Борис Пастернак 1890 – 1960 «К ее рукам, как бумеранг»

Борис Пастернак

1890 – 1960

«К ее рукам, как бумеранг»

Борис Пастернак родился в Москве 29 января (10 февраля) 1890 года. Отец его, Леонид Осипович Пастернак, был известным художником, преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества, иллюстрировал первую публикацию романа Льва Толстого «Воскресение» в журнале «Нива». Мать поэта была профессиональной пианисткой. Борис Пастернак рос в атмосфере искусства, с детства видел художников, музыкантов, писателей, с которыми общалась и дружила его семья. Гостями Пастернака бывали Лев Толстой и Ключевский, Рахманинов и Скрябин, Серов и Врубель. Будущий поэт учился в классической гимназии и на философском отделении историко-филологического факультета Московского университета, окончил его в 1913 году. Еще гимназистом, а затем студентом он прошел предметы композиторского факультета консерватории; все ему прочили стезю музыканта, его композиторские опыты одобрял Скрябин. Впрочем, весной 1912 года Пастернак отправился в Марбург (Германия), где весь летний семестр занимался в университете философскими дисциплинами. Но затем, совершив поездку в Италию, он вернулся в Москву. Оборвав занятия музыкой и философией, Пастернак осознал себя поэтом.

Анна Ахматова когда-то сказала, что «в Пастернаке всегда останется его юность». Он был молод душевно, обладал большим темпераментом. Иногда сильно гневался. Высокий, с крупными чертами лица, несколько нескладной фигурой, крепкими руками и нервными, очень умными глазами тридцатилетний поэт однажды принес писателю Борису Зайцеву свою рукопись, отрывок в прозе. Рукопись, по словам Зайцева, «тоже походила видом на хозяина своего: написано крупным, размашистым почерком, нервным и выразительным. Пришел он как младший писатель к старшему показать образец своей прозы». Та рукопись была отрывком из большого художественного повествования, главы которого позднее вошли в повесть «Детство Люверс», изданную гораздо раньше «Доктора Живаго».

В 1920-е годы Пастернак полностью отдался поэтическому творчеству. Писал он и прозу. По хлестким воспоминаниям Зайцева, он сильно выделялся в общей атмосфере богемной жизни того времени: «Пастернак был уже взрослым, но молодым, когда началась революция… Все ранние годы революции позиция Пастернака была довольно странная. Он сидел где-то безмолвно. Ни в каких выступлениях и бесчинствах футуристов и имажинистов участия не принимал. Не выступал в подозрительных кафе, куда набивались спекулянты всякого рода, а „поэты“ типа Маяковского и подручных его громили этих же разжившихся на спекуляциях „нэпманов“. А тем это как раз и нравилось, они аплодировали и хохотали. Такие кафе были очень в моде. Там торговали тайно кокаином и в сообществе низов литературных и чекистов устраивали темные дела, затевались грязные оргии. Это было время Есенина и Айседоры Дункан, безобразного пьянства и общего оголтения. Ни к чему такому Пастернак явно не имел отношения. Кроме его собственной натуры за ним стояла культурная порядочность отца и матери, а вдали где-то легендарная тень Льва Толстого».

Между Пастернаком и другими писателями складывались разные взаимоотношения. Эпистолярный роман между Цветаевой и Борисом Леонидовичем был полон нежности и взаимного уважения. Прочитав «Сестра моя жизнь», она, со свойственной ей полетом, всплеском и восторженностью, написала «на клочки разлетевшуюся от восторга статью»: «Пастернак – большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих БЫЛИ, некоторые ЕСТЬ, он один БУДЕТ. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дребезг – весь в завтра! – захлебывание младенца, – и этот младенец – Мир. Захлебывание. Задохновение. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается – точно грудь не вмещает: а-ах! Наших слов он еще не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное – и опрокидывающее. Не Пастернак – младенец, это мир в нем младенец. Самого Пастернака я бы скорей отнесла к самым первым дням творения: первых рек, первых зорь, первых гроз. Он создан ДО Адама».

А вот с Маяковским у Бориса Леонидовича были весьма непростые отношения. По словам критика и литературоведа Николая Вильмонта, «Маяковский и Пастернак любили друг друга и уж во всяком случае признавали каждого другого большим талантом. Но единомыслия меду ними не было никогда. И не потому, что один из них был – эстетически и политически – левее другого. Пастернак держался достаточно левых убеждений, а в искусстве и в истории ценил преемственность и в отличие от Маяковского отнюдь не „ненавидел“ таких слов, как „соплеменник“ и „скала“. Однако Маяковский, натура властная и настойчивая, нет-нет, а даже иногда „заговаривал“ на „пастернаковский лад“, особенно интонациями и поэтическими ходами».

Николай Вильмонт вспоминает, как однажды присутствовал с Пастернаком на творческом вечере, где Маяковский читал отрывок из поэмы «Про это»:

Эта тема придет,

позвонится с кухни,

повернется,

сгинет шапчонкой гриба.

и гигант

постоит секунду

и рухнет,

Под записочной рябью себя погребя.

Вильмонт тогда наклонился к Борису Леонидовичу и шепнул: «Но ведь это под вас!» Пастернак испуганно приложил палец к губам, прошептав почему-то по-французски: «Parlez plus bas»[5]. И только после паузы ответил тоже шепотом: «Вы, конечно, правы! Дался я ему!»

Пастернак, уважая Маяковского, однажды обронил: «Его поэзия, такая настоящая, выросшая до размеров il gigante[6] Микеланджело и по праву занявшая первое место на европейском чемпионате поэзии, все же остается русской провинцией, чем-то гениально-доморощенным. Как это он не сбросит с себя всех этих Осипов Бриков и крученых, которые консервируют его недостатки себе на праздную забаву!» С такой же ревнивой неприязнью смотрел и Маяковский на окружение Пастернака.

Со своей первой женой, художницей Евгенией Лурье, Борис Пастернак познакомился, когда ему было уже за тридцать. Утонченная красавица, похожая на прототип женских образов Боттичелли, была самостоятельным и целеустремленным человеком. После свадьбы молодожены поселились в небольшой комнатке уплотненной квартиры на Волхонке, когда-то принадлежавшей родителям Пастернака. Семейная жизнь складывалась непросто. «Обостренная впечатлительность была равно свойственна им обоим, и это мешало спокойно переносить неизбежные тяготы семейного быта», – позже напишет в своих воспоминаниях их сын Евгений. Евгения Владимировна обладала резким, взрывным характером. А душевное состояние поэта целиком зависело от успеха работы, которая его поглощала в данный момент.

С известным пианистом Генрихом Нейгаузом Пастернак познакомился в январе 1929 года. Поэт был представлен его жене, Зинаиде Николаевне. Вспоминая одну из первых встреч с Пастернаком, та написала: «Я всегда была откровенным человеком. И на его вопрос, понравились ли мне его стихи, ответила, что на слух не очень их поняла. На что Борис сказал, что готов писать ПРОЩЕ». Этот сомнительный комплимент привел Зинаиду Николаевну в восторг. Поэт часто приходил к Нейгаузам в гости и не делал тайны из своего увлечения Зинаидой. Нейгауз отнесся к произошедшему с пониманием – у него самого была вторая семья, где росла дочь – ровесница его младшего законнорожденного сына. Для Евгении Владимировны произошедшее стало трагедией. Но Пастернака уже ничто не могло остановить.

«Дорогая Дуся», – нежно называл Пастернак Зинаиду в своих письмах. Вот отрывок из письма поэта от 9 июня 1931 года: «Но что делать мне, я люблю тебя. О, если бы я любил тебя просто, как любят, когда может прийти дама, образованная, и за столом, отказываясь от сыра, давать советы, сияя и соучаствуя, – я, может быть, все это пересилил. Но этой любви нельзя оставить, и ничто не свете не может от нее оторвать. Она так непохожа на то, что становится с высочайшими вещами, когда они попадают к человеку. Ее не надо обдувать метелкой и обтирать тряпкой, беречь увереньями, она парусом развернулась над жизнью, собрала ее в одну бесспорность, украсила смыслом, под ней можно плыть хоть в смерть и ничего не бояться, она дыханье нежности смешала с дыханьем дороги. Ты то, что я любил и видел и что со мною будет».

Много лет спустя, в 1946 году, в редакции журнала «Новый мир» Пастернак познакомился с Ольгой Ивинской, заведующей отделом начинающих литераторов. За плечами Ивинской – нелегкий жизненный опыт: самоубийство первого мужа, смерть второго и два осиротевших ребенка – семилетняя девочка от первого брака и пятилетний мальчик. Впрочем, жизненные невзгоды никак не отразились на ее внешности. Ольга была необычайно хороша – нежная, женственная, с огромными глазами и золотистыми волосами. Их роман развивался стремительно. Однако Пастернак уходить из семьи не собирался и не мог помыслить о том, чтобы причинять боль своей семье.

Уже в посмертном очерке о Пастернаке Борис Зайцев описывает известную фотографию:

«Передо мной фотография, очень хорошая: Пастернак стоит под каким-то деревом, слегка наклонив голову, щурясь, но невеселый. Под руку (правую) держит его русская дама, в кофточке, довольно полная, улыбаясь – улыбкой любви. Слева совсем юная девушка с приятным русским лицом, тоже держит под руку, глаза тоже улыбаются, прелестно. Вся она – юность и привлекательность… Эти двое – Ольга Ивинская и ее дочь. Та Ивинская… Это Лара „Доктора Живаго“. Это ее детей (она вдова), Ирину и Дмитрия, опекал Пастернак, когда она сидела в тюрьме при Сталине, а они были еще детьми. Это она, Ольга Ивинская, трепетала за него, когда после Нобелевской премии шавки советской нелитературы лаяли на него, кричали, что он хуже свиньи. Это о ней он сказал, что ей „порядком за меня в жизни достается и досталось“».

Однажды вечером беременную Ольгу Ивинскую увезли на Лубянку. Пастернак был уверен, что Ольгу посадили из-за него, «чтобы на мучительных допросах под угрозами добиться достаточных оснований для судебного преследования». «Ее геройству и выдержке я обязан тем, что в те годы меня не трогали», – был убежден поэт. Ивинскую, потерявшую в тюрьме ребенка, приговорили к пяти годам лагерей. У Пастернака случился инфаркт.

Первые прозаические наброски «Доктора Живаго» Пастернаком датируются зимой 1909 – 1910 годов. Именно эту книгу писатель считал главным делом своей жизни.

Из «Дневника» Корнея Чуковского (10 сентября 1946 года): «Вчера вечером были у нас Леоновы, а я в это время был на чтении у Пастернака. Он давно уже хотел почитать мне роман, который он пишет сейчас… А как нарочно в этот день, на который назначено чтение, в „Правде“ напечатана резолюция президиума ССП, где Пастернака объявляют „безыдейным, далеким от советской действительности автором“. Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает „печать отвержения“, которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народу».

23 октября 1958 года Нобелевский комитет, как известно, присудил Пастернаку Нобелевскую премию за выдающиеся заслуги в европейской лирической поэзии и продолжение традиций великой русской прозы. Пастернак знал, что его кандидатура с 1946 года обсуждалась уже шесть раз. Телеграммой он благодарил Нобелевский комитет, полагая, что эта награда будет принята как почетный знак признания русской литературы и составит предмет гордости всей страны. Однако из-за преступной неграмотности соратников Хрущева разразился чудовищный скандал, напоминавший возврат к недавно прошедшим временам.

По воспоминаниям сына, Евгения Пастернака, 29 октября Борис Леонидович приехал в Москву и поговорил по телефону с Ольгой Ивинской (которая в тот момент подвергалась шантажу). Затем пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ». Другая телеграмма была послана в ЦК: «Верните Ивинской работу, я отказался от премии». «Приехав вечером в Переделкино, – писал Евгений Пастернак, – я не узнал отца. Серое, без кровинки лицо, измученные, несчастные глаза, и на все рассказы – одно: „Теперь это все неважно, я отказался от премии…“» За этим последовало обращение московских писателей к правительству с просьбой лишить Пастернака гражданства и выслать за границу. Высылка незамедлительно последовала бы, если бы не телефонный разговор с Хрущевым Джавахарлала Неру, согласившегося возглавить комитет защиты Пастернака. Чтобы спустить все на тормозах, Пастернаку пришлось подписать согласованный начальством текст обращений в «Правду» и к Хрущеву.

Много лет спустя, в 1989 году, сын поэта Евгений Пастернак на торжественном приеме в Шведской академии в присутствии нобелевских лауреатов, послов Швеции и СССР, а также многочисленных гостей принял от секретаря академии профессора Сторе Аллена Нобелевскую медаль Бориса Пастернака. Зачитали обе телеграммы, посланные Борисом Леонидовичем в 1958 году, а также было официально заявлено о том, что Шведская академия признала отказ Пастернака от премии вынужденным и по прошествии тридцати одного года вручает медаль сыну, сожалея, что лауреата нет уже в живых.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.