Я СТАНОВЛЮСЬ ВЕНЕСУЭЛЬЦЕМ

Я СТАНОВЛЮСЬ ВЕНЕСУЭЛЬЦЕМ

Я прекрасно понимаю, читатель, ты открыл эту книгу для того, чтобы познакомиться с моими приключениями, а не с историей и географией Венесуэлы. Прости, что утомляю тебя здесь описанием некоторых исторических событий, происшедших в стране в те времена, но они оказывали самое непосредственное влияние на мою судьбу и решения, которые мне приходилось принимать.

1951 год. Я снова возвращаюсь к этой дате. Снова возникает чувство, что мне нечего больше сказать. Легко рассказывать о штормах, бешеных разливах рек, но когда вода спадает, а ветер стихает, тут же возникает желание закрыть глаза и спокойно и бездумно плыть по течению жизни. Но тут вдруг снова начинает лить дождь, поднимаются волны поток вскипает и уносит тебя с собой, и, хотя единственным твоим желанием было жить спокойно и мирно, события заставляют следовать за этим потоком, избегая на своем пути рифов и скал, заставляют плыть и бороться со стихией в надежде отыскать наконец тихую гавань.

После таинственного убийства Делгадо-Шалбо в конце 1950 года власть в стране захватил Перес Хименес. Установилась диктатура. Первый ее признак — подавление свободы слова. Оппозиция ушла в подполье, бесчинствовала тайная полиция — «Сегуритад насьонал». Начали преследовать коммунистов и «адекос» — членов демократической партии Бетанкура.

Несколько раз нам приходилось укрывать этих людей в «Веракрус». Мы ни перед кем не закрывали двери, никогда не спрашивали документов. Лично я был только рад оказать помощь последователям Бетанкура, чей режим позволил мне обрести свободу и предоставил убежище. Конечно, мы страшно рисковали. Но и Рита понимала, что иначе поступить было просто нельзя.

Наша гостиница служила убежищем и для французов, оказавшихся в затруднительном положении, заброшенных в Венесуэлу с пустым кошельком и не знающих, куда податься дальше. Они жили у нас, ели и пили бесплатно, а мы искали им работу. В Маракаибо меня даже прозвали за это французским консулом.

И еще одно важное событие произошло в эти годы: я установил связь со своей семьей во Франции. После почти двадцатилетнего перерыва получил письма от сестер. Руки дрожали от волнения, когда я вскрывал первый конверт. Что там, что они пишут? Даже читать страшно. А вдруг там сказано, что меня не хотят больше знать?..

Ура! Письма несли в себе радость. Радость от того, что я жив, зарабатываю на жизнь честным трудом и что жена моя — прекрасная женщина. Я не только вновь обрел сестер, я обрел и их семьи, мы стали одной большой семьей.

У старшей было уже четверо чудесных детей — три девочки и мальчик. Муж ее писал, что помнит меня, по-прежнему испытывает ко мне теплые чувства и счастлив узнать, что я свободен. На нас градом обрушивались все новые письма и фотографии — настоящая история их жизни в иллюстрациях. Я часами разглядывал их, впитывал каждое слово писем.

Младшая сестра проживала в Париже, была замужем за адвокатом, корсиканцем. У них были два сына и дочь. Те же восторженные восклицания: «Ты свободен, ты любим, у тебя дом и семья!.. Не хватает слов, братишка, чтобы передать, как рады были мы узнать об этом. Мы с мужем и детьми благословляем Господа за то, что он помог тебе вырваться из тюрьмы и встать на честный путь».

Старшая сестра пригласила к себе Клотильду, чтобы она могла продолжить свое образование во Франции. Но больше всего согревало наши сердца сознание того, что они не отреклись от брата, бывшего заключенного, бежавшего с каторги, и нисколько не стыдились его.

И еще одна весточка достигла меня. Мне удалось разузнать адрес моего друга доктора Жермена Жибера, который так помог мне, когда я был на Руаяле, приглашал в дом и защищал от охранников. Только благодаря Жиберу мне удалось перенести одиночное заключение на острове Сент-Жозеф и выйти оттуда живым, благодаря его стараниям меня перевели на остров Дьявола, откуда потом удалось бежать. Я написал ему и вскоре получил ответ.

«Лион, 21 февраля, 1952.

Мой дорогой Папийон!

Страшно рады были получить наконец от тебя весточку. Я знал, чувствовал, что ты попытаешься связаться со мной. Я покинул Руаяль в сентябре 1945 года, с тех пор произошло немало событий.

В октябре 1951 года я получил новую должность в Индокитае. Сейчас приехал ненадолго во Францию, надеюсь вернуться на новую службу с женой.

Невероятно обрадовались, узнав, что ты наконец счастлив, в добром здравии и достатке. Жизнь все же удивительная штука: очень хорошо помню, как ты не сдавался, никогда не терял надежды и в результате победил.

Нам очень понравилась твоя семейная фотография — при первом же взгляде на нее становится ясно, как ты преуспел. Мы оценили также твой превосходный вкус. Жена у тебя настоящая красавица.

Мой дорогой Папийон, прости, что называю тебя так, а не по имени, но это слово будит столько воспоминаний! Мы часто говорим о тебе, вспоминаем те дни, когда Бруйе сунул свой нос куда не следует и что из этого вышло, какая заваруха началась[8].

Дорогой Папийон, посылаю тебе нашу фотографию. Это мы в Марселе, снято примерно два месяца назад. Надеюсь вскоре услышать о тебе снова.

Мы с женой посылаем твоей жене самый теплый привет и наилучшие пожелания.

Жермен Жибер».

А ниже рукой мадам Жибер была сделана коротенькая приписка: «Желаю всяческих успехов и счастья вам обоим в Новом году. Привет моему протеже!»

Мадам Жибер так и не удалось пожить со своим мужем в Индокитае. В 1952 году он был убит. Это был один из немногих встреченных мною людей, осмелившихся восстать против антигуманного режима тюрем и защищать интересы заключенных. И у меня нет подобающих слов, чтобы выразить ему и его жене благодарность за это. Один, рискуя своей карьерой, он пытался доказать всем, что заключенный — тоже человек и, даже если совершил серьезное преступление, для общества еще не потерян.

Мы с Ритой проглатывали эти письма с жадностью изголодавшихся по доброму слову людей. Они помогали восстановить связь с семьей. Сомнений нет, видно, самому Господу Богу угодно было вознаградить меня за все мучения и унижения — все без исключения близкие люди радовались, что я жив, свободен и счастлив, они обладали достаточным мужеством, чтобы не побояться высказать мне это, пренебрегая общественным мнением. Мне слишком хорошо известно, сколько в нашем обществе злобы и недоброжелательности, и действительно требуется немалое мужество признать, что в семье у вас есть отверженный, и открыто выразить ему свою симпатию и поддержку.

1953 год. Мы продали гостиницу. Все же климат в Маракаибо невыносимо жаркий, к тому же мы с Ритой всегда любили приключения и стремились к перемене мест. Кроме того, до нас дошли слухи, что в Венесуэльской Гайане обнаружены уникальные залежи железной руды, а следовательно, должен был вслед за нефтяным начаться новый бум. Сперва мы решили перебраться в Каракас, пожить там, осмотреться, а уж потом принять более определенное решение.

И вот в одно прекрасное утро мы уселись в наш пикап «де сото», битком набитый кладью, и пустились в путь, оставив позади пять лет счастливой жизни и множество верных друзей.

Я снова увидел Каракас и не узнал его. Может, мы попали не в тот город?

За годы своего правления Пересу Хименесу удалось превратить заштатный колониальный городок в настоящую ультрасовременную столицу. Старая дорога из Каракаса в аэропорт «Майкетта» и порт «Гуахира» преобразовалась в отличную широкую, оснащенную всеми техническими чудесами магистраль, позволявшую добраться из города до моря минут за пятнадцать, не больше (по старой дороге этот путь занимал добрых два часа). В районе Силенсио выросли гигантские небоскребы, ничуть не уступающие нью-йоркским. Весь город пронзало с одного конца до другого совершенно фантастическое шестирядное шоссе. На окраинах выросли новые жилые массивы, воплощение идей урбанистической архитектуры. Все это говорило о том, что в экономику и строительство вкладываются миллионы и миллионы долларов, что страна, дремавшая сотни лет, пробудилась и сейчас на подъеме. Это означало, кроме всего прочего, огромный приток иностранного капитала и специалистов разного рода. Жизнь полностью переменилась, широко распахнулись двери для эмигрантов, приток свежей крови заставил сердце страны биться в новом, более интенсивном и наполненном ритме.

Я воспользовался пребыванием в Каракасе, чтобы повидаться с друзьями и выяснить, что произошло с Пиколино. Живя в Маракаибо, я время от времени передавал ему с разными людьми небольшие суммы денег. Последний видевший его уже в 1952 году приятель сказал, что Пиколино вроде бы собирается поселиться в гостинице «Гуахира» неподалеку от порта. Я часто предлагал ему приехать и жить у нас в Маракаибо, но он всякий раз передавал, что предпочитает оставаться в Каракасе, потому что это единственное в стране место, где есть опытные врачи. Кстати, речь у него почти восстановилась, правая рука обрела подвижность. Однако мне не удалось разыскать его, хотя я прочесал весь порт. Возможно, он сел на корабль и отправился куда-нибудь во Францию. Этого я так и не узнал и часто корил себя за то, что не приехал в Каракас раньше и не заставил его переехать ко мне в Маракаибо.

Постепенно ситуация для нас прояснилась: если в Венесуэльской Гвиане, где начался великий бум, связанный с разработками железорудных месторождений, и где генерал Равард укрощал неприступные девственные леса и непокорные реки взрывами динамита, нам устроиться не удастся, тогда мы возвращаемся и будем жить в Каракасе.

И вот мы с Ритой отправились в Сьюдад-Боливар на берегу реки Ориноко. Восемь лет спустя я снова оказался в этом милом провинциальном городе, где жили такие приветливые, радушные люди.

Ночь мы провели в гостинице и едва вышли на террасу выпить по чашечке кофе, как вдруг перед нашим столиком остановился человек. Мужчина лет пятидесяти, высокий, худощавый, загорелый, в маленькой соломенной шляпе. Остановился и сощурил и без того узкие глазки, пока они наконец почти совсем не скрылись в паутине мелких морщин.

— Или я рехнулся, или передо мной действительно мой старый знакомый Папийон, — сказал он по-французски.

— Не много ли берешь на себя, приятель? А вдруг дама, что со мной, первый раз слышит эту кличку?

— Извините. Я так удивился, что и сам не заметил, что веду себя, как полный болван.

— Тогда ни слова больше. Присаживайся.

Это оказался мой старинный знакомый Марсель Б. Мы поболтали немного. Он был изумлен, видя, что я в такой прекрасной форме и преуспеваю. Я объяснил это чистым везением. При первом же взгляде на Марселя становилось ясно, что похвалиться тем же он не может. Его одежда говорила об этом весьма красноречиво. Я пригласил его позавтракать с нами.

После нескольких бокалов чилийского вина он разговорился.

— Да, мадам, глядя на меня теперь, не скажешь, каким удальцом я был в молодости, ни черта не боялся. Когда первый раз бежал с каторги, попал в Канаду, поступил на работу в конную полицию. В полицию, можете себе представить, ни больше ни меньше! Так бы и проторчал там всю жизнь, но только в один прекрасный день случилась драка, и один парень упал, да прямо мне на нож. Ей-Богу, истинная правда, мадам Папийон! Прямо на нож! Вы, видно, не верите? Канадская полиция тоже не поверила, поэтому я быстренько смылся и через Штаты добрался до Парижа. А там какая-то сука меня выдала. Поймали и снова отправили меня на каторгу. Там-то я и познакомился с вашим мужем, и мы стали добрыми друзьями.

— А что теперь делаешь, Марсель?

— Торгую помидорами в Лос-Моричалес.

— Ну и как, идут?

— Не очень. Иногда солнце затеняют облака. Знаешь точно — там оно, это солнце, а не видать. Однако оно все равно умудряется посылать какие-то там невидимые лучи к губит помидоры за несколько часов.

— Господи, как же так?

— Загадка природы, приятель. Не знаю уж, как и почему так получается, но результат налицо.

— А много здесь бывших заключенных?

— Около двадцати.

— Ну и как они, в порядке?

— Более или менее.

— Чем тебе помочь, Марсель?

— Клянусь Богом, Папи, если бы ты не спросил, я сам никогда бы не осмелился просить об этом. Но вижу, что ты в порядке, можно сказать, процветаешь, так что, мадам, вы уж простите, но я хочу попросить об одной очень важной вещи.

«Господи, проси что хочешь, только не слишком дорогое», — пронеслось у меня в голове. А вслух я сказал:

— Что надо, Марсель? Говори, не стесняйся!

— Пару брюк, пару туфель, рубашку и галстук.

— Идем, идем к машине.

— Это что, твоя? Да, ну и везунчик же ты!

— Да. Ужасный везунчик.

— А когда вы уезжаете?

— Сегодня.

— Жаль. А то бы мог подвезти молодоженов в своем броневике.

— Каких молодоженов?

— Черт! Как же это я… Совсем забыл сказать — эти шмотки предназначаются для жениха, тоже бывшего заключенного.

— Я его знаю?

— Его зовут Матуретт.

— Как ты сказал?! Матуретт?

— Ну да. А что тут такого особенного? Он что, твой враг?

— Напротив. Очень хороший и близкий друг.

В голове не укладывалось. Матуретт!.. Тот самый юный маленький гомик, с помощью которого нам удалось бежать из больницы в Сен-Лоран-де-Марони. Тот самый, с кем я прошел в лодке в открытом море почти три тысячи километров!

Отъезд тут же отменили. На следующий день мы с Ритой присутствовали на свадьбе. Матуретт женился на очень милой миниатюрной цветной девушке. Мы оплатили все расходы, а также купили одежду для троих их ребятишек, которых они произвели на свет до свадьбы. Первый раз в жизни я пожалел о том, что не крещен, а потому не могу быть его шафером.

Матуретт жил в бедняцком квартале, где мой «де сото» произвел настоящий фурор, однако он оказался владельцем хоть и небольшого, но вполне приличного чистенького кирпичного домика с кухней, душем и столовой. Он не стал рассказывать мне о своем втором побеге, и я о своем умолчал тоже. Единственной ремаркой было:

— Если бы нам повезло тогда, могли оказаться на свободе на десять лет раньше.

— Да. А впрочем, неважно. Я счастлив. Матуретт, да и ты, похоже, тоже.

Мы обнялись на прощанье, в горле стоял ком.

— Au revoir. Скоро свидимся!

В Сьюдад-Боливаре ничего подходящего и привлекательного для нас с Ритой не нашлось. Мы вернулись в Каракас.

Но вскоре подвернулась подходящая покупка, соответствующая нашим вкусам и желаниям, — ресторан «Арагон», расположенный в очень красивом месте, рядом с парком Карбобо, его как раз продавали бывшие владельцы, вернувшиеся с Канарских островов. Правда, нам пришлось поменять весь интерьер. Кухня была наполовину французская, наполовину венесуэльская, число посетителей росло с каждым днем. Люди к нам заглядывали по большей части солидные — врачи, дантисты, химики, адвокаты, ну и промышленники, конечно, тоже. В этой приятной и спокойной атмосфере нам удалось проработать несколько месяцев без всяких происшествий.

В понедельник в девять утра — а точнее 6 июня 1956 года — мы получили радостное известие. Министерство внутренних дел уведомило, что мое прошение о гражданстве удовлетворено.

Великий день, он вознаграждал меня за десятилетнее пребывание в Венесуэле, за безупречное поведение и честный труд. Вручение документов было приурочено к 5 июля, дню национального праздника. Мне предстояло присягнуть на флаге, дать клятву верности новой моей стране, согласившейся принять меня, невзирая на прошлое.

Заиграл гимн, все встали. Я не сводил глаз с поднимающегося по древку звездного флага, по щекам моим бежали слезы.

И я, в жизни не певший ни одного гимна, вместе с остальными присутствующими выкрикивал отныне священные для меня слова: «Abajo cadenas! Цепи долой!»

Да, именно сегодня сбросил я наконец с себя тяжелые цепи. Раз и навсегда.

— Присягните флагу, отныне он ваш!

Франция моя родина, но мой дом отныне в Венесуэле.