ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В день какого-то католического праздника, обозначенного в старом календаре особыми красочными буквами, в сентябре 1940 года, Стася Седлецкая, жена местного лавочника села Вулько-Гусарское, что находится в Западной Белоруссии, у самой польской границы, высунулась в окно и крикнула сидевшему на крыльце мужу:
— Олесь, ты все-таки пойдешь сегодня в костел или нет?
— Я все-таки не пойду в костел. Возьми детей и ступай, если тебе так хочется.
— Как же может не захотеться в такой день?
Стася гордо встряхнула головой, рассыпала на плечах густые каштановые волосы и вызывающе посмотрела на сидящего рядом с мужем председателя Совета Ивана Магницкого. Щуря на солнце большие коричневые глаза, она навязчиво переспросила:
— Почему мне не хотеть идти в костел? Может, пан комиссар Магницкий запретит мне молиться?
— С чего это вы взяли, Стася? Да и какой из меня пан?
— А Советы скоро всем запретят молиться, — сказал только что подошедший бывший староста при панской власти — высокий большеносый поляк Юзеф Михальский.
— Большевики никому не запрещают молиться, — возразил Магницкий. Ему захотелось покрепче отчитать этого панского выродка, но его перебила Стася Седлецкая:
— Если они вздумают запретить, так я не очень-то их послушаюсь. Самому папе пожалуюсь…
— Ступай молись на здоровье и не трещи тут, как сорока, — повернув голову, властно проговорил ее муж Олесь Седлецкий. При этом концы его усов дрогнули и зашевелились от едва сдерживаемого гнева.
Седлецкий сегодня с утра был не в духе. Магницкий принес ему очередной налоговый лист. За лавочку надо было платить солидную сумму, а торговлишка шла не бойко. В Гуличи, районный центр, Советы навезли столько товаров, что даже складывать некуда. Спешно начали строить торговые помещения и лабазы.
Юзеф Михальский предлагает заняться контрабандой. Вчера познакомил с одним недавно прибывшим из Гродно человеком. Но человек этот, по мнению Олеся, очень подозрительный: одет как монах, да и интересуется больше новой властью, настроением населения, чем коммерцией… А политика вовсе не его, Олеся, дело. Разумеется, при случае он не прочь послушать хорошую политику, особенно если она может способствовать развитию коммерции. Но политика, связанная с контрабандой, не для Олеся Седлецкого. Не в его характере рисковать башкой. Он привык к тихой семейной жизни. У него жена и две дочери, одна из них уже вдова, а другая — невеста. Вот она убирается в доме и поет, как жаворонок. Ей все нипочем! Погоди, что такое она поет?
Разгромили атаманов,
Разогнали воевод
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
Из распахнутого окна доносился чистый девичий голос. Перемешивая русские слова с польскими, Галина, подражая пограничникам ближайшей заставы, пела сочным грудным голосом. Песня оборвалась, послышался задорный девичий смех и грозный окрик матери.
— У тебя, Олесь, дочка в красные, что ли, собирается — все время солдатские песни напевает? — язвительно замечает Михальский. — Воевод-то пока еще не всех разогнали, подождите трошки…
Юзеф Михальский сорвал торчащую у крыльца верхушку высохшей полыни и, разминая, зажал в горсть. В лицо Олеся Седлецкого ударил горький запах полынной пыли. Запах этот, казалось, еще больше растравил охваченную горечью душу. Хмуро покосившись на скрюченный нос бывшего старосты, Олесь дернул правый ус книзу и, не скрывая злости, проговорил:
— Брось, Юзеф, эту пакость ворошить! Не труси полынь… Смотри, глаза засоришь и себе и нам…
— Наши глаза давно засорены. Новые стали петь песни в Августовских лесах.
Михальский разжал ладонь, подул на руки.
— Советы же костелов не закрыли, а почему ты их песни хочешь запретить? — не без иронии заметил Иван Магницкий и, улыбнувшись из-под коротко остриженных усов, показал белые крепкие зубы.
Ему никто не ответил.
Юзеф Михальский побаивался этого высокого, плечистого, хотя и спокойного по характеру плотогона, работавшего до прихода Красной Армии на сплавном канале у помещика Гурского, в имении которого теперь открылась школа.
Олесю Седлецкому не хотелось вступать в спор. Голова его была занята мыслями о младшей дочери, красавице Галинке. Неспроста повадился в его лавку этот чернобровый советский офицер-артиллерист из бетонных укреплений, которых понастроили по всей границе. Приходит и покупает вонючие немецкие сигареты, как будто у Советов нет отличных папирос! Или же закупил в течение одного месяца две дюжины зубных щеток и — о матка бозка! — столько же паршивой ваксы, которую вот уже три года никто не покупал. А Галинка посмеивается и, когда разговор заходит об этом артиллеристе, так краснеет, словно ее по щекам ладошками нашлепали. Начинает покупки завертывать, а сама с этого офицера глаз не спускает и жмурится, как тот котенок, когда его по шейке гладят.
Юзеф Михальский сообщил по секрету Олесю, что видел Галинку с русским офицером на канале. Сидели под черемухой… Юзеф, спрятавшись в кустах, слышал: сначала песню разучивали, как надо "воевод разгонять", а потом… принялись целоваться…
"Ах ты, матка бозка! — мысленно восклицает Олесь и сердито накручивает на палец черный, начинающий седеть ус. — Если об этом узнает жена, вот лихо начнется!" А Юзеф Михальский грозится ксендзу рассказать. За сына своего метит Галинку взять. Хватает за горло мертвой хваткой. Контрабанду предлагает завести и со свадьбой торопит. А какая тут свадьба, когда Галинка о его Владиславе и слышать не хочет! Как тут быть? Раньше выдрал бы хорошенько за косы, да и к ксендзу, а теперь Советы пришли… Нельзя даже собственного ребенка поучить. Иван Магницкий первый поймает за руку.
Мысли Олеся Седлецкого прервались. В большом, прилегающем к дому Седлецких плодовом саду залаяла собака. За дощатой загородкой показался парень с вьющейся спутанной шевелюрой, в новом голубого цвета пиджаке со множеством блестящих пуговиц, украшенных польскими орлами.
Парень, нагнувшись, приподнял над головой корзинку, наполненную яблоками, и легко перескочил через ограду.
Увидев живописно одетого сына, Юзеф Михальский улыбнулся и самодовольно разгладил жиденькую бородку.
Владислав почтительно поздоровался с мужчинами; придерживая руками корзинку, направился к открытому окну. Не доходя, весело крикнул:
— Эгей! Панна Галченка, а ну, покажись! Что ты там спиваешь?
— Я не икона, чтоб казаться! — раздался из комнаты звонкий шаловливый голос, и снова послышалась песня:
Разгромили всех мы панов,
Разгромили воевод
И на Немане, под Гродно,
Свой закончили поход!
Раньше никогда Августовские леса не слышали таких песен. И теперь некоторая часть населения не понимала их или не хотела понимать. Но молодежь Западной Белоруссии и Польши, впервые услышав их от советских воинов, подхватывала на лету, переделывая на свой лад, начинала петь всюду с юношеской восторженностью.
Владислав Михальский растерянно перекладывал тяжелую корзинку из одной руки в другую. Как его Галинка, — а он уже давно считал ее своей, может петь такие скандальные песни?!
До сего времени он считал настоящими панами не только себя и своего отца, но и всю семью Седлецких, а в особенности мать Галины, Стасю Седлецкую. Она-то была настоящая пани, дочь каких-то давным-давно разорившихся помещиков, и очень гордилась своим происхождением. А ее дочка такие песни распевает…
— Почему ты, Галина, не показываешься? — тихим голосом спросил Владислав и поставил корзинку на подоконник.
В ответ ему снова раздались въедливые, оскорбительные, как ему казалось, слова песни.
— Может, тебе стыдно глянуть мне в очи за ту поганую песню, за свой болтливый язык?
— Это мне-то стыдно? Это у меня болтливый язык, да? — снова раздалось из комнаты. В створке окна показалось хорошенькое полудетское личико. На щеках девушки, как и на выглядывавшем из корзины яблоке, рдел огненный румянец, а в складках ярких розовых губ и в блеске рассерженных карих глаз был неподдельно-лютый ребячий гнев.
— Это моя песня поганая?… Подумаешь! Притащил орех в починку да червивых яблок корзинку! В окно лезет не спрося, как то замаранное порося! Та еще такими словами кидается! Геть! На вот! Собирай, а я и руками до твоих яблок не притронусь…
Вслед за такими словами маленькая, в башмаке с деревянной подошвой, сильная, голая до колен ножка сковырнула подарки с подоконника. Перевернувшись в воздухе, корзинка из сухих прутьев с треском грохнулась на землю. Крупные спелые яблоки и мелкие орешки покатились по протоптанной у окна дорожке и рассыпались в запыленной и пожелтевшей траве.
Все это произошло так неожиданно, что мужчины не сразу смогли опомниться; повернув головы, сидели, как идолы, с открытыми ртами. Первым пришел в себя Владислав Михальский. Судорожно сжав кулаки, он рванулся к окну, но там уже никого не было. Постояв немного, натянул конфедератку почти до самых глаз и, нагнувшись, стал торопливо собирать раскатившиеся яблоки.
— Эге! — глухо произнес Юзеф. — Вот, дорогой братка Олесь. Я тебе говорил, чему могут научить твою дочку Советы. Русский лейтенант учит под черемухой на канале, а русская учительница занимается с ней в комнатах пана Гурского. Там у ворот я каждый день вижу коня того лейтенанта, начальника заставы. И ты дозволяешь своей дочке дружить с этой учительшей, как будто не знаешь, что у большевиков-москалей все бабы общие…
— Помолчи! — с глубоким внутренним напряжением не проговорил, а как-то выдавил из себя Седлецкий.
— А чего я стану молчать? — Михальский, кряхтя, поднялся с крыльца. Опираясь на ореховую трость, стараясь поймать взгляд Олеся, продолжал: Чего мне молчать? Ты мне рот не заткнешь! Дочь твоя Михальских осрамила, а я должен молчать?
— Говорю, закрой, Юзеф, рот! — в исступлении рявкнул Олесь и поднялся во весь свой огромный рост. Длинные усы его снова дрогнули. Видно было, как дрожит его подбородок и горят остановившиеся под опущенными бровями глаза.
— Да не чепляйся ты, Юзеф, к человеку, — вмешался Иван Магницкий, едва сдерживая смех. — Если тебе не нравятся советские песни, ты не слушай. Кстати, пойдем-ка пройдемся вместе, мне кое-что тебе сказать надо.
— Мне с тобой говорить не о чем, — отрезал Михальский.
— Тебе не о чем, а у меня есть разговор. Да и лес, который ты вчера ночью привез, посмотреть надо.
— Какой такой лес? — опешил Михальский.
— А тот, что в саду свален.
— Лес этот, братка мой, за наличные денежки куплен, — растерянно залепетал Юзеф, поражаясь, каким образом этот проклятый плотогон мог дознаться о его самовольной порубке.
— А мы там на месте посмотрим, кому вы, гражданин Михальский, платили наличные денежки. Наверное, и расписочку имеете? Я знаю, вы человек деловой, аккуратный… Пойдем, — решительно позвал Магницкий и повел оторопевшего Юзефа в сад, откуда только что вышел неудачливый Владислав.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.