Они поняли причины "Europa irredenta"[47] и видели только один путь к европейскому выходу из национально-демократического дробления. Миссия Германии виделась им в руководящей роли, а не во владычестве над народами Центральной и Восточной Европы, которые были объединены одной тревогой за соседские границы, за границы вообще, искусственно ограничивающие территории. Но все это было политически невозможно. Нацизм захватил и извратил идеи, уничтожил последователей. Так, Германия ради иллюзии мирового господства и из-за своей мании величия лишилась благоприятнейшей исторической возможности.

Ни одна нация не может занять место другой или же взять на себя что-либо из ее миссии. Так, вначале для Германии было невозможно участвовать в мирных переделах из-за наших ошибочных действий. Черчилль незадолго до крушения Франции предложил решение, направленное на создание союза между Великобританией и Францией, как ядра будущего порядка. Оно ни к чему не привело. Будущее обустройство мира должно решаться нашими и их лидерами, а не политическими схемами и учеными-теоретиками.

Впрочем, одно ясно. Концепция "Запада" как Европы и Европы как части целого — вряд ли логична. Изменяющаяся действительность потребовала не только тесной экономической интеграции, но и всеобщей универсальности. Но это болезненный процесс, процесс перестройки, который положит конец притязаниям Европы на политическое, культурное и экономическое господство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.