Прощание с Тарковским
Прощание с Тарковским
В феврале 1986 года я была на фестивале детских фильмов в маленьком французском городе Корбей-Эссон. Несколько часов в ожидании автобуса мы провели в Париже. Еще в Москве я узнала о болезни Андрея Тарковского, и, как часто бывает, слухи принимали самые невероятные формы. Выросшая в актерской семье, я испытывала отвращение к сплетням и слухам, которые разрывали семьи, хоронили живых людей.
С пристрастием выспрашиваю у работника нашего посольства подробности о болезни Тарковского. Получаю ответы куцые, холодные и безоговорочно не приемлющие саму личность Андрея Арсеньевича.
– Да, болен… кажется, рак, а может быть, ничего нет; реклама… Судя по газетам, сейчас он здесь – в парижском онкологическом центре, на обследовании.
В мыслях проносится – здесь, рядом, болен!
– Мне нужно повидать Андрея Арсеньевича… Можно мне в этом помочь?
Получаю резкий ответ:
– Этого еще не хватало… Конечно, нельзя! – и, видя мою решительность, действует с другой стороны, во все стараясь внести ясность. – Дочь Бондарчука у Тарковского… Да вы представить себе не можете, какую здесь грязь льют на вашего отца после Каннского фестиваля. Будто ваш батюшка повлиял на решение жюри, и Тарковскому дали вторую, а не первую премию.
Что мне было ответить? Что у двух крупнейших художников могут быть разные эстетические платформы, вкусы, привязанности?.. Что между любыми художниками бывают разногласия? Что этим пользуются, пытаясь вбить клин между ними и даже уничтожить творцов, чтобы не изображали учителей человечества, чтобы были, как все? Невежды копались в интимных письмах Пушкина, чтобы очернить, оклеветать, подвести под пулю. Пытались сделать достоянием толпы подробности личной жизни Гоголя, Чайковского, Достоевского. Лишь бы удалось скинуть с пьедестала. Лишь бы разрушить мощные живительные лучи искусства. Не объединить крупные души в духовном строительстве, а растоптать, разорвать их связи, а еще лучше уничтожить, чтобы спокойно жилось посредственности. Стараюсь, как могу, сдержанно объяснить:
– Вы прекрасно знаете, что повлиять на решения жюри крупного международного фестиваля, каким является Каннский, никому нельзя. Общеизвестен факт, что решения принимаются задолго до начала этих фестивалей.
Мне казалось, что я попала в цель, он, конечно, знает, улыбается, кивает.
– Вы не поможете?
– Нет. Или вы тоже хотите остаться? И вы?..
Он не договорил, увидев мою реакцию. Я попросила только об одном: дать мне адрес онкологического центра, где находится больной. И вот серенький, неприглядный день. Пригород Парижа с похожими, как и во всем мире, казарменными коробками новостроек.
Боже! Как архитекторы беспощадны к смертельно больным людям! Как все эти центры – и у нас, и у них – похожи! Панно из мозаик, на которых изображен облучающий рентгеном аппарат. Апофеоз механической цивилизации. Вместо того чтобы облегчить душу страдающего, его расчленяют на запчасти. Словно механизм.
Больница «Сарсель» была в сорока километрах от Парижа… Мозаик на ней не было, но она была окрашена в коричневый цвет, унылый и безысходный.
Много позже в дневниках Андрея прочла фразы, соответствующие этому моменту жизни: «…Наши представления нужно менять. Мы не видим, а Бог видит и учит любить ближнего. Любовь все преодолевает, и в этом – Бог. А если нет любви, то все разрушается».
Духовный поиск не прекращался там, в больнице, а может быть, привел к новым откровениям… Я видела снятые кем-то кадры Андрея в больнице и была поражена: вся его нервозность, некая экзальтированность куда-то ушли. Он был спокоен, очень прост, естественен… Может быть, перед ликом Вечности, куда он входил, все его существо сгармонизировалось, успокоилось, смирилось…
А тогда, в феврале 1986 года, в отеле маленького городка Корбей-Эссон я плакала навзрыд.
Почему у нас всю жизнь «нельзя»!
Нельзя говорить правду – подрыв дела социализма. Нельзя работать за границей – предательство. Нельзя говорить о душе – пропаганда религии.
Нельзя навестить умирающего друга…
Жертвоприношение
…Последнее свидание с Андреем Арсеньевичем было через экран. Хроникальные кадры работы над «Жертвоприношением». С экрана улыбается своим актерам Андрей. Ничуть не постаревший, как всегда деятельный, подтянутый. Только без характерной жесткости в лице и интонациях. Словно что-то нашедший в себе самом и утвердившийся в каком-то ему одному ведомом знании… Тарковский верил в жизнь и верил в ее возможное продолжение там, по ту сторону бытия. Его последний фильм – духовное завещание не только сыну, но и всем нам…
Изменить мир, спасти его от саморазрушения можно только изменив самого себя. Принести себя на алтарь служения людям.
И снова «Солярис». Мерное колыхание трав в сонной реке, музыка Баха и из темноты – фамилии людей, которые ушли с земли… Владислав Дворжецкий, Анатолий Солоницын, Андрей Тарковский.
Не уберегли, как будто много у нас Тарковских, Шукшиных…
Что объединяет творчество великих художников? Любовь к людям и к истине. Любовь, заставляющая говорить правду и только правду, любовь, верующая и созидательная в своей вере.
Как пророчество звучат слова Криса Кельвина, слова автора фильма – Андрея Тарковского:
– Любить можно только то, что можно потерять… Родину… Женщину… А не пора ли тебе возвращаться домой? А? Крис…
Домой, дом… Дом как материализация самого родного, заветного, истинного возникает на островке в космическом разуме Соляриса.
Дом как символ проходит по всем картинам Тарковского и ведет к его «Жертвоприношению» – фильму-завещанию, фильму-пророчеству, фильму, который мог быть сделан только Тарковским.
И вера! Всемогущая, глубокая вера в спасение человечества, через отречение от всего того, что любишь больше жизни. «А теперь пребывает сии три: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше» (Евангелие).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.