Глава 11 «Путь шел в утесе, тяжкий и нескорый…»

Глава 11

«Путь шел в утесе, тяжкий и нескорый…»

К Сан-Лео всходят и нисходят к Ноли…

Данте. Чистилище

Калиостро хотел принести к подножию папского престола свет истины, но его замысел не оценили.

Поклонники и адепты взирали на графа как на божество, их восторги придавали мэтру уверенности в собственной значимости, и не исключено, что именно эта уверенность и привела его в Рим, где он надеялся убедить понтифика взять под свое покровительство масонов египетских… Но разоблаченный чародей перестал быть интересен публике. Тем не менее, опасаясь вызвать излишнее возмущение общественного мнения, папа заменил смертную казнь пожизненным заключением. А может, согласно преданию, он сохранил Калиостро жизнь благодаря таинственному незнакомцу, явившемуся к папе и шепнувшему ему на ухо слова, которые мы никогда не узнаем…

Рим мстил Калиостро за свой страх перед революционной Францией, перед неизбежно грядущими переменами. Страх этот был столь силен, что после того, как магистр очутился в темной, без окон камере замка Святого Ангела, вокруг замка усилили караулы, ибо, как докладывали соглядатаи, «вокруг бродили французы и пытались переговариваться с заключенным Калиостро на непонятном языке». Подобные свидетельства (как можно переговариваться с узником, сидящим в камере без окон?) были порождены все тем же страхом — как и волна арестов подозрительных французов, прокатившаяся по владениям всех итальянских суверенов после принятия Учредительным собранием Франции Декларации прав человека и гражданина.

Заточенный в холодную темную камеру, Калиостро настолько пал духом, что несколько дней не мог ничего есть. Темнота вкупе с неизвестностью давила на него, словно гигантская каменная плита, заставляя вжиматься в тощий соломенный тюфяк и закрывать руками голову, защищая ее от тяжести холодного камня. Еду ему приносили раз в день — макароны с мясным соусом и немного вина, коего не хватало ни для утоления жажды, ни для того, чтобы забыться. Иногда у него мелькала мысль, что если в камере его вспыхнет свет, плита упадет и раздавит его. Он пытался молиться, но слова выученных в детстве молитв он не помнил; не мог он вспомнить и масонские молитвы (Калиостро приписывают сочинение специальных масонских молитв), поэтому обрывки фраз, срывавшиеся с его уст, казались тюремщикам бредом помешанного. Опасаясь, как бы узник не стал буйствовать, его приковали к стене. Пишут, что Калиостро пытался покончить с собой. Пытаясь смягчить сердца судей, он в присутствии отца Контарини отрекся от своих заблуждений, о чем и написал петицию папе, в которой признавал себя виновным в создании масонской ложи, устав которой был взят им из попавшей к нему в руки в Англии книги Джорджа Кофтона¹. Переработав сей устав в христианском духе, он показал его кардиналу Рогану и епископу Буржа, и те не нашли в нем ничего дурного. Но после того как отец Контарини разъяснил ему, что его святейшество папа запретил деятельность масонов, он раскаялся в своих деяниях и просит прощения у Господа и папы, на чье милосердие рассчитывает. И подписался: «Недостойнейший сын Джузеппе Бальзамо, раскаявшийся грешник». Но донесла ли папская канцелярия петицию до адресата, неизвестно.

Затруднительно сказать точно, когда Калиостро начали допрашивать — уже в середине января или только в начале мая. Скорее последнее. Отсрочка объяснялась желанием Святой палаты сломить волю узника и сформировать серьезно обвинительное досье, изначально состоявшее в основном из бредовых показаний суеверных слуг и членов семьи Феличиани, на основании которых Калиостро можно было обвинить разве что в мошенничестве и шарлатанстве. Поэтому отцу Този пришлось отправиться в монастырь Святой Аполлонии и подробно расспросить Лоренцу; после этого визита в досье добавилось еще несколько листов с обвинениями в богохульстве, распутстве и чернокнижии.

Допросы, нередко длившиеся почти целые сутки, настолько изматывали Калиостро, что он переставал понимать не только о чем его спрашивали, но и свои собственные ответы. Когда ему их повторяли или давали протоколы на подпись, он нередко отказывался от своих слов. От усталости вкупе с пристрастием к многоречивости магистр часто срывался и принимался пространно поносить своих судей, а те, не давая ему одуматься, немедленно требовали его подписаться подсказанным. Однажды, когда церковники очень сильно разозлили магистра, очередной раз обвинив его в принадлежности к опасному ордену иллюминатов, он громогласно заявил, что замок Святого Ангела скоро падет, как пала Бастилия, и теперешний папа станет последним понтификом римским. По другим источникам, данное предсказание вычитали в бумагах, конфискованных у Калиостро… Но, как бы там ни было, пророчество стало достоянием гласности, и не только в Риме. В частности, кардинал де Берни писал министру иностранных дел графу де Монморену: «Трибунал Святой Инквизиции продолжает вести следствие, пытаясь доказать, что Калиостро, являясь главой секты иллюминатов, использовал подпольные собрания франкмасонов, запрещенные буллами Климента XII и Бенедикта XIV, для распространения идей, вызывающих беспокойство правительства. Эта секта, нашедшая живую поддержку в Германии, а также в иных странах, под видом таинственных ритуалов, именуемых здесь египетскими, сеет дух мятежа и призывает к бунту против существующих властей…»² В заключение кардинал сообщал, что в правительственных кругах прошел слух, что Великий Кофта предсказал падение папства и крушение папского государства. Парижская газета «Монитёр» («Moniteur»), следившая за пребыванием Калиостро в Риме и известившая читателей о его аресте, сделала достоянием гласности пророчество и предсказание магистра о великом пожаре Рима. В дальнейшем «Монитёр» опубликует обвинительное заключение, приговор, вынесенный Джузеппе Бальзамо, а также его краткое жизнеописание, составленное на основании материалов Святой палаты; появится в газете и коротенькая заметка о сожжении бумаг магистра. Но в 1790–1791 годах эти сообщения печатали уже не на первой полосе. И никто из бывших поклонников и адептов-масонов не помышлял отправиться в Рим выступить в защиту Великого Кофты. Так что надменное заявление Калиостро о том, что пять тысяч масонов готовы штурмовать замок Святого Ангела, дабы освободить его, вызвало лишь легкую усмешку на устах судей. Тем не менее прошел слух, что после угрозы Калиостро в Риме тайно арестовали немало людей, подозревавшихся либо в принадлежности к ложам, либо в сочувствии к франкмасонам.

Четырнадцать месяцев Калиостро провел в заточении в замке Святого Ангела, из них 11 месяцев (с 4 мая 1790-го по 7 апреля 1791-го) длился суд — 43 заседания, в результате которых Калиостро признали виновным по всем 103 пунктам обвинения, кои поделили на три части: ересь, масонство и преступления общего характера. Среди последних числились в основном проступки, совершенные молодым Джузеппе Бальзамо: подделка разного рода документов, мошенничество, воровство и обман. Судьями выступали кардиналы Дзелада, Антонелли, Палотта и Кампанелла, градоначальник монсеньор Ренуччини, аудитор Святого престола монсеньор Роверелла и администратор Парадизи. Адвокатами подсудимому назначили адвоката Святого престола графа Гаэтано Бернардини и — дабы соблюсти видимость беспристрастности — адвоката бедных Карло Луиджи Константини, прославившегося своим милосердием. Бумаги, конфискованные у Калиостро, изучали доминиканец Томмазо Винченцо Пани и отец Франческо Контарини. Вести процесс поручили монсеньору Джованни Барбери[74].

По мнению значительной части исследователей, Барбери, выступивший в роли генерального прокурора процесса над Калиостро, явился автором известного «Жизнеописания Джузеппе Бальзамо»[75]. Изданный сразу после окончания процесса, этот труд опирается на документальные свидетельства, собранные инквизиторами, и вплоть до наших дней является одним из основных источников сведений о жизни Джузеппе Бальзамо-Калиостро. Во время процесса все собранные материалы служили единственной цели: сломить волю подсудимого и заставить его признать выдвинутые против него обвинения. Слишком большой шлейф еретических суеверий, учений, теорий, идей, слухов и поступков тащил за собой низкорослый толстяк по имени Калиостро. Не важно, что сам он далеко не всегда сознавал, какой резонанс имели его чародейские фокусы и масонские игры, главное, в нем обитали демоны, расшатывавшие основы власти понтифика: прерогативу общения с потусторонними силами, сотворение чудес, совершение таинств. На фоне обвинений в ереси и масонстве преступления общего характера выступали своего рода подтверждением испорченности натуры магистра.

Ни о какой беспристрастности речи, разумеется, идти не могло. Комендант крепости Сан-Лео граф Семпронио Семпрони писал: «Судебные формулировки инквизиторов не допускали никаких обсуждений; во время процессов, устроенных инквизицией, обвиняемый не имеет права оспаривать заявления обвинителя. Судебная процедура совершалась в тайне и основывалась на уликах, которые обвиняемый в глаза не видел. […] Доносы считались свидетельскими показаниями, которые обвиняемый не имел права оспаривать. За доносы платили. Обвиняемый, желавший заслужить снисхождение судей, должен был поддерживать обвинения против самого себя. Обвиняемые такого ранга, как Калиостро, не допускались в зал суда для произнесения последнего слова. Из них до последнего пытались вытянуть признания, а когда память начинала их подводить, их обычно отправляли в пыточный зал, где умели развязывать языки самым упрямым»³. Уже в то время суд над Калиостро сравнивали с судом над тамплиерами — когда обвиняемый осужден заранее, а процесс — всего лишь видимость законности. Церковники стремились опорочить Калиостро в глазах учеников и поклонников и тем самым нанести существенный удар по масонству в целом. Ведь в письмах, найденных среди бумаг Калиостро, восторженные ученики писали ему: «Веди нас, божественный Калиостро, к свету истины…»

Обвинение в ереси строилось главным образом на том, что Калиостро не был практикующим католиком и провозглашал доктрину, с виду вроде бы христианскую, а на самом деле исключительно подрывную, ибо адресовалась она ко всем людям без различия наций, народностей и культов. В ответ магистр заявлял, что если обычное масонство идет по опасной дороге, приводящей к атеизму, то он, напротив, стремился увести масонов с пути безбожия и дать им новый обряд вместе с верой в Бога и бессмертие души. Ведь вдохновлял его и дал силу совершить сей подвиг сам Господь. Это Господь посылал ему блаженные видения, и удостоился он этой милости именно за то, что распространял свое высокое египетское масонство. С гордостью Калиостро заявил, что у него все написано в его «Ритуале» и кому интересно, могут сей «Ритуал» прочесть («Ритуал» конфисковали вместе с другими его бумагами). Тогда кто-то из судей спросил, почему он считает «Ритуал» своим, если признался, что придумал его не сам, а вычитал в книге некоего Кофтона? Где же правда? К таким въедливым вопросам магистр был не готов.

Во время процесса настроение Калиостро постоянно менялось. Временами он держался гордо, гневно отвергал все обвинения, напоминал, что «Ритуал» одобрили три епископа, а затем с надлежащими рекомендациями отправили папе, от коего сей документ несомненно скрыли — иначе он не сидел бы сейчас в этой мерзкой камере. И почему они до сих пор не поняли, что змея на его гербе проткнута копьем самого Христа? В минуты подъема духа магистр требовал улучшить его содержание: дать ему перья и бумагу, предоставить служанку, смену белья и пристойную пищу. И немедленно разрешить свидание с его «дорогой доченькой» Лоренцей. Не зная, что стало с женой, он постоянно тревожился о ней, а когда впадал в черную меланхолию, плакал и звал ее. Когда же его одолевало болезненное уныние, он начинал говорить путанно, сбивался с мысли, бил себя в грудь, каялся, просил прощения у Господа и готов был признать за собой любую вину, лишь бы ему даровали возможность увидеть свою дорогую женушку или хотя бы сказали, что она в безопасности. В ненавистной Бастилии он мог писать письма, здесь же — мрак и никаких письменных принадлежностей.

Известие о том, что Лоренца выступает на процессе главным свидетелем обвинения, сломило магистра и морально, и физически. Его Лоренца, жена, всегда выручавшая его в тяжелую минуту… В темной тюремной камере он наверняка забыл об их распрях, о ее обидах, о своем не всегда справедливом к ней отношении, о том, как срывался на грубость и резкость; он помнил только о том, что она — единственный близкий ему человек. Когда магистр попросил жену подтвердить какие-то его слова, ему сказали, что она опровергла их. Получалось, что в Лоренце он тоже ошибся…

Пишут, что Лоренца изо всех сил старалась очернить Калиостро, уверяя судей, что в первые же месяцы брака супруг стал обучать ее кокетству: стрелять глазами и выставлять напоказ грудь. Он сделал из нее товар, продавал ее любовь тому, кто больше заплатит, и при этом уверял, что изменять мужу с дозволения мужа — не грех. Он не пускал ее в церковь, а оставаясь с ней наедине, высмеивал священнослужителей и богохульствовал. Во Франции он связался с темной личностью, именовавшей себя графиней де Ла Мотт и помогал ей злоумышлять против королевы. А еще он учил девочек и мальчиков, которых избирал «воспитанницами» и «воспитанниками», чт? надо говорить во время сеансов предсказаний. А тех, кого он не успевал обучить, тех наставлял сам демон. Ибо супруг ее занимался черной магией и общался со злыми силами… Чем больше обвинений взваливала Лоренца на Калиостро, тем уязвимей становилась ее собственная позиция. Адвокаты магистра спрашивали ее: если богохульства и безбожие супруга вызывали в ней столь бурное возмущение, почему она продолжала жить с ним и пользоваться той роскошью, которой он ее окружал? Если он так плохо обращался с ней, почему она не ушла от него раньше? Может, она все же говорит неправду? Слабая, утомленная, обманутая Лоренца, чья жизнь в монастыре оказалась отнюдь не сладкой, отвечала, как ей велели — то сторона обвинения, то сторона зашиты. Поэтому она то признавала Калиостро чародеем, то объясняла его волшебства логикой и разумными причинами. Сегодня она утверждала, что он дурно отзывался о государях и понтифике, завтра — что всегда поддерживал власть монархов и папы. Из ее слов получалось, что супруг ее склонял католиков к отрицанию религии, а неверующих — к вере в единого Бога… Если бы Калиостро разрешили поговорить с Лоренцей, ему, возможно, удалось бы пробудить в супруге былые теплые чувства и она перестала бы обвинять его во всех смертных грехах. Пространные обвинения Лоренцы обернулись против нее самой: судьи пришли к выводу, что она знает слишком много, чтобы ее можно было отпустить на свободу.

Выстраивая обвинение в ереси, судьи не раз просили Калиостро прочесть ту или иную молитву, на что он отвечал многословно, но молитву не прочитал ни разу. Когда Калиостро попросили назвать семь смертных грехов, он назвал лишь пять, а когда ему напомнили про гнев и гордыню, ответил, что не решился назвать их в присутствии почтенного собрания, дабы не оскорбить его⁴. Когда ему задали вопрос, может ли человек повелевать духами, он пустился в рассуждения о египетских масонах и о своем благочестивом способе общения с потусторонним миром. Стоило ему окончательно запутаться в словах, пытаясь придать им некий теологический облик, его немедленно обвинили в неисполнении церковных таинств и в кощунственном смешении обрядов Египетского масонства с церковными обрядами, хотя он вполне внятно объяснил значение и крещения, и последнего причастия. Привыкнув иметь дело с почитателями, искавшими в любой изреченной им фразе смысл тайный и возвышенный, Калиостро забыл, что теперь он имел дело с изощренными казуистами, готовыми придраться к каждому его слову. Осознав, что вопросы судей то и дело ставят его в тупик, он стал симулировать безумие. Но его и тут переиграли: судьи принялись самостоятельно толковать слетавшие с его губ невнятные слова и заносить свои толкования в протокол. В конце концов он не заметил, как признался, что приносил клятву уничтожить всех монархов и подписал эту клятву кровью. Иначе говоря, признался в принадлежности к грозному и зловредному ордену иллюминатов. После этих слов ему вручили трактат отца Паллавичини «В защиту папства и католической церкви» и велели прочесть. Несколько дней он читал его, а потом заявил, что осознал свои заблуждения и признает, что вместо церкви служил дьяволу.

«Исполненный сожалений, я раскаиваюсь в том, что все 45 лет, кои я живу на свете, я пребывал в бездне заблуждений. Теперь же, осознав все зло, что причинил я себе и иным людям, я смиренно прошу дозволить мне зло сие исправить. Я признаю все, что вменяют мне в вину судьи мои. Сейчас в Европе более миллиона сторонников моих и сыновей моих духовных, принявших по наущению моему египетский ритуал, и все они верят мне, словно оракулу. Ни один теолог, ни один человек умный и знающий не сможет отвратить их от учения моего, только я один могу это сделать. Атак как учениками моими являются люди образованные и исполненные всяческих достоинств, то я готов письменно учение мое признать ошибочным и опровергнуть его.

Прошу трибунал довести до сведения его святейшества, что я готов принять кару за свои заблуждения и молю лишь об одном: чтобы мне дали возможность спасти свою душу. Всем участникам этого процесса я прощаю, ибо понимаю, что суд сей устроен ради спасения души моей. Поручая себя вашему святейшеству, хочу сказать, что все обходились со мной с истинно христианским милосердием и по справедливости. Обхождение это помогло мне осознать свои заблуждения. Единственное желание мое теперь — это спасти свою душу. Дабы спасти ее, я смиренно готов принять самое суровое наказание. Но более всего желаю я избавиться от заблуждений жене своей, по-прежнему в оном заблуждении коснеющей. Но в этом повинен я один, ибо я вовлек ее в Египетскую ложу масонскую»⁵. Произнося эту покаянную речь, Калиостро заливался слезами и пытался убедить судей, что сам он никогда не верил в благодетельность обрядов и системы Египетского масонства.

После раскаяния Калиостро заседания суда на время прекратились; когда же они возобновились, магистр заявил: «Все, кто почитает Господа и понтифика, имеют благословение Господа; я всегда почитал и Господа нашего, и понтифика, а потому все, что я делал, я делал с благословения Бога, наградившего меня и силами, и умом. Он дал мне силы бороться с моими врагами, коими являются адские демоны, ибо иных врагов у меня нет. Если я заблуждаюсь, святой Отец покарает меня, а если я прав, он меня вознаградит. Но я уверен, что если признание мое ему вручат сегодня, уже завтра я буду свободен».

Вместо ответа судьи спросили, чем он докажет, что действовал по велению Господа? Калиостро объяснил: «Церковь выбирает пастырей своих, дабы те проповедовали истинную веру, а я всегда слушал советы этих пастырей. Пастыри, наставлявшие меня, — это NN и NN; они мне сказали, что система Египетского масонства имеет божественное происхождение и должна существовать под покровительством его святейшества папы. Впрочем, ранее я уже об этом говорил».

Больше магистр своего мнения не менял и, как только предоставлялась возможность, принимался убеждать судей, что египетское масонство явилось плодом его раздумий в лоне истинной веры. Он напомнил, что в письме папе, приложенном им к «Ритуалу», он подчеркнул, что египетские масоны признавали существование различных религий, а потому он никогда не выступал против веры той страны, куда приезжал, и в масоны египетские принимал без различия вероисповедания. В возрождение же физическое, о котором он писал, никогда не верил, особенно после того, как вышеуказанные пастыри ему разъяснили и указали на заблуждение его. Такие речи привели судей к убеждению, что истинным католиком Калиостро никогда не был, ибо за 27 лет он «ни разу не совершил ни единого обряда, не соблюдал ни праздники, ни посты, не принял евхаристии и не приблизился к храму». Более того, он готов был принять любую веру и даже прослыть атеистом, лишь бы это было ему выгодно. Словом, поклонялся мамоне, а не Господу.

Когда безнадежное для обвиняемого дело обросло достаточным количеством бумаг, заполненных показаниями как свидетелей, так и подсудимого, судьи постановили: хотя еретик Калиостро и раскаялся, есть основания полагать, что свое еретическое учение он по-прежнему считает правильным, а потому еретик Калиостро является лицом вредным для общества и заслуживает смерти. Однако 7 апреля 1791 года папа Пий VI заменил казнь на пожизненное заключение. На коленях и с непокрытой головой Калиостро выслушал приговор: «Джузеппе Бальзамо, виновный, по его собственному признанию, в многочисленных преступлениях, приговорен к наказанию, коего заслуживают еретики, ересиархи, сектанты и колдуны, внушающие суеверия, а также наказанию, установленному Климентом XII и Бенедиктом XIV для распространителей масонского учения во владениях Святого престола. Но специальным постановлением смертная казнь заменяется ему пожизненным заключением без возможности помилования. Означенный Калиостро будет помещен в крепость, где его будут стеречь денно и нощно. Но прежде чем двери камеры за ним захлопнутся, сей еретик отречется от своих заблуждений и на него, как заведено, будет наложено покаяние.

Книга под названием “Египетское масонство” осуждается как нечестивая, еретическая и подрывающая устои христианской религии, а потому будет сожжена вместе со всеми предметами, потребными для проведения ритуалов египетской масонской секты.

Новым ордонансом апостолическим подтверждаем запрещение секты египетской, а также секты той, членов которой в просторечии именуют иллюминатами. И будут оные иллюминаты, равно как и те, кто пожелает в эту секту вступить или станет оказывать ей поддержку, подвергнуты наказанию, коему подвергают еретиков».

4 мая (возможно, 4 июня) 1791 года на площади возле замка Святого Ангела палач в присутствии ликующей толпы сжег конфискованные у Калиостро бумаги, инструменты и различные предметы магического назначения.

Отречься от ереси Калиостро предстояло на паперти церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, прямо напротив мраморного слона, на спине у которого высился увенчанный крестом египетский обелиск, словно символ единения креста и египетских мистерий. Калиостро тоже пытался соединить христианство и египетские учения, но у него, в отличие от Сикста V, по повелению коего Бернини водрузил обелиск на спину слона, ничего не получилось. 20 апреля (возможно, 20 июня) 1791 года Калиостро в закрытой карете и под конвоем из четырех солдат во главе с лейтенантом Гриллоном отправили в неприступную крепость Сан-Лео. О прощании с Лоренцей речи не шло; магистр так и не узнал, что супруга его стала «добровольной» узницей монастыря Святой Аполлонии, где и скончалась — в 1794 году или немногим ранее.

Кардинал Дория, папский легат в герцогстве Урбино, сначала растерялся, когда узнал, какого узника доставят в расположенную на подведомственной ему территории крепость Сан-Лео. Наслышанный о Калиостро и его похождениях, зная из газет о деле об ожерелье, он пришел к выводу, что магистр — величайший мошенник. Однако когда он ознакомился с «Жизнеописанием» Барбери и материалами процесса, в душе его поселилась тревога: оказывается, этот Калиостро, которого он считал всего лишь шарлатаном, — опаснейший преступник, подстрекатель, мятежник и заговорщик, под началом которого находятся не менее миллиона сторонников. И вдобавок еретик, не ведающий страха перед карающей дланью Господа. С одной стороны, отвечать за такого узника чрезвычайно хлопотно, а с другой — весьма почетно, особенно когда сам папа требует еженедельных отчетов о поведении заключенного.

Как сделать, чтобы маг и чародей не сбежал — не улетел, как демон, или не был освобожден многотысячной армией сторонников? По словам Макиавелли, крепость Сан-Лео (возведенная во второй половине XV века Франческо ди Джорджио Мартини для тогдашнего владельца городка — урбинского герцога Федерико да Монтефельтро) являлась образцовым ренессансным фортификационным сооружением. Но с тех пор прошло много лет; в XVI столетии городок Сан-Лео вместе с крепостью перешел к семейству делла Ровере, а еще через сто лет оказался в руках пап, превративших высившуюся на 600-метровом утесе Фельтро крепость в тюрьму. К тому времени, когда Калиостро предстояло стать одним из — теперь уже девяти — узников крепости, стены и камеры фортификации изрядно обветшали, а гарнизон — по причине недостаточного денежного содержания — состоял всего из двадцати двух солдат и сторожей и руководившего ими коменданта Семпронио Семпрони. В силу почтенного возраста честный служака-комендант, проживавший в соседнем Урбино, не выносил ледяного холода, царившего в крепостных стенах в зимние месяцы, и отправлялся домой, оставляя вместо себя лейтенанта Пьетро Гандини, честолюбивого и состоятельного молодого человека, с удовольствием отменявшего приказы коменданта и распоряжавшегося крепостью по своему усмотрению.

Первые тревоги не заставили себя ждать. На подступах к крепости, в Веруккио, дорога, проходимая для карет, кончалась: бегущую по усеянному валунами ущелью бурную речку Мареккью пересекали либо спешившись, либо верхом. Для заключенного избрали последний способ.

27 апреля (июня или июля), после нескольких дней пути, в 12 часов пополудни Калиостро через единственные ворота въехал в деревушку Сан-Лео; конвой проследовал на площадь, где когда-то под вязом проповедовал святой Франциск, а в маленькой харчевне останавливался Данте. На площади конвой и узника встретил временно замешавший коменданта (несмотря на теплое время) лейтенант Гандини. Согласно приказу Калиостро следовало поместить в камеру-колодец (Pozzetto), однако лейтенант велел препроводить нового заключенного в камеру под названием Сокровищница (Tesoro). Располагавшаяся под крышей башни, название свое она получила при герцогах Урбино, хранивших в ней свои сокровища. Темное, с единственным, под самым потолком, окошком, забранным четырьмя рядами толстой решетки, и сырое, с черными от плесени стенами, помещение более напоминало карцер, чем обычную камеру. Или скорее гробницу, как написала в своем отчете комиссия, посетившая тюрьму в Сан-Лео в 1705 году. Словом, никаких соображений гуманности. Потом, объясняя коменданту свое неповиновение, Гандини утверждал, что поместил Калиостро в Сокровищницу только из-за высоко расположенного окошка, откуда нельзя увидеть ничего, кроме клочка неба, и невозможно переговариваться с часовыми.

Остается невыясненным вопрос: как вошел в крепость Калиостро — через ворота или все же его подняли наверх в корзине, как изображено на гравюре того времени? Ибо, несмотря на подпись под ней: «Калиостро, которого поднимают в крепость Монтефельтро», многие биографы полагают, что эта картинка является плодом фантазии тогдашних рисовальщиков.

…Толстая дубовая дверь захлопнулась, в замке проскрежетал ключ, и Калиостро почувствовал неотвратимую близость конца. По дороге в крепость, когда его выволокли из кареты и взгромоздили на лошадь, в нем тотчас пробудилась безотчетная надежда — то ли на освобождение, то ли на смягчение приговора… После долгого пребывания во мраке замка Святого Ангела он вновь, во всей их красе, увидел солнце, зеленые холмы и цветущие деревья; и впервые за последние пару лет почувствовал себя счастливым. Он никогда не обращал внимания на красоту окружавшей его природы, не любил прогулок на воздухе. Но он был рожден на солнечной Сицилии, свет и солнце вошли в его кровь, были необходимы ему как воздух. А он уже более полутора лет провел в каменном мешке. Неудивительно, что прозрачный воздух, напоенный ароматами пробудившейся природы, опьянил его больше, чем стакан крепкого вина. Быть может, если бы во время заточения ему дозволяли прогулки, он бы не подписал ни покаяния, ни иных бумаг, в которых оговаривал самого себя. Но темнота воистину сводила его с ума. Особенно теперь, когда перед ним промелькнул яркий луч солнца.

В первый же день у Калиостро начались желудочные колики; доктора Чезаре Кацалья на месте не случилось, поэтому к больному призвали отца Доменико Теренци. В течение нескольких часов отец Теренци читал молитвы, а четверо сторожей с трудом удерживали корчившегося в конвульсиях больного; никто из них не надеялся, что после такого приступа Калиостро выживет. Прибывший на следующий день доктор Кацалья дал магистру успокаивающее, а Гандини поместил к нему в камеру трех дюжих сторожей — на случай, если у больного вновь начнутся конвульсии. Но боль отпустила, и Калиостро принялся болтать со сторожами; собственный голос показался ему чужим. Вернувшийся к своим обязанностям комендант Семпрони усмотрел в этом великую опасность: кто знает, что этот колдун напоет сторожам в уши?.. Отослав кардиналу отчет доктора о состоянии здоровья узника, комендант принялся сооружать сложную систему сигналов, с помощью которой Калиостро смог бы позвать на помощь в случае, если приступ повторится. Чтобы дать сигнал сторожу, узник должен был постучать вделанным в стену железным кольцом; услышав этот стук, сторож, размещавшийся в соседнем помещении, дергал за веревку, ведущую к колоколу на плацу; услышав звон, караульный призывал сержанта, и тот, взяв с собой нескольких солдат, отправлялся в камеру к опасному преступнику. Сам Семпрони не верил в болезнь Калиостро, считал, что тот притворяется, но неприятностей из-за скоропостижной смерти узника он не хотел. На всякий случай он даже увеличил гарнизон крепости еще на четырех солдат.

Комендант мыслил здраво: четыре часа биться в конвульсиях по причине желудочных колик невозможно. Либо у узника случился приступ истерии, либо он его успешно симулировал. Не исключено, что присущие Калиостро истероидно-демонстративные тенденции поведения за время заключения обострились и обрели болезненную форму.

Помимо Калиостро в крепости сидели священники и монахи, повинные в воровстве и убийствах. Но, видимо, их не считали столь опасными, как магистра, так как их каждый день водили в крепостную часовню к мессе. А опасного преступника Калиостро предписали держать в строгой изоляции и от товарищей по несчастью, и от караульных. Поэтому, чтобы раскаявшийся безбожник мог вернуться в лоно церкви, для него в часовне соорудили отдельную каморку, где он, оставаясь невидимым для остальной паствы, мог слушать мессу. Надо отметить, что пока каморка не была готова, магистра, несмотря на все его просьбы, к мессе не водили. Когда же узник захотел исповедаться и новый священник крепости каноник дон Бьяджио Тардиоли, присланный вместо заболевшего отца Теренци, велел доставить кающегося в исповедальню, солдаты буквально принесли узника на руках. Папе требовалось не столько вернуть на путь истинный заблудшую душу еретика, сколько предать забвению масона и чернокнижника Калиостро.

Для Калиостро потянулись жуткие дни, темные и размеренные: одни и те же голоса, скрипы, скрежет, бряцание, шорохи, коптящая свеча, заунывные крики часовых… Вышестоящие начальники постоянно напоминали легату: он несет ответственность за непростого узника. Дориа, в свою очередь, предостерегал коменданта: никаких разговоров с узником; никаких долгих исповедей; с врачом заключенный имеет право говорить только о своих болезнях; не давать колдуну острых, режущих и колющих предметов, а также бумаги, перьев и чернил. И не пускать посторонних ни в крепость, ни в селение. Тем не менее Калиостро полагалась вполне приличная еда, чистое белье и раз в неделю посещение цирюльника. Пытаясь хоть как-то скрасить свое пребывание в мрачной камере, а главное, не дать мраку задушить его, Калиостро стал много есть; по его просьбе мясо ему заменяли птицей, в том числе и любимыми им жареными голубями; красного вина приносили вволю и даже варили шоколад. Решив показать себя примерным христианином, магистр неожиданно стал поститься три раза в неделю и попросил коменданта принести ему в камеру скамеечку для молитв и деревянное распятие. Семпрони не отважился выполнить просьбу без согласия высших властей и сообщил об этом кардиналу Дориа, а тот — государственному секретарю. Ответ пришел отрицательный: наверху сочли, что узнику вполне достаточно иметь распятие из папье-маше. Такая же переписка велась и по поводу просьбы Калиостро дать ему немного штукатурки, дабы заделать углубления в стенах, где сотнями гнездились клопы. Ответ пришел отрицательный. Тогда Семпрони на свой страх и риск велел выбелить стены камеры известкой.

В начале августа (или сентября) кардинал Дория получил анонимное письмо, в котором говорилось, что французские друзья Калиостро хотят похитить магистра из крепости и увезти его на воздушном шаре. Никаких монгольфьеров на горизонте Сан-Лео замечено не было, а вот три француза действительно объявились и стали требовать разрешения повидать узника. Сделав вид, что поддался на уговоры, комендант поставил им условие: он разрешит им войти в крепость, но по одному. Таким образом, каждый визитер оказался в отдельной камере: никаких свиданий с Калиостро, разумеется, никто предоставлять не собирался.

Насколько оправданны были опасения папских властей, что сторонники магистра попытаются освободить его? Власть короля в революционной Франции становилась все более призрачной, и многие верили, что виновниками этой революции явились заговорщики — масоны и иллюминаты, крайне опасные возбудители общественного спокойствия. Магистр признался, что принадлежит к таинственному обществу иллюминатов, значит, члены этого общества могут попытаться освободить своего товарища. Ведь о том, что признаться его заставили, возможно, даже силой, знала только горстка судей!

Своеобразной попыткой оправдать Калиостро стало появление апокрифического «Завещания Калиостро»[76]. Автор вступления писал, что за долгое время, проведенное в заточении, магистр осознал, в какую глубокую пропасть может столкнуть общество секта иллюминатского толка, к которой он принадлежал, а потому счел нужным разоблачить ее (а заодно и масонов). Текст, якобы написанный «человеком, коему остается лишь покаяться», является довольно путаным изложением истории масонства и сходных с ним сект с целью предостеречь сильных мира сего от проникновения членов всевозможных тайных обществ в общественные учреждения, дабы оные учреждения разрушить. Интересно: автор вступления пишет, что придал мемуарам Калиостро форму завещания, ибо самого Калиостро, без сомнения, уже нет в живых. Хотя «Завещание…» вышло в 1791 году…

Возможно, появление «Завещания…» власти расценили как своего рода предупреждение, что у Калиостро на свободе остались соратники. Но это лишь предположение. После ареста Калиостро единственный и неизменный — несмотря ни на что — друг и почитатель магистра Якоб Саразен писал Лафатеру: «Страдания графа меня угнетают, но я знаю, что ежели все случилось так, как случилось, значит, он этого хотел; люди не понимают его; никто не может знать подлинных его целей».

Прав был Саразен или нет — не скажет никто. События во Франции, раскачивавшие всю Европу, отодвинули Калиостро на второй план. После оглашения приговора о магистре вспомнил кардинал Роган и обратился к Саразену с просьбой ссудить денег для организации освобождения своего бывшего друга и учителя. Просвещенный банкир, у которого в январе 1791 года после долгих мучений скончалась жена, ответил отказом, прислав кардиналу исполненное горечи письмо: «Суета сует, сударь, все кругом суета. […] Следуя неисповедимыми путями Провидения, вы, сударь, потеряли то, о чем не стоит даже говорить, не то что жалеть. Быть может, вам следует подумать о том, что ожидает нас в лучшем мире». Еще несколько человек также обращались к Саразену с просьбой о деньгах для организации побега Калиостро, но все они получили отказ: банкир был уверен, что просители просто хотели выманить у него деньги. Граф д’Эстийяк даже прислал Саразену разработанный им план побега, но Саразен не поверил ему. «Благодарю вас, сударь, за известия о моем несчастном друге, — написал он в своем ответе. — Если вам удастся еще что-либо узнать о нем и вы не сочтете за труд сообщить эти сведения мне, я буду вам очень благодарен. Я всегда считал, что, как это бывало раньше, друг мой стал жертвой собственного образа действий. Я уверен, что он и сегодня выйдет из застенков инквизиции, как выходил из Бастилии и дважды из тюрем Лондона. Поэтому мне кажется, что вмешательство мое не только не принесет пользы, но лишь испортит дело. Так что я не намерен понапрасну растрачивать деньги, тем более что в последнее время вынужден сократить свои расходы; путешествия свои я все совершил… осталось последнее. Поэтому я не вижу, как моя дружба, сколь бы жаркой она ни была, сейчас может быть ему полезна». Д’Эстийяк настаивал, и Саразен ответил: «Интерес, питаемый мною к человеку по имени Калиостро, не относится к его земной жизни. Убежден, он всегда будет несчастен, ибо сам этого хочет; если бы он этого не хотел, он жил бы счастливо и благополучно». Вот, пожалуй, и все поползновения вызволить Калиостро из крепости… И никаких пяти тысяч вооруженных масонов.

Для магистра появление визитеров закончилось плохо: из камеры под крышей его перевели в камеру-колодец. Перемена камеры вызвала настолько бурный протест Калиостро, что кардинал Дориа насторожился и велел как следует осмотреть Сокровищницу. Оказалось, что несколько прутьев в решетках на окне проржавели и их легко можно было сломать руками. Впрочем, за время своего заключения узник настолько растолстел, что даже если бы ему и удалось выломать решетку, он не смог бы пролезть в узкое окошко.

Камера-колодец находилась на втором этаже, в самом центре крепости, и имела размеры: 3,4 метра в длину, около трех метров в ширину и три метра в высоту, внешняя стена была толщиной в 1,25 метра. Через единственное окошко размером 30 на 70 сантиметров, забранное тройной решеткой, можно было увидеть зеленые холмы и кусочек селения Сан-Лео с приходской церковью и собором[77]. Но так как оконный проем затягивала промасленная ткань, созерцать раскинувшуюся за решеткой красоту Калиостро не мог. До него долетал лишь мелодичный перезвон колоколов, созывавших селян на молитву. Как пишет Невио Маттеини, дотошный исследователь архивов города Пезаро, где хранятся документы, относящиеся к пребыванию Калиостро в крепости Сан-Лео, в те времена проникнуть в камеру-колодец можно было «с помощью лестницы в пятнадцать ступенек»⁶. Не совсем ясно, была ли это обычная лестница, которую опускали в расположенный на потолке люк, через который заключенному опускали еду, или все же для тюремщиков существовал более удобный проход. (Дверь, что ведет в камеру сегодня, в то время была заложена.) Многие пишут, что Калиостро также спустили в камеру через люк, но это сомнительно, особенно если за время пребывания в Сокровищнице он, как уже говорилось, изрядно растолстел.

Перед переводом в новую камеру тщательно обыскали и самого Калиостро и нашли у него небольшой карманный календарь, оставленный ему конвоиром Гриллони, на обложке которого рукой магистра было начертано: «Пий VI добился моего осуждения в угоду королеве Франции. Горе Франции, горе Риму и всем, кто с ними заодно». Вместо пера Калиостро использовал соломинку из тюфяка, а чернила получил из смеси свечного нагара с собственной мочой. Увидев, как заволновались тюремщики, найдя у него в кармане исписанный листок, Калиостро обрадовался: кажется, он нашел занятие, которое не только развлекало его, но и досаждало его врагам.

Вряд ли Калиостро серьезно задумывался о возможности побега: его слишком хорошо охраняли. Но ему совершенно необходимо было чем-то занять время, а от благочестивых книг, данных ему тюремным священником, у него скулы сводило от скуки. Его холерическому темпераменту требовался выход. В знак протеста против перевода его в Колодец Калиостро отказался от пищи, даже от своих любимых, сдобренных сливочным маслом неаполитанских макарон. Голодовка вызвала подозрения — не нашел ли узник способ бежать и теперь для этого худеет? Все принялись уговаривать магистра прекратить голодать. Успеха достиг только специально присланный в крепость доминиканец отец Бусси.

После длительного голодания Калиостро выглядел изможденным; в нем теперь не сразу можно было узнать прежнего толстяка. Здоровье его также изрядно ухудшилось, и не только физическое, но и психическое. Есть предположения, что во время заточения в Сан-Лео у него случилось несколько микроинсультов, однако при тогдашнем состоянии медицинской науки их не сумели распознать. Калиостро обуревала жажда деятельности — единственное, что спасало его от мрака и мглы, в которых тонули дни, недели и месяцы. С одной стороны, ежедневные обходы — ранним утром и в одиннадцать вечера — служили ему часами. С другой стороны, он видел — а когда не видел, то чувствовал, — что в люке, откуда ему спускали еду, постоянно открыт «глазок», дабы сторож знал, чем занят узник, и эта слежка крайне его раздражала. Однажды он не выдержал и в знак протеста швырнул ночной горшок в голову совершавшего обход капрала. Тогда комендант приказал принести в камеру цепи и кандалы и вмуровать их в стену — для устрашения строптивого заключенного. Но Калиостро уже ничто не могло напугать. Оторвав от своего лежака доску, он извлек из нее длинный гвоздь и каким-то образом изготовил из него острый стилет, причем, как утверждают многие, лезвие этого стилета было «светлым и острым как бритва». Относительно стилета из белой стали можно усомниться, но острую заточку магистр вполне мог изготовить. Для каких целей? Сказать трудно, ибо ни попыток нападения на сторожей, ни каких-либо следов подкопа отмечено не было.

Затем Калиостро стал требовать исповедника, утверждая, что ему необходимо покаяться и сообщить чрезвычайно важные для папы сведения. Но когда к нему пришел тюремный капеллан, он не стал с ним разговаривать, заявив, что говорить будет только с равным себе по «уму и образованности». Есть версия, что, когда к нему в камеру прислали нового исповедника, Калиостро убил (или оглушил) его, переоделся в его одежду и направился к выходу из крепости. Но кто-то из часовых то ли спросил его о чем-то, то ли попросил благословения, а он то ли не ответил вовсе, то ли ответил невнятно… Итог плачевный: беглеца поймали и водворили обратно в камеру. Неудивительно: одиночество и мрак, отсутствие восторженной аудитории, энергией которой подпитывался говорливый Калиостро, губительно отразились на его психическом состоянии; когда он очутился на залитом солнцем дворе, мысли его пришли в смятение и обмануть бдительный караул он не сумел. Не исключено также, что у него начала развиваться афазия[78] — как следствие локальных поражений коры головного мозга…

Не получив желаемого исповедника, Калиостро принялся испещрять стены загадочными знаками и письменами, именами, обрывками слов, проклятиями и «от имени Алессандро I, Великого Магистра и Милостью Божией Основателя Египетского ордена» писать странные распоряжения своим последователям… Для письма он использовал ржавчину, смешанную с мочой, кровь из пальца и даже, как пишет Мак-Колман, собственные экскременты. Для уничтожения рисунков и письмен Калиостро приходилось вновь возвращать в Сокровищницу, а стены Колодца отмывать.

Мгла безумия неуклонно сливалась с мраком тюремным. Узник прятал куски мяса из супа, а потом швырял ими в караульных. Устраивал скандалы, когда считал, что еду ему подали не на льняной салфетке, и возмущался дурной стиркой его чулок. То называл себя истинным католиком и требовал освободить его, то хвастался, что не признает ни папы, ни его веры, и требовал казнить его как еретика. Заявлял, что он самый гнусный человек на свете, просил не обращаться к нему на «вы» и называть не «синьором», а просто Джузеппе. Чтобы утихомирить его, а также чтобы он не размозжил себе голову о решетку, на него надели кандалы и посадили на цепь. Когда он попытался отравиться, съев спрятанный под кроватью кусок протухшей рыбы, его на некоторое время перевели на хлеб и воду. Он рисовал на стенах Деву Марию, а рядом себя, кающегося грешника, с распятием и прижатыми к груди руками. Несмотря на отсутствие должного освещения, талант рисовальщика не покинул Калиостро, и коменданте сожалением приказывал стирать картины узника. Если бы Семпрони, регулярно писавший отчеты сначала кардиналу Дориа, а затем его преемнику, не получал постоянно указаний о «приумножении бдительности», предупреждений о том, что узник хитер и притворяется, возможно, он бы облегчил тюремную жизнь Калиостро, ибо сам он, в сущности, не желал ему зла. Ненависть к Калиостро питал капрал Марини: когда в его дежурство у узника случался приступ буйства, Марини, желая его успокоить, бил его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.