Июнь

Июнь

ОБЩИНА

Покончив с дыней, мы с Рэбом перешли к нему в кабинет, где по-прежнему в полном беспорядке лежали коробки, бумаги, письма, папки. Если бы Рэб чувствовал себя лучше, мы пошли бы на прогулку, — он любил бродить по окрестностям, хотя и признавался, что теперь знает далеко не всех своих соседей.

— Когда я рос в Бронксе, — сказал Рэб, — все вокруг друг друга знали. Наш многоквартирный дом был как одна семья. И мы все стояли друг за друга. Помню, когда я был мальчишкой, как-то раз возле нашего дома остановился большой грузовик с овощами и фруктами. Я был такой голодный, что начал незаметно толкать грузовик, чтобы яблоко с него скатилось мне в руки и это не сошло за воровство. И вдруг слышу, откуда-то сверху мне кричат на идиш: «Альберт, этого делать нельзя!» Я так и подпрыгнул. Думал, это Бог.

— Кто же это был? — спросил я.

— Соседка с верхнего этажа.

Я рассмеялся. Вряд ли соседка тянет на Бога.

— Нет, не Бог. Но все мы, так или иначе, участвовали в жизни друг друга. Если один из нас готов был вот-вот сорваться, другой его тут же подхватывал. В этом и состоит суть конгрегации. Мы называем это «Кехиля Кедуша» — священная община. И община эта постепенно сходит на нет. Пригороды все меняют. У каждого своя машина. У всех миллион запланированных дел. Тут уже не до соседей. Радуешься, когда можешь собрать всю семью на ужин.

Рэб грустно покачал головой. Обычно он с удовольствием шел в ногу со временем. Но такого рода новшества ему были явно не по душе.

И все-таки, даже уйдя на пенсию, Рэб умудрялся объединять свою священную общину. День за днем он перелистывал телефонную книжку и делал звонок за звонком. Внуки подарили ему телефон с гигантскими черными цифрами на белом фоне, чтобы ему легче было набирать номер.

— Здравствуйте, — начинал он. — Это Альберт Льюис. Можно мне поговорить с…

Он следил за всеми важными событиями жизни членов своей общины: годовщинами, уходом на пенсию… и звонил. Он знал, кто болен, кто недомогает… и звонил. Он терпеливо выслушивал их рассказы о радостях и тревогах.

Особенно он заботился о самых старых членах конгрегации. «Пусть знают, что о них по-прежнему помнят», — объяснил он мне.

Интересно, думал ли он при этом о себе?

Я тоже общался не менее чем с сотней людей в неделю, но в отличие от него главным образом с помощью электронной почты или эсэмэс. Мой сотовый всегда при мне, и общение мое обычно состоит из двух-трех слов: «позвони завтра», «увидимся вечером». Чем короче, тем лучше.

Рэб не признавал краткости. Не признавал электронной почты. «Как по электронному сообщению можно понять, что у человека не все ладно? — говорил он. — Написать можно все, что угодно. Я хочу их видеть. Или хотя бы слышать. Если я не могу их видеть и слышать, как я могу им помочь?»

Рэб вздохнул.

— Разумеется, в прежнее время… — начал он. И вдруг неожиданно запел: — В те пре-ежние лу-уч-шие дни друг к другу в гости ходи-и-ли они.

Я помню, как в те времена, когда я был еще ребенком, Рэб пришел навестить кого-то на нашей улице. Помнится, я отодвинул занавеску и вдруг увидел в окно его машину. Времена, конечно, были другие. Доктора ходили по домам. Молоко доставляли прямо на крыльцо. И ни у кого в доме не было систем охранной сигнализации.

Рэб приходил утешить семью, скорбевшую об утрате. Он посещал своих прихожан, если из дома сбегал ребенок или кого-то сокращали с работы. Было бы совсем неплохо, если бы сегодня к человеку, потерявшему работу, пришел раввин или священник, подсел к обеденному столу и подбодрил.

Теперь же подобная идея кажется архаичной, а некоторым, возможно, и неполиткорректной. Никто не хочет вмешиваться в твою личную жизнь.

— А теперь вы когда-нибудь навешаете людей дома? — спросил я.

— Если только меня приглашают, — ответил Рэб.

— А вам когда-нибудь звонят люди, не принадлежащие к вашей конгрегации?

— Конечно. Две недели назад, например, мне позвонили из больницы. Позвонили и говорят: «Умирающая женщина просит прислать ей раввина». И я пошел. Прихожу в больницу: рядом с женщиной, которая едва дышит, сидит в кресле мужчина. «Кто вы такой? — набросился он на меня. — Зачем вы сюда пришли?» — «Мне позвонили, — отвечаю я. — Сказали, что кто-то умирает и хочет со мной поговорить». — «Посмотрите на нее! — сердито воскликнул мужчина. — Разве она в состоянии говорить? Я вам не звонил. Кто вам звонил?»

Я не знал, что и ответить. Мужчина продолжал возмущаться, а я стоял и молчал. Потом он немного успокоился и вдруг спросил меня: «Вы женаты?» — «Да» — ответил я. «Вам хотелось бы видеть, как умирает ваша жена?» — «Если бы была хоть малейшая надежда, что она выживет, то нет», — сказал я.

Мы проговорили с ним около часа. В конце я его спросил: «Вы не против, если я для вашей жены прочту молитву?» — «Я буду вам благодарен», — ответил он. И я прочитал молитву.

— А что потом? — спросил я.

— Потом я ушел.

* * *

Я покачал головой. Рэб целый час беседовал с незнакомцем? Я попытался вспомнить, когда я в последний раз беседовал с незнакомым мне человеком. И беседовал ли я с незнакомым человеком хоть когда-нибудь?

— А вы все-таки узнали, кто вам звонил? — спросил я.

— Формальным образом — нет. Но, выйдя из палаты, я заметил медсестру, которую помнил по прошлым своим визитам. Она была верующей христианкой. Когда я ее увидел, наши глаза встретились, и хотя она не сказала ни слова, я понял, что звонила она.

— Погодите. Христианская женщина позвала еврейского раввина?

— Она видела, как страдал этот человек. И не хотела, чтобы он страдал в одиночестве.

— Ну и смелость у этой женщины!

— Смелость, — сказал раввин, — и любовь.

ЕЩЕ НЕМНОГО ИСТОРИИ

Альберт Льюис, может, и достиг такого уровня, когда медсестра-христианка звонила ему с просьбой о помощи, но бывали времена, когда преодолевать религиозные предрассудки оказывалось не так-то просто. Помните, как Моисей говорил о себе «Чужестранец в чужой стране»? Табличку с этой фразой можно было повесить как вывеску над входом в дом Рэба, когда в 1948 году он прибыл в городок Хэддон-Хайтс штата Нью-Джерси.

В те времена городок этот был предместьем, откуда поезда уходили на запад в Филадельфию и на восток к Атлантическому океану. В городе было восемь церквей и лишь одна синагога, если, конечно, можно было так назвать этот перестроенный викторианский трехэтажный дом, с одной стороны от которого возвышалась католическая церковь, а с другой — епископальная. У церквей были внушительные кирпичные фасады и шпили, а у «синагоги» — только крыльцо; на первом этаже была кухня, посреди дома вилась винтовая лестница на второй и третий этажи, где располагались переделанные из спален классные комнаты и небольшая молельная комната, уставленная старыми принесенными из кинотеатра стульями.

В первоначальной конгрегации было, наверное, с три дюжины семей, некоторые из них жили от этого городка миль за сорок. Семьи эти послали письмо в духовную академию с мольбой прислать им раввина; в противном случае синагогу пришлось бы закрыть, так как поддерживать ее деятельность им одним было не под силу. Поначалу некие соседи-христиане подали петицию с требованием вообще не открывать в городке никаких синагог. Они представления не имели, что такое еврейская община, и подобная идея вселяла им опасение.

Как только Альберт принял предложение о работе, он взялся исправлять ситуацию. Он вступил в местную религиозную ассоциацию и протянул руку местным представителям всех религий. Он посещал школы и церкви, чтобы рассеять любые возможные предрассудки.

Одни визиты давались легко, другие — намного труднее.

Однажды Рэб пришел в церковную школу и, сидя с детьми в классной комнате, стал им рассказывать о своей религии. Тут один из детей поднял руку;

— А где ваши рога?

Рэб уставился на мальчика в изумлении.

— Где ваши рога? Разве не у всех евреев рога?

Раввин вздохнул и позвал мальчика подойти к нему. Он снял с головы кипу и велел парнишке провести рукой по его волосам.

— Чувствуешь рога?

Мальчик провел рукой по волосам.

— Давай ищи. Ну что, нашел?

Мальчик наконец остановился.

— Ничего нет, — тихо сказал он и поплелся на свое место.

— Так на чем я остановился? — произнес Рэб.

В другой раз Рэб пригласил священника епископальной церкви выступить у него в синагоге. У Рэба с ним завязались дружеские отношения, и Рэб подумал, что было бы неплохо, если бы представители разных конфессий приглашали друг друга в свои конгрегации.

Была пятница, шла вечерняя служба. После завершения молитв Рэб представил священника членам конгрегации. Священник поднялся на кафедру. Наступила тишина.

— Для меня большая радость быть сегодня здесь с вами, — начал он. — И я благодарен раввину за приглашение…

Вдруг на глаза его навернулись слезы. Он заговорил о том, какой замечательный человек Альберт Льюис. И неожиданно под наплывом чувств у него вырвалось:

— Я вас умоляю, помогите мне уговорить раввина Льюиса признать Иисуса Христа своим Спасителем.

Воцарилось гробовое молчание.

— Он чудесный человек, — продолжал сокрушаться священник, — и я не хочу, чтобы он попал в ад…

Гробовое молчание.

— Пожалуйста, пожалуйста, уговорите его принять Иисуса Христа. Пожалуйста…

Те, кто присутствовал на этой службе, никогда ее не забудут.

А была и другая история, когда во время Великих Праздников в молельный зал влетел один из прихожан Рэба — иммигрант из Германии по имени Гюнтер Дрейфус — и отозвал раввина в сторону. Лицо его было пепельного цвета, голос дрожал.

— Что случилось? — спросил Рэб.

Еще несколько минут назад Гюнтер стоял на улице, наблюдая за тем, как члены конгрегации парковали на улице свои машины, как вдруг из католической церкви вышел священник и заорал:

— Нельзя ставить машины возле моей церкви! Сегодня воскресенье! Мне нужно место для машин моих прихожан! Убрать их отсюда! Евреи, убирайте их все немедленно!

— Но у нас Великие Праздники, — возразил ему Гюнтер.

— Почему их надо праздновать в воскресенье?! — воскликнул священник.

— Эту дату назначили три тысячи лет назад, — ответил Гюнтер.

Будучи иммигрантом, он все еще говорил с немецким акцентом. Священник бросил на него разъяренный взгляд, а потом произнес нечто невероятное:

— Мало вас истребили.

Гюнтер вскипел, — его жена провела больше трех лет в концентрационном лагере. Он готов был наброситься на священника. Но кто-то, слава Богу, вмешался, и трясущийся Гюнтер вернулся в синагогу.

На следующий день Рэб позвонил католическому архиепископу, возглавлявшему местные церкви, и рассказал ему о случившемся. Днем позже Рэбу позвонил тот самый священник и попросил разрешения прийти поговорить.

Рэб встретил его в дверях своего кабинета и предложил сесть.

— Я хочу перед вами извиниться, — сказал священник.

— Я вас слушаю, — сказал Рэб.

— Мне не следовало говорить того, что я сказал.

— Не следовало, — ответил Рэб.

— У моего архиепископа есть предложение, — сказал он.

— Какое именно?

— В нашей католической школе сейчас идут занятия. И скоро будет перемена…

Рэб внимательно слушал.

Потом он кивнул и поднялся со стула.

Когда двери школы открылись и дети высыпали наружу, они увидели, что священник католической церкви Святой Розы Лима и раввин синагоги Бейт Шолом под руку прохаживаются по школьному двору.

Одни от изумления заморгали.

Другие уставились на них в упор.

Но не было никого, кто не заметил бы этой «прогулки».

Скорее всего выдумаете, что это перемирие выглядело весьма неловко, — двух взрослых людей заставили прогуливаться под руку по школьному двору. Какие у них могут сложиться после этого отношения? Однако со временем Рэб и священник стали приятелями. И много лет спустя Рэба пригласили прийти в эту католическую церковь.

На похороны священника.

— Меня пригласили участвовать в прощальной службе, — вспоминал Рэб. — Я читал по нему молитву. Думаю, что к тому времени он и сам счел бы это не такой уж плохой идеей.

ЖИЗНЬ ГЕНРИ

Генри часто говорили: «Иисус тебя любит», и, вероятно, так оно и было, потому что жизнь раз за разом заставляла его убеждаться в этом.

Сидя в тюрьме, Генри настолько преуспел в боксе, что стал победителем среди боксеров тяжелого веса, и настолько преуспел в учебе, что, несмотря на то что в свое время не кончил даже средней школы, закончил двухгодичный колледж и получил соответствующую степень.

Выйдя из тюрьмы, Генри нашел работу в компании по истреблению домашних вредителей. Он женился на своей давнишней подружке Аннете, и некоторое время они жили вполне приличной жизнью. Аннета забеременела, и Генри надеялся, что родится мальчик.

Как-то вечером Генри вернулся домой и застал Аннету в корчах от боли. Они полетели в больницу. Ребенок родился недоношенным, на три месяца раньше положенного срока, — крохотный мальчуган, весом чуть меньше фунта. Они назвали его Джерелл. Доктора сказали им, что шансов выжить у мальчика почти никаких, но Генри взял его в свою огромную ладонь и поцеловал его ножки.

— Мой сын, — прошептал Генри и, обратив лицо к Богу, стал молить Его о помощи. — Сохрани ему жизнь! Пожалуйста, сохрани ему жизнь!

Пять дней спустя мальчик умер.

Генри и Аннета похоронили его на Лонг-Айленде. И день за днем Генри мучил вопрос: может, смерть мальчика — Божье наказание за его преступления?

Но вскоре Генри одолели горечь и злоба. Его дела пошли под уклон, дом пришлось продать. Когда же Генри увидел, что у его брата, который занимался торговлей наркотиками, стодолларовых купюр больше, чем у него долларовых, он отвернулся от Бога и, забыв, что везение не бывает бесконечным, снова ввязался в преступные дела.

Он стал продавать наркотики: сначала понемногу, потом все больше и больше. Деньги потекли рекой. И Генри, возомнив о себе невесть что, почувствовал себя боссом, стал гордым и заносчивым. Он покупал себе дорогую одежду и стригся у модных дизайнеров. Если к нему обращались с просьбой, он требовал, чтобы проситель становился перед ним на колени. Смягчался он, лишь когда к нему приходили матери с младенцами. За наркотики они готовы были отдать все, что угодно — от купленных только что продуктов до крохотной сережки из уха новорожденной дочки.

— Оставь сережку себе, — бывало, говорил он, протягивая женщине пакетик с наркотиками. — Но она теперь принадлежит мне. Каждый раз, когда будешь приходить ко мне, сережка должна быть у нее в ухе.

К середине 1980-х годов Генри зарабатывал десятки тысяч долларов в месяц. Он продавал наркотики на модных вечеринках, нередко «респектабельным» людям вроде адвокатов и судей, а как-то раз продал их даже полицейскому. Генри посмеивался над слабостью своих покупателей и наслаждался нежданно-негаданно обретенной властью. Но однажды вечером он допустил весьма распространенную ошибку — непростительную ошибку. Он решил попробовать свой «продукт».

Он подошел к краю пропасти. И соскользнул вниз.

Вскоре Генри пристрастился к своему собственному яду, и теперь ему хотелось лишь одного — забыться в дыму крэка. Иногда он выкуривал тот крэк, который ему положено было продать, а потом в свое оправдание придумывал самые нелепые объяснения.

Однажды Генри выжег сигаретой пятна у себя на руке и уверял потом своих боссов-поставщиков, что его пытали, а потом украли у него наркотики. В другой раз он попросил приятеля прострелить ему ногу, чтобы он мог сказать своим боссам, что на него напали и ограбили. Однако боссы не поверили ему на слово и явились в больницу удостовериться, что он ранен.

Как-то поздним вечером, уже накурившись крэка и решив раздобыть еще денег, Генри с компанией приятелей — среди них были его племянник и муж сестры — забрались в «куп-девил» и покатили в Бруклин в район Кэнарси[12]. Решено было нападать на ничего не подозревающих пешеходов: внезапно останавливать машину, выпрыгивать, требовать денег, отбирать их и тут же смываться.

По улице шла пожилая пара. Генри выскочил из машины и стал размахивать пистолетом у них перед носом.

— Знакомы с этой штукой?! — гаркнул он.

Женщина вскрикнула.

— Заткнись или я продырявлю тебе башку! — заорал на нее Генри.

Мужчина и женщина отдали им и деньги, и часы, и украшения. Генри поглядывал на лица стариков, и неожиданно ему стало не по себе. Он почувствовал укол совести. Но это его не остановило. И вот их «куп-девил» уже несся прочь — по Флэтлэнд-авеню.

Вдруг завыли сирены. Засверкали огни полицейских машин. Генри приказал племяннику не останавливаться. Он открыл окно, и на дорогу полетели украшения, часы, деньги. Даже оружие.

Через минуту их захватила полиция.

В полицейском участке его поставили в шеренгу — для опознания. Он стоял и ждал. Полицейские ввели старика.

Генри понял, что пропал.

Если только старик его признает, ему не миновать криминального обвинения, суда и пятнадцати лет тюрьмы. Его теперешней жизни конец. Для чего же он всем рисковал? Взял и выбросил все, что было, в помойку.

— Этот? — спросил полицейский.

Генри сглотнул слюну.

— Я не уверен, — пробормотал старик.

Что?!

— Посмотрите на него внимательней, — сказал полицейский.

— Я не уверен, — повторил старик.

Генри не мог поверить своим ушам. Как старик мог его не узнать? Генри размахивал револьвером перед самым его носом.

Поскольку Генри не опознали, его отпустили на все четыре стороны. Он пришел домой. Лег в постель. И сказал себе, что ему помог Господь Бог. Господь к нему милосерден. Господь дает ему еще один шанс. Бог хочет, чтобы он никогда больше не крал, никогда больше не прикасался к наркотикам и никогда больше не терроризировал других людей.

Именно этого, наверное, хотел Бог.

Но Генри и на этот раз Его не послушал.

ГОД 1974-й…

Я учусь в старших классах еврейской школы, На уроке речь заходит о там, как расступилось Красное море. Я зеваю. Что нового об этом можно сказать? Я слышал эту историю уже сотни раз. Через весь класс я устремляю взгляд на девушку, которая мне нравится, и пытаюсь придумать, как бы мне привлечь ее внимание.

— Есть некий комментарий из Талмуда, — говорит учитель.

О, просто замечательно! Сейчас придется медленно, мучительно переводить. Но по мере того как история разворачивается, я начинаю прислушиваться.

После того как племя Израилево благополучно пересекло Красное море, египтяне, пустившиеся за ними в погоню, утонули, а Божьи ангелы уже собрались праздновать победу.

Согласно комментарию, Бог, увидев это, рассердился и сказал примерно следующее: «Прекратите праздновать, ведь и те тоже были моими детьми».

«И те тоже были моими детьми».

— Что вы об этом думаете? — спросил учитель.

Кто-то встает и отвечает. Но я помню, что мне приходит на ум. Я думаю о том, что впервые слышу: Бог любит не только нас, но и наших «врагов».

Много лет спустя я уже не могу вспомнить ни масс, ни имя учителя, ни ту девушку в другом конце комнаты. Но я помню эту историю.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.