Отец

Отец

Похороны

20 октября 1994 года умер мой отец Сергей Федорович Бондарчук. Хоронили его 24 октября на Новодевичьем кладбище. Литургия в церкви на улице Неждановой послужила актом Всепрощения и Любви. Все, кто приходил попрощаться с отцом, были искренни в нашем общем горе.

Известие о смерти отца я получила в Киеве: позвонила сестра Алена Бондарчук и, рыдая, сообщила о случившемся.

С помощью моих украинских друзей и в особенности моей духовной сестры Раисы Недашковской мне удалось собрать почитателей и друзей отца, среди которых был режиссер Мащенко, и провести в одном из храмов литургию.

Монахи из Киево-Печерской лавры собрали немного земли от святых могил лавры, я купила рушник с образом Шевченко и вылетела в Москву… Этот рушник с любимым героем папы покрывал его руки. А мой букет хризантем скоро утонул под грудой принесенных людьми цветов.

Появилась вдова Ирина Константиновна Скобцева, моя сестра Алена. Мы обнялись. Вскоре пришел и Федор Бондарчук, стал на колени у гроба, ему было плохо.

Началась божественная литургия. Рядом с Аленой стоял ее сын Константин. Мальчик необыкновенно красив, с тонким лицом, обрамленным легкими кудрявыми светло-русыми волосами. Он испуганно смотрел на Сергея Федоровича в гробу: его трудно было узнать, так съела его болезнь.

– Почему дедушка… такой? – тихо спросил у Алены Костя.

– Он устал, – ответила она. – Он очень устал.

Здесь были и мои дети, Иван и Машенька, был Николай Бурляев. Справа от меня со свечой в руке стоял Алеша Бондарчук.

Владыка Ювеналий прочел короткую проповедь, в которой выразил сожаление об утрате. Наступил момент прощания. Первая не выдержала Алена, глубинный стон вырвался из ее груди и пронзил меня, я успела поцеловать икону Спасителя, холодный лоб отца и, поняв, что тоже не выдержу, уткнулась лицом в плечо брата Федора. Он обнял меня с такой теплотой, что мгновенно вся моя любовь к отцу перешла к брату. Державшая себя в руках вдова, Ирина Константиновна, тоже не выдержала прощания и зарыдала, заголосила «по Сереже».

Подошел ко мне Элизбар Константинович Караваев с болью и сочувствием, он любил Сергея Федоровича и сегодня исполнял последний долг перед ним, снимая, как оператор, церемонию прощания. Пришли проститься со своим режиссером и учителем Людмила Савельева, Николай Губенко, Жанна Болотова, Сергей Никоненко, Армен Медведев, Вячеслав Тихонов и многие, многие другие…

Гроб из церкви вынесли близкие и друзья. Впереди шел Никита Михалков. Его отец Сергей Михалков с палочкой, так и не присев на предложенный ему стул, простоял всю литургию у гроба.

У ворот Новодевичьего кладбища мы все выстроились в колонну. Сразу за гробом шли медленным ритуальным шагом солдаты, за ними близкие и родственники, далее с венками и цветами бесконечный поток людей. Природа провожала отца последним солнечным теплом октября. Кружились и опадали желтые листья, с лиственниц падали легкие мягкие иглы. По обе стороны аллеи, по которой шла процессия, стояли люди.

Остановились у трибуны, поставили гроб. Я стояла вместе с Аленой. Слово взял Никита Сергеевич Михалков… Было видно, как трудно ему говорить…

– Где вы, маленькие и кусачие, попрятались… – Алена не выдержала этих слов и зарыдала… (за этим рыданием было всё – издевательство над отцом, травля в прессе, травля всей семьи за него, за Бондарчука, его славу, его великое дело).

Никита Михалков продолжал говорить, он видел гроб с отцом сверху и неожиданно сказал:

– В последний раз солнечные лучи играют на лице Сергея Федоровича…

Всех присутствующих потрясла эта простая фраза…

Нет слов, чтобы выразить ту сердечную благодарность тебе, Никита Сергеевич, за верность и преданность отцу, за духовное родство, за Высокое творчество и верность идеалам России.

Владыка Ювеналий не забыл о моей просьбе и, когда гроб был опущен в могилу, он раскрыл привезенную мною из Киева коробочку с землей со святых могил Киево-Печерской лавры, и русская земля, упокоившая отца, приняла частицу земли Украины – Родины Сергея Федоровича.

Прозвучал орудийный залп.

К могиле потянулись люди с цветами. Положив свои, я взяла под руку сына, и мы вместе пошли по аллеям кладбища. У ворот встретились с моим братом Федором.

– Все хорошо, все красиво было… – полуутверждал, полуспрашивал Федя.

– Да, сама природа провожает нашего отца, – ответила я, – тепло и красиво.

– Почему, почему мы не видимся, – стал говорить Федор. – Мы же брат и сестра… А Алена все время спрашивает: «Где Наташа?» Она тебя очень любит.

Я поцеловала брата и сказала, что счастлива это слышать.

Мы еще долго сидели там вместе с запоздавшим Никитой Сергеевичем Михалковым и говорили, говорили.

Михалков говорил о бессмертии души и о том, что душа Сергея Федоровича сегодня радуется, чувствуя единение и любовь вокруг его имени.

Федор рассказал о последних мгновениях жизни отца.

– Окно больницы выходило во двор, где были видны деревья с ярко-желтой листвой, и он в последний раз посмотрел на эту красоту и без стона и страданий отошел… Он ушел в дни своего ангела Сергия.

– Все мы дети Сергиевы, – сказала я брату.

На девятый день мы все собрались на кладбище у могилы отца. Маша познакомилась с трехлетним сыном Федора – Сергеем Федоровичем Бондарчуком.

А в доме Сергея Федоровича мне показали его последние картины, которые я еще не видела. Икона с ландышем и фигура преподобного Сергия. Вечером шла передача об отце, в ней Никита Михалков сказал: «Он создал свою планету – Бондарчук».

Мы видим звезды, когда они падают

Каким был мой отец? Этот вопрос будет волновать людей, желающих подняться над сплетнями, домыслами, интригами вокруг громкого имени.

Безусловно, я далека от объективной оценки человека, которого любила и люблю, чье творчество для меня бесценно, а мысли, высказанные в дневниках или доверенные лично мне, до сих пор руководят моими поисками в искусстве.

Моих личных встреч с отцом после того, как мои родители расстались, было немного. Может быть, именно это позволило мне увидеть и оценить творчество отца как часть его души. Прав Есенин: «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи».

Однажды мы с Колей Бурляевым и моим сыном Ванюшей решили навестить отца. Мы снимали фильм «Медный всадник» в Ленинграде, а папа там же – «Красные колокола». Поздно вечером мы отправились к Зимнему дворцу. То, что открылось нашим взорам, было незабываемо.

Гигантские толпы матросов и солдат, освещенные прожекторами, заполняли всё пространство Дворцовой площади. Примерно девять тысяч участников массовых сцен было задействовано для «взятия Зимнего». Не знаю, было ли столько людей у Ленина в Октябрьскую революцию, но Романов, руководивший тогда Ленинградом, обеспечил съемки огромным числом людей. Ходила даже шутка: «Тогда власть брал Ленин, теперь снова Романов с помощью Бондарчука». Всё клокотало, кричало и бежало. И мы – трое – бежали короткими перебежками под перекрестным светом прожекторов, пробираясь сквозь оцепление, пиротехнические дымы и весьма ощутимые залпы орудий.

Наконец мы увидели киногруппу. Одновременно использовалось несколько кинокамер. Вадим Юсов, главный оператор картины, летал над площадью на вертолете и снимал сверху.

Сергей Федорович стоял чуть в отдалении от киногруппы, молча смотрел перед собой, откинув назад голову. Седые пряди его волос развевались на ветру, вся его фигура, мощная и красивая, была под стать общему монументальному действу.

Я подошла к отцу, мы обнялись. Сергей Федорович тепло поздоровался с Николаем и Ванюшей. А я не выдержала и, глядя, как каскадеры штурмуют Александрийский столп, спросила:

– Папа, как же ты всем этим управляешь?

– Никак, – ответил Сергей Федорович, – оно само!

Это, конечно, была шутка. Он всегда отвечал за всё и за всех. Он был душой этого грандиозного действа. Сегодня, когда фильмы становятся все более продюсерскими, есть опасность потерять главное в этом художественном процессе – от зреющего в душе художника образа до его реализации и полного воплощения. Впрочем, для истинного художника каждый фильм – первый и единственный.

Помню, как пришла к отцу домой, а он стал читать о Ленине по запискам Троцкого. Запомнила, что в этом описании был дан совсем иной образ Ильича: не того доброго и милого дедушки Ленина, с бородкой, а человека резкого, почти непредсказуемого, с глазами-«буравчиками».

До сих пор фильм «Красные колокола» не оценен как абсолютно иной взгляд на русскую революцию и образ вождя. Сергей Федорович снял привычную для масс маску «добренького» Ульянова. Без привычной бородки он вообще странен в этом фильме. Такое мог позволить себе только Бондарчук.

Работая над фильмом «Ватерлоо», он запретил своей группе передавать Госкино привычную для того времени дань – заработанную валюту. По негласным законам все, что советские люди получали за границей в оплату за собственный труд, они должны были сдать и через какое-то время получить жалкие деньги в рублях. Закон существовал, но, естественно, никем и никогда не был написан. Этим воспользовался Бондарчук, и вся его группа не сдала валюту.

Его вызвали на ковер и мягко намекнули, что группа должна сдать деньги. Бондарчук заявил: «Это чтобы вашим сынкам было на что поехать в Африку поохотиться на львов? Ни за что не отдам». Бондарчука тут же окрестили «Король Лир».

Евгений Евтушенко снял в его объединении фильм о Циолковском. В Госкино под председательством Ермаша прошло заседание. Ермаш лично высказал несколько замечаний Евтушенко. Неожиданно раздался голос Сергея Федоровича, дотоле молчавшего.

– Кто ты такой? – обратился он к председателю Госкино Ермашу.

– Я? – изумился Ермаш.

– Да, ты? – настаивал на вопросе Бондарчук. – Кто ты такой, чтобы делать ему замечания, – показал он на Евтушенко. – Я всю жизнь работаю в кинематографе и не могу ему, Евтушенко, художнику, делать замечания, а ты… Да кто ты такой?

Опять же это всё мог позволить только Бондарчук. Его молчания боялись, его голоса страшились… А сам он переживал за всё и за всех.

Я попросила его прочесть стихотворный текст в моем фильме «Детство Бемби». Стихи, написанные специально для фильма Николаем Бурляевым, ему пришлись по душе. И вот мы с отцом в тонателье «Мосфильма».

С какой же ответственностью Сергей Федорович отнесся к этой работе! А ведь это был просто закадровый текст. Каждое стихотворение мы записывали чуть ли не по четырнадцать дублей!

«Стихи – это, можно сказать, высшая интонация» – эта мысль принадлежит Пушкину. В дневниках отца я увидела ее подчеркнутой, так же она была выписана и в мой дневник.

Вот эта высшая интонация и была мерилом, думаю, что не ошибусь, всего творчества Сергея Федоровича. Она заставляла работать в буквальном смысле слова до пота, до изнеможения, чтобы прочесть стихи на высшем пике собственного проживания.

Его чувство ответственности было феноменальным. Он создал себя сам. Из провинциального мальчика стал большим художником и в то же время сохранил свое прежнее, почти мальчишеское, сердце, отзывчивое на красоту, в вечном познании и изумлении перед божественными законами природы.

Лишь Человек – Венец и Царь Природы —

Встал вне закона над лесным народом!

– читал мой отец, стоя перед экраном снятого мною фильма…

Я обняла отца, его рубашка была мокрой от пота…

– Ну что? – почти робко спросил он меня, – получилось?

– Получилось, получилось, папа, спасибо…

– И тебе спасибо, Микола (так, на украинский манер, называл он Колю Бурляева). Стихи твои здесь к месту…

Сергей Федорович любил Колю. Когда мы расстались, Николай сам пришел к моему отцу и сказал об этом. Отец заплакал.

Нет, вовсе не безразличны мы были его душе – дети, внуки. Он не позволял себе быть просто отцом, просто дедушкой. Он всегда и во всем был художником.

Сколько людей подошло ко мне за последние годы! Уж не говорю о мосфильмовских ветеранах производственного звена, даже о старых вахтерах «Мосфильма», ко мне обращаются те, кто совершенно далек от кино, причем в разных городах:

– Я вашего папу видел однажды!

– Я участвовал в съемках «Войны и мира» под Смоленском!

– Я еще девочкой бегала на съемках пожара в Теряево.

– Помню его гуляющим по Летнему саду в костюме Пьера!

И неудивительно: ведь Сергей Федорович был создателем гигантских массовых сцен. Наверное, не меньше четверти населения России снималось в его фильмах. И память о нем для людей драгоценна – ведь они были участниками исторического действа! Он сохранил этих людей в истории. Перечитывая «Войну и мир», я была потрясена: там есть солдат по фамилии Бондарчук! Я даже какое-то время о себе в шутку говорила: «Солдат Бондарчук при исполнении!»

Отец считал, что художник не становится художником, если его не волнует история. Если он не знает ее, не любит, не копается хоть в каком-нибудь уголке истории своей страны, не помнит рода своего, то он, скорее всего, воинствующий мещанин и жизнь его пуста. Сергей Федорович воспринимал историю как «движение человечества во времени». Мне кажется, для понимания истории своего Отечества он сделал не меньше крупных ученых-историков. Когда он пишет: «Смею надеяться, что по двум фильмам – “Война и мир” и “Ватерлоо” – можно изучать эпоху наполеоновских войн и участие в них России», – он прав. Не сомневаюсь, что и к его «Красным колоколам» обязательно вернутся. Это совершенно недооцененная картина.

По масштабности Сергей Федорович Бондарчук – художник неповторимый! Помню, смотрю «Ватерлоо», сцену «Атака Серых», полет всадников, грация лошадей, и думаю: «Боже мой! Больше нет таких художников, которые бы сделали в кино батальные сцены такой красоты!» Но, чтобы эти сцены поставить, их надо сначала представить, продумать. Хотя средств на полную реализацию всего, что придумано, не хватает никогда. Любой художественный фильм крупного художника – это кладбище его идей.

Но на то ты и Художник, чтобы все преодолеть. И испытать восторг, потому что все-таки придуманное тобой заиграло, и это, явленное воочию, создал, построил ты. Происходит чудо, и я наслаждаюсь им сейчас, как наслаждался мой отец: от задумки рождается образ. И он оживает. А ты чувствуешь, что угадал, нашел то, заветное. И потом зрительный зал плачет. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин…

Отец очень любил Шукшина. Сказать, что он переживал смерть Василия Макаровича, значит ничего не сказать! После первого показа на «Мосфильме» «Они сражались за Родину» подлетаю к нему с восторгом: «Папа! Какой фильм!» «Ох, лучше бы его не было, – покачал удрученно головой, и так жалобно: Вася, Вася…» – Душа Сергея Федоровича металась, страдала по единомышленнику, вернее – единочувственнику, потому что мало кто так глубоко понимал отца, чувствовал его ранимость, как Шукшин. Он и сам был таким же, с распахнутой, беззащитной душой, будто родной брат Бондарчука. И еще, что очень важно: эти два художника были бесконечно преданы России. Но их патриотизм – не ситцевый, никогда они не орали о своей любви к Родине на площадях под знамёнами или образами. Их чувство к России было глубоко сокровенным, выстраданным.

В одном из текстов отца я прочитала: «Цель художника – не разъединение, а соединение людей. Однако еще выходят книги и фильмы, которые нас разобщают». У каждой высокой души есть нечто «вестническое» – от слова «весть». Отец тоже Вестник. Написанное им десять лет назад и сегодня невероятно актуально! Разве современное кино и особенно телевидение не разъединяют? Что нам предлагают? В основном криминальные разборки и кровавые истории. Взять хотя бы так называемую «чеченскую» тему, которая решается, как правило, очень жестко, специально жестко. Нас стремятся насытить зрелищно-шоковыми моментами. Суть конфликта не ищет никто. Где же начало чеченской войны? Изучите историю: почему Кавказ был «горячей точкой» начиная с екатерининских времен?

Уверена: будь жив отец, он бы сделал очень интересную картину о Чечне. Его бы потрясли те чудовищные события, которые каждый день происходят на Кавказе.

Тема войны затронула сердце и моего брата по отцу – Федора Бондарчука. Он снял свою первую полнометражную игровую картину об Афгане. Я смотрела фрагменты и была искренне рада тому, что Федор становится настоящим, очень своеобразным художником. Мой сын Иван Бурляев написал для фильма Федора несколько музыкальных тем. Дай-то Бог! Такому содружеству отец будет рад и на небесах. Я рада за сестру Алену, она снова снимается, подрос ее сын, он тоже снимается, а это значит, что дело нашего отца будет непременно продолжено.

Когда спрашивают, как я отношусь к Ирине Константиновне Скобцевой, я всегда подчеркиваю, что она мама моих сестры и брата, и этим все сказано. Мы вместе с ней вручали премию Сергея Бондарчука на фестивале «Золотой Витязь». Она приглашала меня и моих детей к себе домой, она видела наше сближение с Аленой и Федором, особенно после ухода отца из жизни. Я чувствую, что она понимает, что дети и внуки Бондарчука должны быть вместе в этой сложной жизни.

Я счастлива, что у меня были моменты истинного контакта с отцом, которым ничто не помешало: ни драма детства, ни невероятная занятость отца. Даже между родными людьми иногда возникает напряжение, не сразу подбирается тон разговора… А мы – как будто вечно существовали вместе, и не было этого разрыва…

Покой и воля

Недавно я вновь побывала в селе Белозерка Херсонской области на родине отца, где прошли первые четыре года его жизни. Дом Бондарчуков не сохранился, но на этом месте стоит небольшая стела, написано по-украински: «Здесь родился великий режиссер Сергей Бондарчук». И рядом часовенка. Вот так чтят земляки его память. Меня там повсюду сопровождал местный историк-краевед, абсолютно шукшинский персонаж. Говорил он с пафосом:

– Ваш папа не мог родиться в другом месте! Только здесь!

– Почему?

– Земля богатая. Древняя. Здесь обитали скифы, сарматы! В нашем Белом озере до сих пор золотой скифский конь лежит! А народу по нашей земле столько прошло, что голова кругом идет!

Действительно, в Белозерке жили и сербы, и болгары, и турки, и цыгане, и венгры, и русские, и украинцы… Отец – не просто украинец, его кровь «собиралась» веками. Может быть, поэтому он был таким могучим, титаническим человеком? Многие побаивались даже его облика – гордо откинутой головы, пронзительных черных глаз, сильного голоса…

А мне в Белозерке очень важно было наполниться всем, что открывалось взору маленького Бондарчука. Он видел это удивительное озеро-море, пойму Днепра, он уходил в эти ковыльные степи…

«Степь» – редкий фильм. Сергей Федорович вновь пошел по самому сложному пути. Экранизация чеховской повести не предполагала бурного успеха у массового зрителя, какой был у «Судьбы человека» или «Войны и мира». Отец создал сокровеннейший фильм, потому что чувствовал и любил степь с детства. А все, что любишь в детстве, остается в тебе навсегда.

Я в детстве часто бывала у своего дедули Федора Петровича Бондарчука. Отец Сергея Федоровича очень любил землю – ухаживал за ней, разбивал виноградники. Любил скакать на лошади. А по обличью был натуральный Гришка Мелехов – горбоносый, худой. Отец на него не похож, он больше в мамину породу.

Невозможно понять моего отца, не зная того, что ему было близко. Он очень любил природу. Философ, мыслитель, он искал на природе уединения, встречи с самим собой. Художник обязан сохранять себя для главного – творчества. И лучшего друга, чем природа, не найти.

Природу среднерусской полосы Сергей Федорович воспринимал довольно равнодушно. Березки – это шукшинская душа. Бондарчуковская – бескрайняя степь, по которой можно привольно скакать, или лежать в траве, чтобы она тебя щекотала, или говорить с вечным горизонтом, не заслоненным деревьями, и видеть, как земля сходится с небом. В отце было больше того, что мы называем космическим. Он очень почитал Циолковского именно за его мысли о бессмертии человеческого атома, о том, что мы не уходим бесследно…

Однажды у отца на даче мы пошли на огород – крепок в нем был дух земледельца: ну, думаю, сейчас покажет свои огурцы, а он подводит меня к бамбуку, привезенному из Японии. «Сейчас ты услышишь звук». Мы долго стояли, ждали, пока бамбук наполнится водой, и вдруг раздается: «Бу-у-ум», а потом что-то похожее на хлопок. Он прошептал: «Ты слышала?» – «Да-а-а… – так же шепотом ответила я. – Что это было?..» – «В душе художника никогда ничего не родится от криков толпы. Он должен быть внимателен к любому, даже самому мимолетному изменению вокруг себя: секунду назад не было этого звука, но он прозвучал, и что-то изменилось в мире. Японцы в эти изменения тысячелетиями вслушиваются и вглядываются, поэтому у них такая великая, древняя культура. Учись наблюдать за миром – и душа наполнится бессмертием…»

Мир художника

Отец замечательно рисовал. Но никогда не выставлял свои полотна, потому что вершиной в живописи для него был Леонардо да Винчи. Где Леонардо и где Бондарчук? – считал он. Но в нем поистине кипела увлеченность миром художника, например, тем, как гений постигает, что есть краска.

Он накладывал краску осторожно, пристально вглядываясь в объект, который писал. Работал он в основном маслом. Однажды я приехала к нему на дачу в Барвиху. Он был с мольбертом в руках и работал над удивительной картиной. Объект, который он писал, я могла рассмотреть. Это был кусок древесины без корней, часть ствола вишни, но самым удивительным было то, что от обрубленного ствола шла ветка, и она… цвела! Картина была пронзительно печальна.

«Давно… замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Это уже о той черте, которую не видишь, но видит дорогой, близкий человек, тяжело заболевший и знающий, что дни его сочтены. За полгода до ухода отца я была предупреждена. Я не знала, что он смертельно болен, но он вдруг мне приснился, пришел в мой сон, чтобы попрощаться. Я рыдаю, обнимаю его и понимаю, что больше мы с ним в реальности не увидимся. Кто нас предупреждает? Как? Сущность родных людей, она всегда знает, что происходит. Тем более если родные люди любят друг друга. Я очень любила отца. И люблю его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.