Глава 23 Фактор Онассиса

Глава 23

Фактор Онассиса

На протяжении почти двадцати лет — в пятидесятые и шестидесятые годы — самым ярким зрелищем теплой летней монакской ночи была яхта Аристотеля Онассиса «Кристина», занимавшая самое почетное место в гавани, — триста двадцать два фута выставленной на всеобщее обозрение роскоши, вся в огнях от носа до кормы, сияющая, как рождественская елка. Онассис приобрел судно в 1952 году за пятьдесят тысяч долларов. До этого «Кристина» была приписана к канадскому флоту. Онассис затратил еще около четырех миллионов, чтобы превратить ее в самый главный символ своего могущества и богатства. На яхте имелась детская комната, операционная, бассейн, дно которого при необходимости поднималось до уровня палубы, становясь танцплощадкой, и двадцать кают-люкс. «Кристина» затмевала своим великолепием даже яхту Ренье «Deo Juvante II» длиной в сто тридцать пять футов. Когда два судна бок о бок стояли у причала — сравнение, которого князь предпочитал избегать, — яхта Ренье скорее напоминала собой баржу.

«Кристина» была названа в честь единственной дочери Онассиса и являлась олицетворением фантазий и причуд богатого человека. Опоры для ног у табуреток в баре были сделаны из зубов кашалота, а их сиденья обтянуты гладкой белой китовой кожей. Онассис утверждал, что эта кожа была снята с мошонки морского гиганта, хотя временами рассказывал и несколько иную историю.

— Мадам, — заявил он как-то раз одной из приглашенных дам, — вы сидите на самом большом пенисе в мире.

Юмор Онассиса был словно на заказ сделан для молодого князя, являвшегося его партнером по столь интересному бизнесу, как «Монте-Карло Инкорпорейтед».

Ренье приветствовал успех Онассиса, когда тот в 1959 году прибрал к рукам Общество морских купаний. Миллионер-грек принес с собой в это сонное царство свежий заряд динамизма.

«Я займусь строительством, украшением, обновлением», — пообещал Онассис и в первое время пытался сдерживать слово. Он добавил еще три этажа к «Отель де Пари», устроив на крыше еще и удивительный гриль-зал, откуда открывалась панорама гавани. Крыша зала по ночам раздвигалась, являя взору вид ночного неба. Онассису принадлежали пятьдесят два процента акций ОМК. Ренье же владел всего лишь двумя процентами, доставшимися ему по наследству. Однако лицензия на право деятельности ОМК в Монако позволяла князю накладывать вето на большинство предпринимательских начинаний этой компании. Это обстоятельство делало князя и судовладельца совладельцами туристического бизнеса в Монако. Взаимоотношения этих двух мужей были отмечены гонором и взаимными обидами, на какие только были способны оба эти цезаря-коротышки. Временами случалось, что их регулярные беседы в княжеском дворце скорее напоминали столкновения лоб в лоб двух баранов, однако каждый из них знал, что ему не обойтись без партнера, и конфликты вновь уступали место дружеским чувствам и взаимному уважению.

«Сегодня они на чем свет поносили друг друга, — вспоминал один из советников Ренье, — а на завтра уже целовали друг друга в щеку».

Грейс, как и ее супруг, тоже испытывала к Онассису смешанные чувства. Она недоверчиво относилась к той показухе, благодаря которой Аристотель завоевал титул некоронованного короля Монако. Она находила это оскорбительным и унизительным по отношению к Ренье. Однако грубоватому шарму Онассиса невозможно было противостоять. Подобно Олегу Кассини, Аристотель умел польстить даме с пылкостью и убедительностью и, конечно же, не преминул распространить свое внимание и на Грейс. Осенью 1961 года Грейс и Ренье приняли приглашение совершить круиз по островам Греческого архипелага вместе с Онассисом и Марией Каллас. Когда мужчины отправились осматривать монастыри горы Афон, куда женщины не допускались, Грейс с Марией сели в лодку и подкрались как можно ближе к берегу, пытаясь разглядеть заповедную святыню. В принципе, им можно было не утруждать себя.

«Вернувшись, мужчины сказали, что от монахов ужасно пахнет, — докладывала Грейс в письме Пруди Уайз, — так что нам повезло».

В конце концов благодаря редкому терпению, которое он проявлял по отношению к ее детям, Онассису удалось одержать над Грейс победу.

«Они, бывало, дразнили его, тягали за уши, толкали в бассейн, — вспоминал позднее Ренье.

— Он тогда был уже далеко не молод, и мы, признаться, изрядно волновались за него».

Позднее Ренье связывал начало охлаждения своих отношений с судовладельцем с тем моментом, когда у Онассиса завязался роман с Марией Каллас, вслед за которым последовал вызвавший множество кривотолков разрыв с семьей.

«Газеты словно задались целью переплюнуть друг друга в скандальных подробностях, — сказал князь Питеру Хокинсу в 1965 году. — Аристотель словно сжался, и, возможно, именно здесь начались все его неурядицы, а поэтому он, сам того не осознавая, проникся отвращением к Монте-Карло».

Однако в действительности проблема лежала гораздо глубже. Онассис, наоборот, привязался к Монте-Карло всей душой. Живя в Монако, он наслаждался своей принадлежностью к избранной публике. Контрольный пакет акций ОМК придавал Онассису светский лоск, которого, как он знал, ему так недоставало. Вот почему Аристотель отрицательно относился к планам Ренье, стремившегося открыть княжество для более широкой публики. Женитьба Ренье на Грейс способствовала росту того самого престижа, которого Онассис надеялся добиться для княжества, отправляясь с собственной, довольно рискованной миссией к Мерилин Монро. Однако теперь соправители налогового рая разошлись во мнениях, как лучше нажиться на этом. Как ни странно, можно сказать, что князь «стоял» за сосиски, в то время как выбившийся из грязи в князи Онассис — «за икру с шампанским».

Начиная с момента своего восшествия на престол в 1949 году Ренье вынашивал надежду расширить границы своих владений. Ему хотелось вернуть два мелководных участка моря по обе стороны от Монако, превратив один из них в промышленную зону, а другой отдать под пляж, которого княжеству так не хватало. Большая часть щебенки и земли для засыпки мелководья могла быть получена от прокладки под Монте-Карло тоннеля для железнодорожной линии, связывавшей Ниццу и Ментону. Таким образом Ренье надеялся одним выстрелом убить сразу двух зайцев: убрать с глаз долой уродливые железнодорожные рельсы, а заодно высвободить землю под новую застройку. К началу шестидесятых эти планы уже близились к завершению, и Ренье не сомневался, что последует за ними. В Монако вырастет свой «Холидей-Инн»![27]

«Мое внутреннее чувство, — объяснял он в 1965 году Питеру Хокинсу, — подсказывает мне, что экономическое процветание княжества возрастет, если мы начнем с двух тысяч современных комфортабельных гостиничных номеров, которыми в свое время прославились американцы. Не какие-то там сногсшибательные «люксы», а современно оборудованные, удобные и привлекательные комнаты, самое большее — по пятнадцать долларов в сутки».

Еще до женитьбы на Грейс Келли честолюбивый князь был страстным поклонником всего американского — от джаза и бытовой техники и до стиля ведения бизнеса. Сеть однотипных отелей «Холидей-Инн» пользовалась в пятидесятые годы нашумевшим успехом, и с тех пор Ренье — по сути дела, тоже владелец гостиницы — внимательно изучал опыт американцев по внедрению на широкий рынок стандартов чистоты, комфорта и деловитости.

Построй княжество свой «Холидей-Инн», как сюда тотчас хлынет совершенно новый турист. Возможно, новый отель в чем-то за пояс заткнет чванливый, почивающий на лаврах «Отель де Пари», а кроме того, сумеет помочь Ренье осуществить еще одну долговременную цель, а именно: вырвать из руку ОМК его монополию на курортные услуги.

Как владелец контрольного пакета акций ОМК, Онассис вряд ли восторженно принял планы Ренье. Наоборот, он стремился сохранить за собой свою, едва ли не личную развлекательную площадку и вдобавок считал, что князь напрасно беспокоится по поводу будущего своего карликового государства.

— Монако до тех пор останется процветающим, — частенько говаривал Онассис, — пока в нем живут три тысячи самых богатых людей в мире.

Онассис интуитивно чувствовал, что именно он, а не Ренье, является подлинным хранителем всего того, что олицетворяет собой княжество.

— Он не успокоится, — ворчал Онассис, — пока не застроит весь Монте-Карло вдоль и поперек отелями и не наводнит его туристами и теми, кто уклоняется от налогов.

Этот вопрос часто становился предметом ожесточенных споров на борту яхты и многочасовых обсуждений в кабинете Ренье во дворце; правда, хитрый грек, вместо того, чтобы идти на открытую конфронтацию, предпочитал тянуть резину и потихоньку гнул свою линию.

— Его можно уговаривать час, два, три, — жаловался Ренье, совсем отчаявшись, — но когда он покидает ваш кабинет, можно не сомневаться, что он не сделает ровным счетом ничего из того, о чем ему говорилось.

И все же Ренье и Грейс по-прежнему не отказывались от приглашений покататься на яхте Онассиса. Грейс ощущала некоторую творческую связь с Марией Каллас. Ей нравилось просыпаться утром под переливы арпеджио великой певицы, упражнявшейся в эти часы в вокальном мастерстве. Однако к 1964 году стало все труднее совмещать бизнес и дружбу. Весной того же года Онассис скрепя сердце дал согласие на строительство в Монте-Карло жилого дома и двух отелей, однако настоял на том, чтобы ему дали гарантию, что там не будет построен «Холидей-Инн» или какой-либо другой из соперничающих отелей. Взбешенный, Ренье наложил на это решение вето, а затем по телевидению гневно обрушился на ОМК, обвиняя общество в летаргии и малодушии.

В ответ Онассис лишь удивленно пожал плечами. Критика Ренье, полагал он, направлена на ОМК, а не на него лично, хотя в душе Аристотель кипел от злости. Когда Шарль Грав, автор истории Монте-Карло, встретился с Онассисом в сентябре 1964 года, он обнаружил, что судовладелец пылает к Ренье ослепляющей ненавистью и только тем и занят, что собирает на князя разнообразный компромат. Онассис с самого начала намеренно избегал обращаться к Ренье со словами «Высочество» или «Монсиньор», как раболепно поступали другие. Только в самых что ни на есть официальных случаях он отступал от привычного обращения «Ренье», а в разговорах со своими подчиненными именовал князя «месье Гримальди». «В мире современного бизнеса, — ехидно замечал Онассис, — нет места рассуждениям о божественном праве».

Однако в конечном счете именно опереточный князь оказался более проницательным бизнесменом — или, по крайней мере, более умелым проводником «реальной политики». В 1966 году отмечался столетний юбилей Монте-Карло, и юбилейные торжества включали в себя визит Ренье и Грейс в Париж в честь восстановления добрососедских отношений с Францией. В беседе с де Голлем Ренье заручился поддержкой последнего в своей стратегии наступления на Онассиса, а кроме того, поручил Грейс высказать официальную позицию Гримальди — правда, что довольно странно, в журнале «Плейбой».

«По нашему мнению, вклад месье Онассиса в Общество морских купаний Монте-Карло не столь важен для всей его «империи» в целом, — заявила Грейс в длинном интервью, которыми «Плейбой» имел обыкновение заполнять свободное место между обнаженными красотками. — У него имеются более крупные и важные предприятия, чем Монте-Карло. Как мне кажется, тот факт, что ему принадлежит большая часть акций, а поэтому и контроль над казино Монте-Карло, свидетельствует лишь о том, что Месье Онассис приобрел их, скорее, ради собственной забавы, нежели в интересах дела».

В июне 1966 года Ренье вынудил свой Национальный Совет принять постановление о выпуске шестисот тысяч новых акций ОМК, причем все они сразу приобретались правительством Монако. Ренье одним махом ликвидировал монополию Онассиса. Последний же незамедлительно подал на князя в суд. А так как по закону судовладелец мог держать тяжбу только в суде Монако, выиграть иск оказалось для него безнадежным делом. Верховный суд Монако принял решение в пользу Ренье. Казначейство княжества выплатило Онассису его долю (десять миллионов франков), и Ренье наконец-то стал полноправным хозяином в собственном доме. В контексте истории семьи Гримальди и их владычества в Монако данная победа Ренье явилась даже более важным событием, нежели женитьба на Грейс. Теперь ОМК целиком являлось собственностью Монако, и пока княжество держало в своих руках контрольный пакет акций, ему не страшны были никакие Онассисы.

Грейс активно участвовала в организации столетнего юбилея, который благодаря триумфу Ренье приобрел новые масштабы. В Монако проводились концерты, устраивались балы, балетные постановки, музыкальные вечера. Самый священный момент наступил в ноябре 1966 года, когда по приказу Ренье был перезахоронен прах его предков: из склепа их останки были перенесены в апсиду[28] собора. Альбер-мореплаватель, Шарль III (основатель Монте-Карло), Флорестаны и Ипполиты давно минувших веков — каждый из правивших в Монако князей нашел успокоение под собственной, отделанной бронзой, внушительной мраморной плитой. Княжеские могилы образовали на полу вокруг алтаря торжественный полукруг. Эта династическая «выставка» прибавила триумфальному году Ренье дополнительную весомость. Прошло не слишком много времени, и вниз к морю, урча моторами, поползли бульдозеры, чтобы расчистить площадку для «Холидей-Инн».

В 1965 году Грейс снова стала матерью.

1 февраля, после двух неудачных попыток, она наконец родила своего третьего ребенка. Принцесса Стефания Мария Элизавета была на семь лет младше своего брата Альбера и на восемь — Каролины. Она сразу стала любимицей всей семьи, причем родители, для которых ее появление на свет явилось долгожданным праздником, лелеяли и баловали ее без меры.

Грейс была без ума от малютки, однако чего-то явно недоставало. 1966 год, помимо всего прочего, был отмечен десятилетием ее замужества, однако свежие краски любви уже давно поблекли. Когда Ренье спросил Грейс, какой подарок ей хотелось бы получить к этой дате, она только огрызнулась: «Двенадцатимесячный отпуск».

Почти столь же резко прозвучал ответ на вопрос Айвора Херберта из лондонской «Ивнинг Ньюз», когда тот поинтересовался, каково ее самое великое желание: «Чтобы кто-то наконец забрал эти письма с моего стола и ответил на них, а еще — спать не менее десяти часов в сутки».

«Вы счастливы?» — с этим вопросом желал обратиться к княгине каждый репортер. Это было чем-то вроде проверки на качество волшебной сказки. Люди хотели убедиться, что Грейс, после того как отзвенели свадебные колокола, действительно обрела счастье. Сама же она была слишком честна, чтобы отмахиваться от вопросов с деланной веселостью.

«В моей жизни было немало счастливых моментов, — сказала она Барбаре Уолтерс в одном из своих юбилейных интервью, — но я не думаю, что счастье (ощущение себя счастливой) есть некое перманентное состояние, в котором можно пребывать бесконечно. Жизнь устроена иначе. Однако, да, я действительно обрела некое душевное спокойствие. Для меня мои дети — огромный источник счастья. За последние десять лет жизнь предоставила мне немало поводов чувствовать себя удовлетворенной».

Важно отметить, что в своем ответе Грейс подчеркнуто обошла князя, ведь, с точки зрения личного счастья, ее брак был не столь удачен. Нет, Грейс всегда оставалась преданной супругой. С точки зрения общественных успехов, ее первые десять лет супружества с Ренье были подлинным триумфом. Однако если она находила свои публичные обязанности невыносимой ношей, то ее личная жизнь и вообще превращалась в тяжкое испытание. Совместная жизнь с Ренье в действительности оказалась далека от той романтической картины, которую она когда-то рисовала себе в воображении, и вместо того, чтобы как-то смягчиться со временем, перепады настроения ее супруга, его грубость и нетерпимость, наоборот, проявлялись все сильнее.

Дэвид Свифт, старый приятель Грейс еще со дней Джина Лайонза, моментально уловил это, когда навестил княгиню в год десятилетнего юбилея ее замужества. Свифт успел сделать весьма успешную карьеру в мире кинобизнеса: в 1960 он написал и поставил для Уолта Диснея «Полианну». Летом 1966 года он приехал в Ниццу для участия в постановке картины для студии «Юнайтед Артисте». Когда они вместе с женой Мишелин получили приглашение во дворец, Свифт весьма обрадовался, увидев, что «старушка Грейси» сохранила в себе задор молодости.

— Попробуй немного этих розовых лепестков, — посоветовала княгиня, когда они знакомились с садом. — Вот увидишь, они прибавят тебе сексуальной энергии.

Однако ни Свифт, ни его супруга не могли найти ничего хорошего в том, как держал себя Ренье.

Было решено, что самым справедливым делением на пары в теннисе будет такое: Ренье с Мишелин Свифт против Дэвида (самого сильного игрока) и Грейс. В результате Ренье всякий раз со всей силой посылал мяч прямиком в Грейс.

— Ой, ведь больно же! — вскрикнула Грейс, когда мяч попал ей в лицо.

— Не надо зевать! — огрызнулся Ренье и продолжал что есть мочи лупить по мячу.

«Ему ужасно хотелось выиграть, — вспоминает Свифт. — Он вел себя как ребенок, и поэтому неловко было смотреть, когда он играл с Альбером. Если мальчик делал плохую подачу или промахивался — а ведь он был еще ребенком! — Ренье выходил из себя и начинал кричать на сына».

Свифты не могли поверить собственным глазам. Один раз Ренье даже запустил в сына ракеткой, но мальчик ловко увернулся. Скорее всего, он ожидал такой реакции. Золотой лабрадор Ренье, когда его хозяин промазывал в гольфе, проявлял сходную увертливость, зная, что князь наверняка захочет клюшкой выместить на нем злость. Те, кому довелось жить в непосредственной близости к Его Светлейшему Высочеству, давно уже научились смиренно склонять головы и держать язык за зубами.

«Тогда мне стало ясно, — говорит Свифт, — и я никогда не изменял этого мнения, — что Грейс была княгиней задолго до того, как вышла замуж за Ренье».

— Это первый случай за все эти годы, что я иду по городу без всякого сопровождения, — призналась однажды вечером Грейс Мишелин Свифт, когда женщины вдвоем шли из ресторана по ночным улицам (Ренье скрепя сердце позволил Грейс пройтись пешком вместе с Мишелин Свифт, в то время как мужчины вернулись во дворец в автомобиле). — Он загнал меня в угол. Я как в клетке и не могу самостоятельно сделать ни шага. Меня лишили всякой свободы.

Как далеко было это признание от той радужной идиллической картины, о которой Свифты читали в журналах, но самым грустным в этих обстоятельствах было то, с какой, безропотностью Грейс покорилась тирании супруга. Она вела себя; как та маленькая девочка, которую отец и мать вечно запугивали родительским гневом. Покорность была для Грейс неотъемлемой частью любых отношений, и за десять лет замужества безропотность княгини способствовала тому, что характер ее супруга стал еще более невыносимым.

— Зачем ты позволяешь ему помыкать собой? — возмутилась Мишелин Свифт. — В браке ты обязана сама формировать характер мужчины. И если тебе чего-то хочется, надо постоять за себя.

Грейс объясняла свою пугливость как составную часть процесса познания жизни. Одной из ее любимейших цитат была строка из арабского поэта Хамиля Джибрана, прозванного Пророком:

«Когда любимый поманит тебя — следуй за ним, и пусть его голос разрушит твои мечты, подобно тому, как северный ветер губит цветы в саду. Он пришел ради твоего роста…»

Все это было весьма патетично, но и весьма печально. Грейс была воспитана так, чтобы видеть в себе в первую очередь служанку тех, кого она любит, и эта ее покорность способствовала проявлению худших черт в характере ее мужа.

Гости замечательных летних концертов и торжественных приемов, которые Грейс устраивала во дворце, замечали, что Ренье вовсе не утруждал себя необходимостью скрывать от окружающих свою скуку.

— Ах, это всего лишь очередная вечеринка моей супруги, — со вздохом говорил он кому-нибудь из прислуги, театрально закатывая глаза.

«На своих собственных приемах Ренье вел себя как девица, на которую совершенно не обращают внимания кавалеры, — вспоминает один из американских гостей этих дворцовых вечеров. — Это был обед под открытым небом на тридцать персон. Гостей усадили за несколько столов, расставленных на террасе. Кругом горели свечи, а ночной воздух был наполнен ароматом жасмина. И хотя обстановка настраивала на лирический лад, те из гостей, которые не попали за один стол с Грейс и Ренье, чувствовали себя слегка обделенными, пока в разгар вечера Грейс неожиданно не появилась в самой гуще приглашенных. Она устроила так, что провела за каждым из столиков какую-то часть времени. В отличие от супруги, князь остался непоколебимо сидеть на своем месте, причем на какое-то время явно вздремнул».

Где бы ни оказывалась Грейс на протяжении вечера, она то и дело бросала поверх голов гостей взгляды в сторону мужа, пристально наблюдая за его настроением. Казалось, что чем сильнее омрачался князь, тем больше внимания оказывала ему жена. Грейс всю себя отдавала служению этому капризному и высокомерному человеку, искренне стараясь быть образцовой матерью и супругой.

«Нынче, как мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что она совершила громадную ошибку, стремясь во всем услужить ему, — замечает одна из приглашенных в тот вечер дам.

— Но тогда, помню, я покидала дворец с чувством, будто встретилась едва ли не со святой».

«Она была единственной в нашей странной семье, — писал сын Антуанетты Вами де Масси, — кто был наделен способностью сопереживать и чувством такта. Она не любила кривить душой и умела хранить чужие секреты».

Невыносимый сын невыносимой мамаши, Бадди де Масси слыл необузданным молодым человеком. Не проходило и недели, чтобы он не попадал в какие-нибудь неприятности в школе или одну за другой не разбивал дорогие спортивные машины. У Ренье для племянника не находилось времени; впрочем, он даже не пытался скрыть своего неодобрения, однако Грейс неизменно встречала блудного родственника улыбкой. Утешать бунтаря вопреки воле мужа было для Грейс способом выражения своего собственного бунтарства.

С приходом шестидесятых, обрядивших американскую молодежь в бусы, цветочные гирлянды и бунтарский дух, блудные сыны и дочери стали чем-то вроде специальности Грейс. В 1963 году пятнадцатилетняя дочь Пегги Мери Ли забеременела и сбежала в Айову со своим восемнадцатилетним дружком Джоном Полем Бинди Джоунзом IV. Мери Ли была крестницей Грейс, а на ее свадьбе несла вместе с другими девочками вслед за невестой букеты цветов. ФБР объявило общенациональный розыск этой парочки, и сей факт тотчас приобрел скандальную известность.

Будучи знаменитой личностью, чьей репутации этот скандал мог нанести непоправимый вред, Грейс, по идее, как никто другой, должна была разразиться негодованием.

«Однако из всей семьи именно она заступилась за нас, — вспоминает Бинди Джоунз. — Когда нас наконец обнаружили, она захотела выслушать, что мы скажем в свое оправдание. Когда же мы сказали, что хотим пожениться, она не одобрила нашего поступка, однако была готова выслушать нас и согласилась поддержать, что бы мы ни задумали предпринять. Грейс несколько раз приглашала нас провести лето в Монако. Я знаю, многие считали ее черствым человеком, но должен сказать, что лично я никогда этого не замечал. По отношению к нам она всегда была доброй и отзывчивой».

Чопорная и доброжелательная княгиня Монакская не забыла своей бурной молодости, когда десять лет назад сама была готова бежать от родителей вместе с возлюбленным. Наверно, именно поэтому она сочувственно относилась к тем, кто был одиноким и неприкаянным.

Каждое лето повторялась одна и та же история. Из аэропорта или с вокзала во дворец звонил очередной гость из Филадельфии, желавший поговорить с «тетей» Грейс. И княгиня посылала за немытым бродягой с рюкзаком за плечами лимузин, приглашала гостя к себе в Рок-Ажель, кормила, поила, брала вместе с детьми понежиться на песочке «Пляжного клуба», где семья проводила солнечные летние дни у своего тента. Грейс с непритворным вниманием выслушивала последние новости из Честнат-Хилл или Джермантауна, а затем отправляла гостей, сытых и набравшихся сил, домой, чтобы у себя в Америке они рассказывали своим приятелям по колледжу невероятную историю о том, с каким шиком их принимали во дворце. Грейс превратилась во «всеобщую» тетушку. После смерти Джека Келли она заняла его место в качестве главы клана и приглашала всех родственников погостить у себя в Монако — в особенности дядю Джека, которому уже было за восемьдесят. Старый драматург каждый раз с неохотой возвращался в Америку. «Из всех дворцов и городов, где я побывал, — вспоминал он, — только этот стал мне родным домом».

После смерти Джека Келли дела семьи пошли под уклон. К концу шестидесятых Пегги уже успела выйти замуж и развестись и теперь была вторично на грани развода. Она и ее второй муж Джин Конлан страдали запоями. Изуродованное лицо Конлана носило печальный отпечаток автомобильной катастрофы, едва не стоившей ему жизни, когда он, будучи в стельку пьяным, не справился с управлением машины. Семейная жизнь Лизанны тоже сложилась не лучшим образом, а их брат Келл и вовсе превратился в типичного прожигателя жизни. На протяжении нескольких лет он без зазрения совести открыто изменял жене, а затем в начале шестидесятых, оставив семью, вступил на скользкую дорожку, несколько даже комичную для человека его возраста. Даже старые друзья, не выдержав, стали укорять его, когда Келл начал приводить в загородный клуб совсем юных подружек. Однако тот в ответ лишь пожимал плечами. «Старик убил во мне душу», — вот и все, что Келли Младший мог сказать в свое оправдание.

Однако настоящий скандал разгорелся лишь через несколько лет, когда Келл начал появляться на вечеринках в обществе некой Рейчел Харлоу, бывшей в прошлом Ричардом Финнокио и прошедшей нашумевшую операцию по смене пола. Харлоу — высокая, эффектная блондинка — заправляла дискотекой в центре Филадельфии, и Келл, казалось, получал удовольствие, когда люди, видевшие их вместе, перешептывались у него за спиной.

«Однажды мы обедали в вдвоем, — вспоминает Харлоу, которая встречалась с Келлом на протяжении двух лет. — Это было популярное заведение. Келл стал расспрашивать меня о моем детстве и о том, что придало мне сил стать самой собой. Он сказал, что восхищается мной. А еще признался, что ему всю жизнь недоставало мужества быть самим собой, идти наперекор судьбе и наперекор мнению других людей в его родном городе. Никогда не забуду, как он тогда сказал мне: «Я всегда был или сыном Джона Б. Келли, или же братом Грейс Келли. Но ни разу — собой».

После смерти патриарха процветала только Ма Келли. Она переехала с Генри-авеню, чтобы начать новую жизнь, в Олден-парк. Вдовство пошло ей на пользу.

«Локти!» — игриво прикрикивала она на Ренье, если князь забывал, как следует вести себя за столом, будучи у нее в гостях в Оушн-Сити, и с силой тыкала ему в ребра вилкой. Ма Келли даже обзавелась другом — Жюлем Лавэном, учтивым обитателем Олден-парка. Он повсюду сопровождал ее в Филадельфии, а Ма Келли в свою очередь как-то раз взяла его с собой в одну из своих летних вылазок в Монако.

Занимаясь проблемами других людей, Грейс тем самым находила эффективный способ отвлечься от своих собственных. Однако в июле 1967 года ее ждал тяжелый удар. Они с Ренье гостили в Монреале, где с двумя старшими детьми осматривали Всемирную выставку «Экспо-67». Семейство путешествовало через Лондон, где Грейс в течение нескольких дней подыскивала няню. В возрасте тридцати семи лет она была снова беременна и ожидала к январю появления на свет своего четвертого ребенка. Согласно официальным заявлениям, Грейс была счастлива и чувствовала себя прекрасно.

Вместе с их семьей в Монреаль прилетел и Руперт Аллен. Он умело справлялся с организацией насыщенной и суматошной программы официальных мероприятий. Однако однажды вечером его совершенно неожиданно вызвали в «люкс» к Грейс и Ренье. Когда Аллен туда прибыл, Грейс под руководством двух мрачных докторов уже клали на носилки. Ее беременность приняла нехороший оборот.

Аллен поехал вместе с Грейс в больницу и не отходил от нее ни на шаг, пока больничный коридор наконец не привел их к операционной. Княгиня рыдала. Она сама первоначально решила, что Ренье останется в отеле вместе с детьми, однако теперь хотела, чтобы он был подле нее. «За все годы, что я знал ее, — вспоминал позднее Аллен, — я никогда не видел ее столь опечаленной». Грейс протянула с каталки руку и не отпускала пальцы старого друга до тех пор, пока ее не отвезли в операционную. Рассказывая эту историю, Аллен сам не раз ронял слезу.

Операция, которой подверглась Грейс, среди врачей известна как запоздалый аборт. Ею завершилась шестая беременность Грейс за одиннадцать лет. Ребенок, мальчик, был мертв в ее чреве на протяжении более месяца. Врачи сказали, что она больше никогда не будет иметь детей.