В ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ

В ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ

Наступил новый, 1848 год. Н.Н. Муравьев отправился к месту службы. Она началась сразу же, как только он въехал в пределы своих владений. А до них было долгое путешествие через всю Западную Сибирь. По дороге он побывал на Ирбитской и Тюменской ярмарках, останавливался и в Омске и в Томске. И вот, наконец, Красноярск, куда новый генерал-губернатор прибыл под вечер 27 февраля 1848 года. После пятидневного пребывания в Красноярске генерал-губернатор с супругой выехал в Иркутск. О своем вступлении в должность отправил рапорт в Петербург уже на следующий день, то есть 28 февраля. Он уже познакомился с нашумевшим делом об Ольгинском и Платоновском золотых рудниках, в котором были замешаны видные сибирские золотопромышленники. Одно из таких семейств — богачи Машаровы — рассчитывало устроить новому генерал-губернатору пышный обед в Канске, стоявшем на пути из Красноярска в Иркутск. Николай Николаевич, однако, попросил передать им, что не остановится в Канске.

По пути в Иркутск неотложные дела ненадолго задержали губернаторский кортеж в Нижнеудинске. Быстро расправившись с обнаруженными здесь беспорядками, Муравьев появился в столице Восточной Сибири, где его с тревогой ожидали власть имущие. Стояла ночь. Была середина марта. Буквально на следующий день, ровно в девять часов утра Николай Николаевич приступил к делам. В числе первых он принял иркутского губернатора Л.В. Пятницкого, который до его приезда "исправлял должность" (обычная формулировка того времени) генерал-губернатора Восточной Сибири. Еще по дороге Муравьв убедился в его недобросовестности и прямом участии в махинациях золотопромышленников и первыми же словами приказал немедленно подать прошение об отставке.

А в десять часов состоялся общий прием, на котором и произошла уже описанная сцена с Мангазеевым. В последующие дни новый генерал-губернатор произвел строевой смотр войскам, побывал в присутственных местах и казенных заведениях. Основное же время уходило на разбор многочисленных, порой запутанных дел по управлению краем. Людей честных, преданных делу и бескорыстных, Муравьев всячески поддерживал и приближал к себе, доверял, продвигал по службе. Но, доверяя, присматривался к каждому их шагу. И требовал безоговорочного выполнения его распоряжений, его воли, допуская инициативу лишь в рамках собственных своих предначертаний. Если же кто-либо осмеливался перечить ему, критиковать его действия или приказы, тем более делал это не раз и не два, то такому чиновнику в лучшем случае была обеспечена почетная отставка. Впрочем, все эти черты характера не были чертами самодура, но скорее свидетельством натуры пылкой, а потому и нетерпеливой. Благожелательность к людям, свойственная Муравьеву, не раз отмечалась его современниками. С полюбившимися ему сотрудниками он не расставался. И даже после отъезда из Иркутска всегда их поддерживал.

После того как были приняты радикальные, как казалось Муравьеву, меры по пресечению злоупотреблений на золотых приисках, он уже 25 марта 1848 года докладывал Царю (тот перед отправлением разрешил в нужных случаях писать лично ему), что как "старший блюститель законов и первый защитник казны" будет стоять и впредь "на страже интересов его величества" и всеми силами бороться с "корыстью и любостяжанием".

Беригард Васильевич Струве — один из немногих чиновников, имевших повседневный доступ к Муравьеву, — вспоминает, что все они с большим нетерпением ожидали Распоряжений относительно того, как вести себя по отношению к декабристам и петрашевцам, многие из которых находились на поселении в Восточной Сибири. Но этот вопрос разрешился как-то сам собой. Хорошо знавший многих участников выступления на Сенатской площади, Муравьев разрешил жившим до того в окрестностях Иркутска декабристам — С.Г. Волконскому, А.А. Быстрицкому, А.В. Поджио, П.А. Муханову, С.П. Трубецкому, А.Н. Сутгофу, В.А. Бесчасному, А.А. Веденяпину и другим — свободный въезд и проживание в сибирской столице. Там уже и в это время постоянно жили жены декабристов М.Н. Волконская и Е.И. Трубецкая. Сын Волконских Михаил учился в местной гимназии, а три дочери Трубецких воспитывались в Иркутском институте благородных девиц.

С приездом Муравьева положение политических ссыльных, преимущественно декабристов, а также петрашевцев и ссыльных поляков, изменилось к лучшему. Сохранилось много свидетельств, что декабристов принимал в своем доме сам генерал-губернатор и что вскоре по прибытии он вместе с женой Екатериной Николаевной навестил семьи Трубецкого и Волконского и собственным примером как бы поощрил на сближение с декабристами людей из своего окружения. Неудивительно поэтому, что декабристы и петрашевцы охотно приняли участие в преобразованиях, проводимых Муравьевым.

Вот что пишет по этому поводу известный советский исследователь П.И. Кабанов: "С момента своего приезда в Иркутск он (Муравьев. — А.А.) установил тесное общение с Волконским, Трубецким, Бестужевым, Горбачевским, даже с Завалишиным. Привлекал многих из них, а также петрашевцев — самого Петрашевского, Львова — к административным делам в Сибири. Разрыв с некоторыми из них (с Завалишиным, Петрашевским, Львовым) объяснялся либо личными мотивами (например, со стороны Завалишина), либо столкновениями на местной почве". И далее: "Министр внутренних дел Бутков в беседе с Буссе заявил, что Муравьев избаловал политических преступников, что генерал-губернатор не должен быть в одном обществе с ними".

Двоюродный брат Н.Н. Муравьева Михаил Семенович Корсаков, служивший при нем офицером по особым поручениям, а впоследствии сменивший его на посту генерал-губернатора, оставил любопытные записи, которые недавно удалось найти и опубликовать автору этих строк, о своем посещении в Ялуторовске при путешествии из Петербурга в Иркутск декабристов М.И. Муравьева-Апостола, И.Д. Якушкина и И.И. Пущина. В Красноярске Корсаков был гостем декабриста В.Л. Давыдова.

Нет ничего удивительного в том, что на Муравьева сыпались доносы в Петербург. В частности, много неприятностей доставили ему доносы бывшего иркутского губернатора А.В. Пятницкого, которого он уволил в отставку, и жандармского полковника Горашковского. Много было и анонимных. На все эти доносы Муравьев отвечал, что декабристы искупили свою вину тяжелым наказанием, что "никакое наказание не должно быть пожизненным… и что нет основания оставлять их изверженными навсегда из общества, в составе которого они имеют право числиться по своему образованию, своим нравственным качествам и теперешним политическим убеждениям" (последнее писалось явно с целью помочь ссыльным).

Много времени и сил уделял Муравьев торговле с соседним Китаем, которая длительное время весьма успешно велась через пограничный город Кяхту. Но и там вскрылись нарушения и злоупотребления. Энергичными мерами генерал-губернатор выправлял положение. В письме министру финансов Федору Павловичу Вронченко 19 мая 1848 года он сообщил: "Несвоевременно было бы мне теперь, вступив только в управление, сказать решительно мое мнение: должно ли изменить существующее с 1800 года учреждение для Кяхтинской торговли, но, по местному взгляду на этот предмет, я могу определенно сказать, что столь важные интересы отечественных мануфактур и промышленности нельзя оставлять в руках и безответственном распоряжении таких людей, у которых они ныне находятся".

Но едва ли не главным своим делом Николай Николаевич считал амурскую проблему. А обстоятельства складывались таким образом, что уже в ближайшее время ею можно было заняться вплотную. В 1848 году, вскоре по приезде в Иркутск, Муравьев получил запрос от морского министерства по поводу возможностей переноса Охотского порта во вновь открытый В. К. Пошгонским залив великого князя Константина. К нему министерство приложило уже знакомое Муравьеву представление И. В. Вонлярлярского о переносе порта из Охотска в этот вновь открытый залив, по уверению автора находящийся в непосредственной близости от устья Амура. Но чуть раньше, практически сразу по прибытии Николая Николаевича в Иркутск, его ждало письмо Невельского.

В этом письме, посланном 10 февраля 1848 года, Геннадий Иванович сообщал, что он намерен ускорить строительство транспорта, раньше обычных сроков выйти в плавание, и постараться прийти в Петропавловск не осенью, а весной 1849 года, чтобы иметь возможность без выделения дополнительных средств использовать освободившееся летнее время — июнь, июль, август и часть сентября — для исследования Сахалина, устья и лимана Амура. Невельской не только все это обосновал, но также рассказал об обстановке в Петербурге, о своих визитах к Меншикову и просил, чтобы Муравьев не забыл ходатайствовать перед начальником Морского штаба разрешить исследовать, "в какой степени доступен вход в лиман и реку с севера и юга".

Муравьев с начала знакомства чувствовал, что представляется возможность в ближайшем будущем проверить выводы и утверждения именитых мореплавателей. И если Невельской окажется прав, тогда… Дух захватывало от перспектив, которые открывались в случае успеха. И Муравьев решился. 9 июня 1848 года он писал Меншикову: "…известившись еще в Петербурге, что в начале августа сего года отправляется из Кронштадта в Камчатку военный транспорт, и что судно это при благоприятных условиях может прибыть в Камчатку в мае будущего года, я приемлю смелость покорнейше просить Вашу Светлость разрешить мне, по сдаче этим транспортом всего груза в Петропавловском порте, употребить его со всем экипажем для описания берегов по моему усмотрению и инструкции, которая в таком случае будет мною выслана к командиру транспорта в Петропавловский порт".

Просьба Муравьева была принята во внимание, и Невельскому, отправившемуся 21 августа 1848 года в плавание, в инструкции было записано: "По сдаче груза в Петропавловском порте, предписывается Вам к точному и непременному исполнению исследовать подробно залив Константиновский, на Сегнекинском полуострове, куда предполагалось перенести Охотский порт, а равно описать Тугурскую губу и юго-восточный берег Охотского моря, лежащий в соседстве этого полуострова; затем описать берега между этими местами, усмотренные прежними мореплавателями. При исполнении этого поручения, п° прибытии в сибирские порты, состоять в распоряжении генерал-губернатора Восточной Сибири, однако располагать временем так, чтобы не позже половины сентября 1849 г. быть в Охотске, откуда, по сдаче транспорта, со всеми офицерами возвратиться берегом в С.-Петербург"-

Иными словами, Невельскому не разрешалось исследовать лиман и устье Амура. Он должен был только проверить — можно или нельзя переносить порт из Охотска в Константиновский залив. Невельской обо всем этом написал Муравьеву перед выходом в плавание. В Иркутск пришла из Морского штаба и копия полученной им инструкции.

Получив почту от Меншикова и письмо от Невельского, Николай Николаевич — опять-таки через Меншикова — направил на утверждение царя проект собственной инструкции командиру "Байкала", которую просил утвердить и доставить как можно скорее в Иркутск с тем, чтобы отсюда успеть переправить ее в Петропавловск к тому времени, когда там должен появиться транспорт. Одновременно, 14 сентября 1848 года, Муравьев изложил обстановку в Иркутске в письме к министру внутренних дел Л.А. Перовскому. Он сообщал, что по приезде в центр генерал-губернаторства застал там англичанина Гиля, путешествовавшего под видом туриста. Тот уже несколько месяцев находился в Иркутске, сумел втереться во все слои общества и собирал сведения об Амуре и о возможностях плавания по нему.

Муравьев постарался сделать так, чтобы спровадить любопытного англичанина подальше от Амура, рекомендовав ему побывать в Охотске и даже на Камчатке. Летом 1848 года, когда генерал-губернатор отправился в путешествие по Забайкалью, в Иркутске объявился второй "турист", тоже англичанин, некий Остин с супругой. Воспользовавшись данным ему в Петербурге разрешением и не встретив нигде возражений, Остин переправился через Байкал и через Читу прибыл в Нерчинск, где начал строить плоты, намереваясь спускаться по течению Амура.

Только на обратном пути из Кяхты, в Верхнеудинске, Узнал Муравьев об этом "путешественнике". Он немедленно отправил своего адъютанта В.В. Ваганова с приказанием ни под каким видом не допустить исполнения намерений лазутчика. Молодой поручик блестяще исполнил деликатное поручение и вернул "путешествующую" пару в Иркутск. Муравьев писал по этому поводу Перовскому, что англичанам стоит лишь только узнать о том, что "эти места никому не принадлежат" и "они непременно займут Сахалин и устье Амура: это будет делом внезапным, без всяких сношений о том с Россиею, которая однакож лишится всей Сибири, потому что Сибирью владеет тот у кого в руках левый берег и устье Амура". И дальше с горечью и обидой предупреждал министра: "Давно соображения эти занимают меня, давно собираю я сведения об этих важных для России предметах; вдруг, как снег на голову, является Остин в Нерчинск… ему стоит только спуститься по Амуру — и к будущей же весне пара английских пароходов займет Сахалин!"

Не дожидаясь ответа из Петербурга, Николай Николаевич послал Невельскому в Петропавловск свою собственную инструкцию, в которой в качестве наиболее необходимой задачи ставилось подробное описание северной части острова Сахалина (в том, что Сахалин — остров, Муравьев не сомневался) с восточной и западной его стороны; пролива, отделяющего этот остров от материка; лимана и устья Амура и залива великого князя Константина. Генерал-губернатор также извещал мореплавателя, что проект полученной им инструкции выслан на утверждение царя и что, как только документ будет утвержден и вернется в Иркутск, он будет со специальным курьером доставлен ему в Петропавловск.

Правитель Восточной Сибири имел все основания давать от своего имени такую инструкцию, так как был совершенно уверен в окончательном исходе дела в столице. Он беспокоился лишь о том, чтобы утвержденная царем инструкция успела вовремя. Беспокоился не зря: лишь 29 января 1849 года Особый комитет, назначенный по "высочайшему" распоряжению для рассмотрения амурских дел в связи с запиской Муравьева, изложил свое мнение, которое сводилось к необходимости произвести все то, что полагал необходимым восточно-сибирский губернатор. Решения комитета были утверждены царем 8 февраля. Исполнение соответствующих исследований возлагалось на экипаж военного транспорта "Байкал", командиру которого посылались соответствующие инструкции, причем предписывалось "осмотреть сколь возможно тщательнее места близ устья Амура лежащий (берег материка по северную сторону Амура и северную часть острова Сахалина) с главною целию отыскать в сих местах пункт удобной к заселению".

Первого марта все эти материалы были посланы в Иркутск, где и получены 10 апреля. Тогда же Муравьев получил и рапорт от Невельского, отправленный из Рио-де-Жанейро. Из рапорта следовало, что транспорт ранней весной сумеет прибыть в Петропавловск. Поэтому Николай Николаевич уже через день отправил М.С. Корсакова, который привез документы из Петербурга, в Петропавловск. Перед отправлением его в дальнее путешествие Муравьев, по словам Корсакова, поднял тост за "Байкал" и здоровье его командира и за успех возложенного на него предприятия.

Теперь наступило время и самому Муравьеву собираться в путешествие по Дальнему Востоку, к которому он тщательно готовился в течение целого года. Николай Николаевич полагал, что сумеет встретиться с Невельским и от него непосредственно узнать результаты исследований. Генерал-губернатору пришлось перед своим отправлением вмешаться еще раз в распоряжение правительства. Дело в том, что одновременно с решением Особого комитета о разрешении Невельскому производить свои исследования было также решено отправить экспедицию для осмотра русско-китайской границы под начальством подполковника Н.X. Ахте. Муравьев оставил офицера в Иркутске, справедливо полагая, что делать это неуместно, пока "не возбуждены будут с китайцами приличные переговоры о возвращении в наше владение левого берега этой реки". Об этом он доложил непосредственно царю.