Глава 18 ГЕРМАНИЯ

Глава 18

ГЕРМАНИЯ

Германия, как, видимо, внимательный читатель уже отметил про себя, была страной, в которой я в общей сложности прожил пять, а то и все шесть лет: в кайзеровской Германии, будучи ребенком, в Веймарской республике в качестве вице-консула и студента, а в гитлеровской – сотрудником американского посольства в Берлине. Солидаризироваться с ней в личном плане я так, однако, и не смог. Язык этой страны я знал почти как свой собственный, иногда даже думал и писал на нем, но не чувствовал себя немцем, говоря по-немецки. И это знали мои родители и друзья. Когда я сдавал последний экзамен по восточным языкам в 1931 году, мой русский друг, видя мои успехи, посоветовал: «Если тебе представится такая возможность, говори с ними по-русски, но не по-немецки. Будешь говорить по-русски, и почувствуешь себя самим собой. Если же заговоришь по-немецки, не будешь никем».

Тем не менее в интеллектуальном и эстетическом отношениях Германия произвела на меня глубоко впечатление. А во время войны я даже чувствовал внутреннюю близость к той части немцев, ставшей жертвой гитлеровского безумия и страдавшей от той трагедии, которую он обрушил на их головы. По окончании военных действий, осознавая большую ответственность за будущее немецкого народа, я постоянно имел в виду эту страну и исходил из необходимости корректного выполнения наших обязательств там с учетом интересов России, вздрагивая при каждом случае проявления поверхностного подхода и слишком упрощенного отношения не только в публичных, но и официальных дискуссиях к проблемам Германии, страдая от понимания того, что не мог оказать существенного влияния на принятие решений по тем или иным вопросам.

К тому времени у меня уже сложилось определенное мнение по германской проблеме. Оно базировалось на феномене немецкого национализма. Как мне казалось, только те люди смогут успешно разобраться с пониманием эмоциональных источников этого национального чувства, кто хорошо знал историю страны в период еще до наполеоновских войн, а затем появления течений романтического национализма в XIX веке. Это было время зарождения национального самосознания у немцев, которое опьяняло подобно вину. Вплоть до создания Германской империи в 1870 году внутренних проблем у немцев хватало. К тому времени они стали воспринимать себя как единое национальное сообщество, объединение которого могло произойти на примитивной базе общего языка для начала соревнования с государствами, возникшими в Европе еще в прежние времена. Большой ошибкой государственных деятелей при принятии Версальского договора в 1919 году было стремление реконструировать Германию в качестве единой нации без предоставления ей широких возможностей деятельности при ограничении собственными рамками. В то же время в Европе отсутствовало то, что могло бы соперничать с ней в экономической мощи. И сейчас мы снова столкнулись с этой же проблемой. Идея расчленения Германии – возврата страны к временам раздела ее на небольшие суверенные образования – не казалась мне реальной. Такая мысль появлялась у меня в 1942 году, но я все же пришел к выводу, что опыт гитлеризма и войны, какими бы ужасными они ни были, лишь углубил у немцев сознание национальной общности и что сохранение разделенной страны в Европе, где большинство лингвистических и этнических общностей представлены едиными государствами, означало бы возврат в середину XIX столетия и стремление немцев к появлению нового Бисмарка и повторению 1870 года. Но если Германия не может быть окончательно сломлена, а проблема немецкого национализма не может быть решена путем отбрасывания Германии назад в прошлое, то оставалось только одно – создать своего рода федеральную Европу, в которую войдет объединенная Германия, и перед ней откроются широкие горизонты для ее стремлений и лояльности. Германия будет чувствовать себя вполне хорошо только как интегральная часть объединенной Европы. Находясь в Берлине во время войны, мне в голову пришла необычная мысль, что ведь Гитлер, правда из ложных посылок и ложных целей, технически воплотил задачу унификации Европы. Он создал центральное правление в самых различных сферах жизни и деятельности – в транспорте, банковских делах, области заготовки и распределения сырья, контроля за различными формами национализированной собственности. И я спросил себя: а почему бы не использовать этот опыт после победы союзников? Единственно, что требовалось, так это принятие соответствующего решения – не сокрушать созданную немцами сеть центрального контроля по окончании войны, а взять ее в свои руки, устранить нацистских представителей, поддерживавших ее в рабочем состоянии, посадить на их место других (в том числе и немцев) и наделить эту унификацию новой федеральной европейской властью.

Возвратившись из Германии в 1942 году, я попытался найти понимание этой идеи в Госдепартаменте, но усилия мои оказались бесплодными. Русские, намеревавшиеся использовать экономический потенциал Западной Германии и Западной Европы для своих нужд и опасавшиеся потерять свой голос в этих регионах, не стали бы ничего слушать о моих предложениях. К тому же в то время никто в Вашингтоне не готовился к каким-либо действиям в случае конфликта с Россией. Члены антинацистского движения Сопротивления и эмигрантских правительств хотели только скорейшего возвращения домой и установления прежнего статус-кво. К тому же в правительстве никто не желал заниматься послевоенными проблемами, пока шла война. Таким образом, серьезные размышления о проблеме послевоенного объединения Европы в качестве возможного решения германского вопроса никого тогда не занимали. Существовал целый ряд концепций о послевоенном четырехстороннем сотрудничестве в вопросах оккупации и военного управления побежденной Германией. Через некоторое время страна подлежала восстановлению и включению в международную жизнь как суверенное государство, без учета идеалов коллективизма и при наличии остатков национализма. Поддержание мира на континенте предусматривалось за счет ООН, действия которой должны поддерживаться совместными усилиями великих держав, включая Россию и Китай.

К моему глубокому огорчению, эта полностью нереалистическая концепция продолжала сохраняться, несмотря на растущие доказательства ее непригодности, оказывая негативное влияние на американскую внешнюю политику в 1948 году. Затем она, правда, была модифицирована, и на поверхность стала пробиваться проблема, связанная с возрождением Европы и процветанием Германии, которое имело жизненно важное значение для благосостояния Западной Европы. И все же понимания необходимости унификации Европы как единственно возможного решения проблемы отношений Германии с остальной Европой так и не было.

До лета 1948 года политика в отношении Германии оставалась неизменной и проводилась, как и в Японии, военным министерством и военно-оккупационной администрацией Германии. Немецкого правительства тогда еще не существовало, не было дипломатических отношений, а в Госдепартаменте отсутствовала даже германская секция, если не считать отдела по поддержанию связи с Пентагоном по вопросам, связанным с «оккупированными районами». Однако продолжавшиеся заседания совета министров иностранных дел Большой четверки заставляли Госдепартамент заниматься проблемой Германии и критически подходить к решениям, принятым в свое время в Потсдаме. Когда же переговоры в совете министров иностранных дела в конце 1947 года прервались, то Госдепартамент был вынужден вплотную заняться возникшими в связи с этой ситуацией вопросами. Выяснилось, что три западные великие державы не могли уже управлять Германией совместно с Россией, в связи с чем стали пересматривать свои концепции и политику. Это помогло устранить остававшееся отрицательное отношение Франции к ассоциации с британцами и американцами в подходе к проблеме восстановления экономики Германии. Что же касается англичан и американцев, то они пришли к мнению, что не следует далее откладывать создание в Западной Германии собственно немецкой политической власти, которая могла бы разделить ответственность за экономическое возрождение, и найти возможности, пусть даже и частичные, подключения к этому процессу немецкого населения. Первые шаги в этом направлении были сделаны в форме предварительных англо-франко-американских переговоров, которые состоялись в Лондоне в феврале—марте 1948 года.

Никто не сомневался в том, что успешное осуществление программы европейского возрождения, завершение подготовки и подписание атлантического договора, а также мероприятия, направленные на создание сепаратного немецкого правительства в Западной Германии, вызовут тревогу среди советских лидеров. Следовало, вполне естественно, ожидать, что они предпримут все возможное, чтобы возвратить три западные державы к столу переговоров, дабы продолжать иметь голос в решении всех немецких проблем. Эти их стремления вылились в форму установления блокады западных секторов Берлина в марте 1948 года, то есть сразу же после начала переговоров западных держав. Когда же в июне, в завершение лондонских переговоров, официально объявили о достигнутом соглашении, получившем название Лондонской программы, в соответствии с которой должны быть предприняты шаги по созданию сепаратного западногерманского правительства, западные державы ввели односторонне для Западной Германии отдельную валюту, а русские ответили усилением блокады Западного Берлина, оставив только узкий воздушный коридор, которым западные державы имели право пользоваться в соответствии с четырехсторонним соглашением.

Формальный предлог для установления блокады – вопрос валюты, на деле же это была затея, имевшая целью поставить западные державы перед неизбежный выбором: либо покинуть германскую столицу и оставить ее под коммунистическим контролем, что заранее ослабило бы политический вес вновь создаваемого в Западной Германии режима, или же отказаться от Лондонской программы и опять сесть за стол переговоров в составе совета министров иностранных дел и возвратиться к тому положению, когда для осуществления тех или иных мероприятий в Германии требовалось согласие России. Вполне очевидно, что русские на заседаниях совета министров иностранных дел постараются заполучить выигрышную позицию, которая позволит им заблокировать возрождение Германии или, если это им не удастся, обернуть весь этот процесс в свою пользу, не дав сработать программе возрождения Европы в целом.

С самого начала выяснилось, что западным державам придется согласиться на проведение заседания совета министров иностранных дел хотя бы для того, чтобы снять блокаду. (Осенью 1949 года так оно и произошло.) В то время никто просто не мог предвидеть, как будут развиваться события. Поэтому необходимо было продумать новую американскую позицию для переговоров по германской проблеме на заседании совета министров иностранных дел, если оно состоится. Старые подходы уже не годились. В конце 1947 года, на последнем заседании совета министров иностранных дел, шел разговор о подписании мирного договора с Германией и образовании общегерманского правительства под контролем союзников, которое поставило бы свою подпись под этим договором и взяло на себя ответственность за внутригерманскую жизнь. Однако к середине лета 1948 года положение дел изменилось. Население Западной Германии уже приступило к подготовке проведения выборов учредительного собрания, которое в соответствии с Лондонской программой должно было разработать политические основы деятельности будущего западногерманского правительства. Будем ли мы при таких условиях продолжать вести переговоры с русскими о решении общегерманской проблемы? Не дезорганизует ли это уже начавшийся процесс выполнения Лондонской программы? И что мы можем предложить? А как должны быть сформулированы эти новые предложения с учетом ненадежной ситуации, сложившейся в западных секторах Берлина в связи с установлением блокады? Можем ли мы при таких обстоятельствах вообще обойтись без заключения широкого генерального соглашения с русскими?

В начале июля 1948 года, в самый разгар блокады Берлина, наша группа планирования занималась изучением этих вопросов. В этой работе нам помогали представители различных управлений и отделов Госдепартамента и военного министерства. В Вашингтоне стояла настоящая жара. Важность и срочность нашей работы определялись проблемами, связанными с продолжавшейся блокадой. Непрерывно кто-нибудь из нас находился в центре связи Госдепартамента, чтобы получать последние новости из Германии и обмениваться мнениями с генералом Клеем и его советниками для определения наших последующих шагов. Ни у кого не было полной уверенности, каким образом следует отреагировать на новые действия русских и можно ли вообще противодействовать им более или менее успешно. Ситуация была темной и полной опасностей. Для некоторых из нас в группе планирования возможность успешного разрешения конфликта путем заключения определенного соглашения только по Берлину, тогда как русские «оседлали» его коммуникации с Западом, представлялась слишком узкой и частной. Решение проблемы, казалось, заключалось в достижении нового соглашения по Германии в целом, по которому следовало бы отвести советские войска из определенных районов вокруг Берлина, в результате чего были бы установлены нормальные коммуникации города с остальной Германией. Какие же тогда предложения должно было выдвинуть правительство Соединенных Штатов на заседании совета министров иностранных дел для согласования с другими странами и которые могли бы принять русские? Такая проблема стояла перед нами. После предварительного изучения ее мы пришли к выводу, что предложения в принципе возможны, но для их выработки необходимо время и дальнейшее углубленное изучение сути вопроса.

Но действительно ли наше правительство собиралось действовать таким образом? Поэтому сначала надо было разобраться с принципиальной постановкой вопроса. Если возвратиться к общегерманской проблеме и четырехсторонним соглашениям, это будет означать необходимость приостановления выполнения Лондонской программы, а затем отказа от нее полностью, если переговоры с русскими пойдут успешно. Отказ же от попыток достижения общегерманской договоренности, стремление к решению только лишь берлинского вопроса и продолжение реализации Лондонской программы приведут к тому, что русские образуют в качестве противовеса правительство Восточной Германии, чтобы борьба продолжалась на равных условиях. Раздел Германии, а вместе с тем и раздел Европы только заморозят проблему, решить которую впоследствии будет очень трудно. Более того, берлинский вопрос не получит своего реального и длительного разрешения.

В документе, подготовленном мной и представленном начальству в середине августа, я подчеркнул, что нам надо знать приоритетные направления в деятельности правительства, чтобы разработать предложения для заседания совета министров иностранных дел. Однако никаких уточнений не последовало, и это молчание вызывало только озабоченность. Таким образом, нам пришлось – точнее говоря, нам позволили – продолжать разработку гипотетических предложений по решению общегерманской проблемы. Изучение возникавших вопросов заняло у нас несколько недель, включая консультации с опытными экспертами в правительстве и других учреждениях.

15 ноября мы представили результаты своей работы, описав характер самой проблемы, как мы ее себе представляли. Документ содержал целый ряд предложений, объединенных в так называемый план А, направленный на достижение общегерманской договоренности. Ко всем предложениям давались обоснования и рекомендации.

В документе рассматривались два основных варианта нашей деятельности на заседании совета министров иностранных дел. В первом случае предлагалась позитивная программа и приводились условия, на которых мы были бы согласны на образование общегерманского правительства и вывод союзнических войск из основных частей Германии. Во втором – мы могли занять негативную позицию, не вносить никаких позитивных предложений, предоставив русским самим выступить со своими предложениями, которые мы, скорее всего, стали бы отклонять на основе специально подготовленных и продуманных аргументов.

План А содержал целый ряд предложений по первому варианту.

Прежде всего следовало добиться соглашения по новой системе четырехстороннего контроля за выполнением программы. Надо было бы настоять на отмене индивидуального права вето. При этом введение новой системы контроля должно последовать за образованием временного германского правительства. Выборы в его состав должны проходить под международным наблюдением во всех четырех оккупационных зонах одновременно. Как только временное переходное правительство будет сформировано, военные администрации прекратят свое существование, а сокращенные союзные войска разместятся в гарнизонах на периферии. Их дислокация должна быть предусмотрена таким образом, чтобы линии коммуникаций с ними не проходили по территории Германии. Предполагалось, что англичане расположатся в районе Гамбурга, американцы – Бремена и русские – Штеттина, чтобы в их распоряжении имелось бы по глубоководному морскому порту. Французы же будут отведены вплотную к французской границе и станут снабжаться непосредственно со своей территории. Районы, освобождаемые от оккупации союзников (речь идет не только о самой Германии, но и о Берлине), отойдут под юрисдикцию временного германского правительства. Вместе с тем необходимо тщательно разработать предупредительные меры против возможных злоупотреблений немецкой полиции как правыми, так и левыми экстремистскими элементами при передаче власти военными администрациями центральному германскому правительству… Распределение отдельных пунктов и элементов этой программы по времени и этапам должно осуществляться таким образом, чтобы исключить вмешательство любой из сторон с применением антидемократических методов. Условия договора должны базироваться на продолжении осуществления полной демилитаризации Германии.

Наши рекомендации исходили из возможности проведения нового заседания совета министров иностранных дел четырех держав в ближайшее время при получении определенного согласия Англии и Франции. Удовлетворительной альтернативы этим предложениям мы не видели. Распространение условий Лондонской программы на всю Германию, как кое-кто предлагал, не представлялось нам приемлемым. Ведь Лондонская программа предусматривала продолжение осуществления контроля за политической жизнью Германии со стороны верховной союзной комиссии и нахождения оккупационных войск в соответствующих зонах. Да и прерогативы власти некоммунистического правительства Германии не получат полного признания в восточной зоне, оккупированной советскими войсками. Поэтому положения Лондонской программы не могли стать базой для общегерманского решения проблемы. Мы полагали, что русские вряд ли согласятся на принятие ряда аспектов плана А, но он все же оставлял открытыми двери для их возможного мирного ухода из столицы Германии. Если не поддерживать эти двери открытыми путем внесения некоторых позитивных предложений с нашей стороны, то русские не уйдут, даже если им и представится такая возможность. У нас сложилось впечатление, поясняли мы, что позиция западных держав в Берлине никогда не будет комфортной, а жители западных секторов, как и войсковые гарнизоны в них, будут чувствовать себя постоянно находящимися на краю пропасти, на территории вокруг города, оккупированной советскими войсками.

Хочу подчеркнуть еще раз – а это важная составляющая наших рекомендаций, – мы считали: настоящие рекомендации могут быть вынесены на рассмотрение совета министров иностранных дел только после подробного и конфиденциального обсуждения их с французами и англичанами и лишь в случае их согласия. Меня неоднократно спрашивали, уже через несколько недель после представления этого документа руководству, а что мы будем делать, если французы и англичане не выразят своего согласия с нашими предложениями. Я отвечал, что мы не станем тогда проталкивать этот проект, а возложим бремя ответственности на правительства Франции и Великобритании за разработку новых предложений и формулировку соответствующей западной позиции. Мы скажем: это – наши лучшие предложения, если вы с ними не согласны, излагайте свои альтернативы, имея в виду необходимость срочного решения берлинского вопроса, и берите на себя полную ответственность за это.

Мне задавались также вопросы, как мы будем действовать, если французы и англичане согласятся, а русские не примут наших предложений (как ожидалось). Я считал, что в этом случае целесообразно продолжать осуществление Лондонской программы (не отказываясь от поисков других решений берлинской проблемы и блокады, в частности), обязательно оставляя открытой возможность для дальнейших переговоров. Таким образом мы возложим ответственность за окончательный раскол Германии на русских, как мы поступили с планом Маршалла в отношении всей Европы. К тому же по меньшей мере мы назовем условия, на которых будем согласны на вывод войск из Германии, показав, что в принципе готовы пойти на это. Вместе с тем нам удастся избежать недоразумений, связанных с рассмотрением этого вопроса, и оставить открытой возможность заключения определенного соглашения в этой области, а также свести на нет пропагандистский эффект любых предложений русских по решению общегерманской проблемы.

* * *

Перед наступлением нового, 1949 года место генерала Маршалла занял Дин Ачесон. С ним я встречался ранее, и у нас сложились довольно тесные отношения в 1947 году – перед тем, как оставил должность заместителя госсекретаря (летом 1947 года), перейдя на другую работу. Став госсекретарем, он выразил надежду, что я останусь в своей должности руководителя группы планирования, по крайней мере в ближайшее время, на что я с готовностью согласился.

В последующий период времени отношения мои с Ачесоном были вполне приемлемыми. Я восхищался им и уважал за тонкий критический ум. Осознавая, как и те, кто его хорошо знал, что он был человеком прямым и честным, настоящим слугой народа – явление довольно редкое в Соединенных Штатах, – я возмущался нападками на него определенных кругов в конгрессе и отдельных представителей прессы, любуясь, с каким достоинством и стойкостью он отражал их. Наши с ним отношения не омрачались даже трудностями, связанными с проведением европейской политики и общественными дискуссиями последнего времени.

Тем не менее с приходом Ачесона на пост госсекретаря положение и возможности группы планирования изменились. Он был человеком, действовавшим по своим внутренним убеждениям, опираясь не на отдельные службы, а на личности, выбирал которые не всегда правильно. Мой опыт зарубежной работы, например, казался ему не только чуждым, но, как я подозревал, имел в его глазах сомнительное качество для государственного деятеля. Хотя он и попросил меня остаться во главе группы планирования, он видел во мне личность – одного из группы индивидуалов (людей с самой различной подготовкой и взглядами), которых он собрал вокруг себя и с которыми любил обмениваться идеями, мнение которых он выслушивал – как судья выслушивает высказывания противной стороны. Мысль обращаться в нашу группу за консультациями и признавать правильными высказываемые мнения, что обычно делал генерал Маршалл, оказывая нам доверие и прислушиваясь к нашим рекомендациям, хотя они порой не совпадали с его собственными оценками (в частности, мысль придать группе определенные функции идеологического и координационного характера, чтобы она, скажем, суммировала и анализировала взгляды и предложения различных управлений департамента), показалась бы ему странной. Когда я высказывал ему свои мнения и суждения в наших частных беседах, у меня создавалось впечатление, что он относится к ним иногда как к занимательным, иногда как к пугающим, выслушивая, однако, с интересом. Бывали вместе с тем и времена, когда я чувствовал себя в роли придворного шута, которому позволялось говорить все, что угодно, в том числе и шокирующие вещи, в конечном счете не воспринимавшиеся серьезно и не влиявшие на политические решения.

* * *

Всю зиму 1948/49 года оперативная группа нашего правительства занималась вплотную организацией бесперебойной работы воздушного моста, единственного средства сорвать блокаду Берлина, а также проведением в жизнь Лондонской программы. В этом ее усилия сливались с усилиями, предпринимавшимися французами и англичанами, а также самими немцами. Западногерманские политические лидеры разрабатывали конституцию нового западногерманского государства. Все три западные державы готовили новый оккупационный статус, который предполагалось ввести сразу же после образования западногерманского правительства. Необходимые согласования в ходе их подготовки проходили сложно и мучительно, постоянно сталкиваясь с вопросами легитимности. Но люди работали с большим энтузиазмом и чувством личной ответственности. Шли недели и месяцы, и у многих из них желание достижения широкого международного соглашения становилось все меньше и меньше. И снова, как это довольно часто происходило в американской дипломатии, то, что рассматривалось вначале в качестве инструмента, постепенно превратилось в самостоятельную величину и вместо обслуживания политики стало ее определять.

В результате занятости нашего руководства проблемами воздушного моста с Берлином, осуществления Лондонской программы и отсутствия договоренности с русскими о проведении очередного заседания совета министров иностранных дел, вопросы, поднятые группой планирования, и ее рекомендации по нашей позиции на этом заседании оказались невостребованными и положенными в «долгий ящик». И не было принято никакого решения о курсе, которым нам надлежало следовать. Без дела мы, конечно, не сидели, все более погружаясь в рутинные вопросы, связанные с выполнением Лондонской программы.

Я не разделял восторженного мнения некоторых деятелей об успехах воздушного моста, но и Лондонская программа не вызывала у меня большого интереса и энтузиазма. Отчасти именно поэтому я стал понимать, что для новых переговоров с Россией уже не остается никакой базы, в связи с чем приходилось отказываться от надежды на скорый вывод войск из Германии и с Европейского континента. Да и Лондонская программа как по замыслу, так и по концепции являлась, по сути, ведь делом рук нашей военной администрации в Германии и должна была осуществляться под ее контролем.

Именно к этому оккупационному образованию я испытывал чуть ли не неврологическое отвращение. С момента прекращения военных действий я дважды побывал в Германии. И каждый раз возвращался домой с чувством ужаса от зрелища творимых там безобразий моими соотечественниками и их вассалами, купающимися в роскоши посреди руин, забыв о прошлых страданиях и отказываясь видеть трагедию окружающих их людей, занимая секвестрированные виллы эсэсовцев и гестаповцев и пользуясь такими же привилегиями, открыто щеголяя в роскошных одеждах из супермаркетов на глазах тысяч местных жителей, потерявших все, голодных и оборванных, являвших собой пример пустого материализма и культурной нищеты, нуждавшихся в духовной и интеллектуальной поддержке. Оккупанты в своем большинстве рассматривали предоставление им привилегий и комфорта как само собой разумеющийся и вполне естественный акт, не обращая никакого внимания на то, что пропасть между ними и жившими рядом немцами была нисколько не меньше, чем в свое время между господами и крестьянами в феодальной Германии, а ведь такое положение мы поклялись торжественно уничтожить в обеих мировых войнах. Было ясно, что многие немцы заслуживали наказания, но их провинность не оправдывала такого к ним отношения. К тому же в Германии не все потеряло ценность и было порочным, так как немало людей, просто увлеченных общим потоком, оказались в трагическом положении. Поэтому победители, учитывая эту трагедию, должны были, по моему просвещенному мнению, проникнуться пониманием из самоуничижения и смирения. Вполне возможно, что в ходе войны уничтожалось многое из того, что вообще-то не подлежало уничтожению, но это было вызвано трагической необходимостью. И мы здраво осознавали с чувством определенной грусти и вины, что оказались орудием выполнения этой миссии в руках Всевышнего. Мне было нестерпимо видеть, что многие американцы рисуются, показывая свое самодовольство, а вместе с тем и свою поверхностность, отсутствие живого воображения и озабоченность только личным благополучием. Трагедия Германии в определенной степени становилась и моей трагедией, на что я не мог и не хотел закрывать глаза. Вероятно, я реагировал на все это с излишней нервозностью и предвзятостью. И видимо, это накладывало известный отпечаток и на мои взгляды.

В марте 1949 года, чтобы освежить свои впечатления об оккупированной Германии и проверить свои мысли по проблеме политики в отношении ее, я совершил краткосрочную поездку в Берлин, Франкфурт-на-Майне и Гамбург. Мои дневниковые записи об этом визите слишком объемны, чтобы привести их здесь полностью, однако некоторые выдержки из них могут хорошо проиллюстрировать различные особенности и соображения по принятию отдельных решений в эти критические месяцы.

В Берлин я прибыл на одном из самолетов, летавших по воздушному коридору, вечером 12 марта. С аэродрома меня отвезли по темным, пустынным улицам в бывший Харнаковский дом, в котором теперь находились американский клуб и гостиница для приезжих. Город казался мертвым – призраком бывшей столицы.

Харнаковский дом, ярко освещенный, выглядел в окружавшей его темноте подобно игорному заведению с ослепительной рекламой, открытому в ночное время в сонном провинциальном городке. Был субботний вечер, и из окон здания доносились звуки танцевальной музыки. На улице рядами стояли автомашины, около которых виднелась кучка немецких водителей, негромко переговаривавшихся между собой и переступавших с ноги на ногу в холодном вечернем воздухе, напоминая карикатурные зарисовки укутанных русских извозчиков прежних времен, ожидавших у дверей ночных клубов Санкт-Петербурга и Москвы своих хозяев.

Внутри дома полупустая комната отдыха имела обычный для клубных комнат вид в вечернее время, в ресторане же было более оживленно. Там горело множество свечей, подчеркивая праздничную обстановку (конец недели). Немецкие оркестранты играли американские танцевальные мелодии, которые знали наизусть. Изможденные и усталые лица музыкантов со взглядами, обращенными вовнутрь, красноречиво говорили о том, что они вообще ничего не замечали. Казалось, что их занимала только музыка. Все остальное их не касалось.

Женщины в платьях с глубоким декольте вели себя соответствующим образом. Только за одним из столиков, где сидевшие отмечали, по всей видимости, чей-то день рождения, некий майор громким голосом, перекрывшим музыку и негромкие разговоры, произнес: «Посмотрите, что у них в меню. Рыба тунец. Опять этот тунец, черт бы его побрал. Мы им кормим свою собаку, которая видеть уже не может рыбу. Она на днях посмотрела на меня и сказала: „Премного благодарна за ваш тунец!“»

Поздним вечером я прогулялся по городу. На пустынных улицах царили тишина и темнота. А ведь это был когда-то самый фешенебельный городской район Далем. Частные виллы – те, что уцелели от бомбардировок, – стояли как призраки. Какая претенциозность, какие надежды и планы на личное счастье и благополучие остались за стенами этих зданий? Но каковы ни были эти надежды и планы, теперь они все разрушились. В виллах было темно, холодно и безмолвно. Если в них жили еще немцы, то располагались они там подобно варварам во дворцах Италии. Но как бы то ни было, архитектура домов отражала порушенные мечты, былые надежды и инициативу, вызывая только жалость и сострадание.

Возвратившись в клуб, я долго не мог заснуть. В окно я видел все происходившее внизу: небольшими группками гости выходили из здания и разъезжались на автомашинах. А вот и засидевшийся лейтенант нетвердыми шагами направился к своему джипу. Наконец музыканты тоже вышли, громко ворча и бранясь на припозднившуюся публику, затем, плотно рассевшись в стареньких, полуразвалившихся машинах, видимо им принадлежавших, отправились по домам. И только высокий голый тополь, переживший последние годы Веймарской республики, период нацистской власти и годы войны и бомбежек, видевший вступление в город русских армий, стоял одиноко, пережидая очередную ночь, пока не послышались звуки развалюх автомашин и первого поезда подземки, затормозившего, грохоча на станции метрополитена, находившейся всего в нескольких шагах, а небо не стало сереть, возвещая наступление промозглого мартовского берлинского воскресенья.

На следующий день один из моих друзей пригласил меня к себе домой на встречу с Эрнстом Ройтером, ставшим впоследствии бургомистром Западного Берлина. Друг заехал за мной, а потом мы забрали Эрнста, жившего неподалеку от Ванзее, и направились в Далем.

Ройтера я ранее никогда не встречал. В дневнике же записал:

«Это был мужчина высокого роста с волосами, гладко зачесанными назад, довольно мордастый, с синяками под глазами от усталости. Он только что возвратился из Бонна, где принимал участие в работе конституционной ассамблеи».

Усевшись около оконной ниши в гостиной, мы стали пить чай. Росшие за окном шотландские сосны, высокие и стройные, осыпанные тающим снегом, как бы председательствовали на нашей беседе.

«Берлин держится, – сказал он, – хотя сейчас самый тяжелый период года. Продукты питания сократились до минимума. Начался сезон повального заболевания гриппом. Моральное состояние людей будет, однако, удерживаться, пока мы, американцы, не проявим решимость остаться».

Жилищная проблема в Берлине не столь плачевна, как в западных зонах. Берлин потерял 40 процентов жилого фонда, но и 25 процентов населения.

Ройтер не видел особой необходимости вести переговоры с русскими о Берлине при условии, что мы отрегулируем рыночные проблемы. А для этого нам надо ввести западную марку в качестве единственной денежной единицы в западных секторах города и продемонстрировать возможность доставки по воздушному мосту не менее 8 тысяч тонн грузов ежедневно. Только в этом случае русские поверят, что у нас есть реальная альтернатива их требованиям и условиям, и станут относиться к нам серьезно.

Что же касается Западной Германии, то с молодежью все обстоит в порядке. Только на умы и сердца пожилых людей нацизм продолжал оказывать некоторое влияние. Молодежь же относится скептически и с подозрением к немецким политикам старого толка – лидерам партий в Западной Германии, – но и не порицает их. Политики же эти недальновидны и мало чему научились на опыте прошлого. К тому же они набалованы длительным периодом безответственности. Их можно опустить на землю, только лишь возложив на них ответственность, в противном случае они станут по-прежнему много дискутировать и заниматься пустым критиканством. Поэтому необходимо образовать в какой-то подходящей форме германское правительство и чем раньше, тем лучше.

Но мы не должны ни при каких обстоятельствах перевооружать немцев. Я заверил его, что у нас нет никаких намерений в этом отношении, но это его не убедило, так как среди наших военных в Германии велись разговоры на эту тему.

Стало темнеть, и Ройтер ушел. Его место заняли гости из дипломатической колонии, которых я знал по своей прежней деятельности. Разговор принял обычный характер о сплетнях и пересудах. Сразу забылись руины и разорение вокруг, 2,5 миллиона жителей, испытывавших нужду и лишения, громадные транспортные самолеты, проносившиеся, натужно ревя моторами, с интервалами в три минуты, несмотря на дождь и тьму. Удивляясь инерции и неизменности социальных привычек англосаксов, я задал сам себе риторический вопрос: сколько новых катастроф может произойти в мире, сколько городов может быть стерто с лица земли, скольких ужасных, жестоких и кровавых явлений мы окажемся свидетелями, если перестанем произносить тосты и обсуждать долгими вечерами стоимость антикварных вещей, недостатки слуг и достоинства косметики.

Проведя несколько дней в Берлине, я вылетел во Франкфурт-на-Майне, чтобы принять участие в заседаниях и встречах членов верховных комиссий и немецких официальных лиц. Спектакль, разыгравшийся на этих заседаниях – безграничная власть, с одной стороны, и полная приниженность – с другой, производил на меня отвратительное впечатление. Однако поскольку я был в числе официально приглашенных представителей союзников, то чувствовал определенную гордость за нас. К тому же заседания в целом носили серьезный, компетентный и деловой характер, а союзники старались не подчеркивать своей власти. Заседания проходили для немцев довольно просто, хотя они и вели себя порой слишком наивно.

Я воспользовался своим пребыванием во Франкфурте для продолжительных бесед со своим старым берлинским знакомым, ныне американским гражданином, человеком, обладавшим большим жизненным опытом и умением разбираться в сложнейших вопросах, которому поручили вести наблюдение за работой немецкой конституционной ассамблеи. Урожденный берлинец, он тем не менее предупреждал меня от придачи слишком большого значения плачевному состоянию Берлина, а также от принятия скоропалительного решения об объединении страны. Мысль об объединении двух существующих Германий, с их разным социальным уровнем и сложившимися обычаями и нравами, казалась ему сопряженной со многими опасностями.

В частности, он отметил, что в советской зоне оккупации кое-что носило характер реальной социальной революции. Это единственное место в Германии, где феодализм был действительно искоренен. Если сейчас будет предпринята попытка объединить советскую зону оккупации с остальной Германией, может вспыхнуть гражданская война – даже с более широким размахом, чем в Испании. Но ведь ни Советский Союз, ни западные державы не буду спокойно наблюдать, если их друзья станут терпеть поражение, и непременно вмешаются. И тогда наступит конец существованию Германии, а может быть, и западноевропейской цивилизации. Поэтому нам надо понять, что только раздел страны может привести к консолидации Западной Европы. Объединенная Германия станет, скорее всего, чужеродным образованием в Европе. Соединение экстремизма, имеющегося в восточной зоне оккупации, с ингредиентами, существующими в Западной Германии, создаст политическую модель, далекую от западных концепций. (В словах его чувствовалось сожаление человека, родившегося в Германии.)

Говоря о Берлине, он сказал, что с ним (городом. – Дж. К.) не следует сентиментальничать и можно даже его покинуть. Он необязательно должен быть германской столицей. С началом «холодной войны» удержание города потеряло свою логичность и значимость, хотя и имело определенную психологическую подоплеку. Так что горевать тут нечего, разве что пострадают политики западных секторов да полиция, которые наверняка окажутся в коммунистических концлагерях.

Когда я его спросил, как могут повести себя русские в связи с таким развитием событий в Германии, он ответил, что, по его мнению, они не особенно станут возражать против установления тут границы, удовлетворившись теми выгодами, которые извлекут из руин польского государства. Однако не следует сбрасывать со счетов, что они обладают мощным и эффективным оружием в вопросе о беженцах. Если они предложат (или разрешат руководству СЕПГ предложить от своего имени) всем беженцам возвратиться в свои дома, это с энтузиазмом воспримут во всей Германии. И мало кто удержится от такого соблазна. Что касается других вопросов, то он считал, что коммунисты заинтересованы в революционных возможностях Рура. Настроения рабочих слоев населения этого региона таковы, что их нетрудно направить против Запада.

Далее я направился в Гамбург, где имел целую серию интересных и отчасти закрытых интервью. Не все они могут быть здесь приведены. Среди людей, их дававших, был мужчина, которого я охарактеризовал в своем дневнике как «издателя, полуеврея, находившегося долгое время в эмиграции… высокого, худощавого человека, в его запавших горящих глазах отражались последствия долгих переживаний и размышлений».

Он говорил о своей юности, считая, что в ней в общем-то все было нормально. Однако если у пожилых людей отмечались аспекты великогерманского шовинизма, то у молодежи в то время не было никаких надежд, никаких перспектив в будущем. Многие хотели эмигрировать. Для этих молодых людей Германия перестала быть национальным домом, превратившись в национальную тюрьму. Эмиграция тогда разрешалась, и те, кто уезжал, были полны духа предприимчивости и воображения. В населении страны в основном преобладали женщины и пожилые люди.

Когда он стал говорить о политике союзников в отношении Германии, в его словах прозвучала горечь. К чему приводят эти полумеры, какая польза от робких шагов? Немцы будут оставаться инертными, пока не почувствуют собственной ответственности.

В частности, он предлагал покончить с денацификацией путем объявления своеобразной амнистии, чтобы положить конец этому мероприятию раз и навсегда. Он считал подходы к определению степени вины лиц, имевших в свое время то или иное отношение к нацистским организациям, слишком запутанными, субъективными, мало соответствующими действительной юрисдикции такой легальной процедуры. Закон должен быть обоснованным, без всяких исключений, исходить из ясных, четких, неамбициозных ситуаций и фактов и не использовать резиновых определений и концепций. «Разве с нас недостаточно, – восклицал он, – того зла, длившегося долгие годы, конца которому до сих пор не видно? Разве мы не знаем, что в свое время нацизм как явление нельзя было предать гражданскому суду, не говоря уже об объединениях „законников“, не знающих закона?» Любые попытки исправить положение добавляли только новые несправедливости к старым, новые разногласия и вражду к прежним. Нас приучили к тому, что судам не нужно собирать факты, доказывавшие вину обвиняемых, и что рассчитывать на какую-то компенсацию за творившиеся злодеяния не приходилось. Чаши весов будут уравновешены только тогда, когда на них положат человеческие ошибки и заблуждения, а также слабости. Но и они не должны представать перед земным судом, ибо в противном случае мщение будет идти впереди закона.

Следующим я посетил Брауэра, бургомистра Гамбурга. О нем в моем дневнике я записал: «коренастый, крепкого телосложения блондин, выглядевший будто моим земляком из Милуоки».

Что-то американское в его облике, как потом оказалось, не было обманчивым: он действительно некоторое время жил в Соединенных Штатах и имел американское гражданство. В Германию возвратился по окончании войны и взвалил на себя тяжелые и неблагодарные обязанности. Конечно же он был старым социал-демократом, что позволило ему принять эту должность в Гамбурге – городе с живыми социалистическими традициями. Горечь и бессилие, явно звучавшие в его высказываниях, свидетельствовали о том, что он взялся за такую работу не из чувства личных амбиций.

«Гамбургские строения на 52 процента были разрушены, – рассказывал он. – Население сократилось вдвое, но быстро выросло, достигнув, по сути дела, почти довоенного уровня и составив 1 миллион 600 тысяч человек. Около 6 тысяч жителей возвращаются в город ежемесячно, занимая жилища, которые могли быть хоть как-то восстановлены. Вместе с тем, идет и новое строительство, так что население перебирается туда из лачуг и подвалов, а последние тут же занимаются беженцами из советской оккупационной зоны. Морской порт работает на 32 процента своей нормальной мощности, хотя уже восстановлен наполовину. Однако надежд на увеличение объема работ мало. Районы, тяготевшие к порту, разрушены, но некоторые верфи отчасти сохранились. Промышленность города в основном также разрушена ужасными бомбардировками. В результате этого реальная производственная база Гамбурга сейчас слишком мала для такого большого числа населения.

Вопросы трудоустройства невероятно сложны. Капитаны океанских судов с большим опытом работы пристроились кондукторами городских трамваев и автобусов. 36 тысяч человек работают у англичан, но за счет муниципалитета».

В отношении «холодной войны» он сохранял оптимизм, считая, что мы выиграем ее быстрее, чем это даже кажется. Что же касается западногерманского правительства, то тут мы допускаем большую ошибку. Если мы хотим, чтобы из этой затеи вышел толк, необходимо передать значительную часть властных полномочий не только центру, но и землям и предоставить немцам свободу действий в области экономики. Вместе с тем надо отказаться от программы перевоспитания, которая является не чем иным, как фарсом и оказывает на немцев не то влияние, которое было бы желательно. А в заключение нашей беседы он высказал пожелание-просьбу западным державам: дайте немцам возможность спокойно работать.

На следующий день меня провезли по городу, и я заглянул в районы, пострадавшие от бомбежек. Картина, конечно, неприглядная, наводила на тяжелые размышления: «Война прошла здесь, подобно смерчу, уничтожая все на своем пути на многие километры вокруг». А сделано это было всего за три дня и три ночи в 1943 году. Тогда погибли 70 тысяч жителей. Более 3 тысяч человек так и остались под развалинами домов. Я являлся свидетелем первых 60 рейдов англичан на Берлин и до конца войны видел много руин, но такого ужаса не встречал нигде.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.