Глава 13. «ДИТЯ НАДМЕННОГО КАПРИЗА И ЛЕГКОЙ СЛАВЫ»

Глава 13. «ДИТЯ НАДМЕННОГО КАПРИЗА И ЛЕГКОЙ СЛАВЫ»

Марии-Антуанетте вскоре исполнялось двадцать пять лет. Она была в самом расцвете красоты, такой показала ее в знаменитом портрете мадам Виже-Лебрен, где запечатлела королеву в парадном платье с глубоким вырезом, роза в руке — символ величия, процветания и молодости. Академичный по стилю портрет все же имеет некоторый налет романтизма: молодая женщина, уверенная в себе, грациозная и одновременно раскованная, полностью удовлетворенная своей судьбой, и будь она одета в более скромный наряд, то ее можно было принять скорее за придворную даму, нежели королеву. Мадам Лебрен удалось изобразить королеву какой ее хотели видеть.

Художник, разумеется, польстил своей модели, однако сама модель, по словам современников, даже самых суровых, представляла собой сочетание всех эстетических качеств. «Она была не слишком красивая, не слишком милая, не безукоризненно сложенная, однако блеск се очарования, элегантность заставляли преклоняться перед ней многих женщин, которые были гораздо красивее ее по природе», — утверждал старый распутник Безенваль. «Я много слышал о ее красоте, признаюсь, никогда полностью не разделял этого мнения, — рассказывает Тилли, который был пажем королевы. — Но в пей было больше, чем красота, что стоило гораздо дороже на французском троне. Ее лицо, даже когда она не могла притвориться милой, казалось прелестным и одухотворенным». Пажи, как известно, являлись большими ценителями женской красоты. Он наделял ее многими качествами — не только добротой или способностью выразить презрение, но, кроме того, превосходной степенью нежных губ, кожи шеи и плеч. «Больше никогда я не видел таких красивых рук и пальцев, — продолжал он. — Походка у нее могла быть совсем разной: она могла быть быстрой, торопливой, но всегда с достоинством, или же, наоборот, мягкой и расслабленной, я бы даже сказал танцующей, но внушающей уважение. Никто и никогда не смог бы присесть в гаком же грациозном реверансе, как бы о том ни мечтали».

С того момента как Людовик XVI взошел на престол, Мария-Антуанетта, в отличие от предыдущей королевы, сконцентрировала на своей персоне весь интерес, который когда-либо привлекали лишь королевские любовницы. И так как королю не доставало жесткости и настойчивости, королева играла роль гораздо более сильную, чем ее муж. С этой точки зрения, французский народ считал, что она обладает невероятной властью, да и она сама производила впечатление влиятельной королевы, тогда как истинное ее влияние — теперь-то нам об этом хорошо известно — оставалось до сих пор весьма слабым. Однако ничто не может быть более ошибочным, чем личность в кривом зеркале французского двора. Мария-Антуанетта вовсе не мечтала о том, чтобы править, как это представляли даже самые серьезные наблюдатели, она проявляла лишь одно желание — жить в свое удовольствие, однако эти удовольствия редко соотносились с ее «королевским ремеслом». «Чувство, которое росло в ней изо дня в день, являло собой решительное желание стать совершенно независимой. […] Она не хотела быть направляемой, руководимой, ведомой кем бы то ни было. Это единственное, о чем она тогда постоянно думала и чего так добивалась. Однако за пределами этих мыслей она не заботилась ни о чем, даже ее независимость была нужна ей лишь для развлечений и удовольствий», — отмечал в 1776 году барон Пишлер, секретарь Марии-Терезии.

Даже четыре года спустя его свидетельство остается абсолютно справедливым. Королева мало изменилась. Ей по-прежнему не хватало серьезности. Она не могла долго думать о серьезных вещах. И если ее библиотека постоянно увеличивалась, то это только благодаря мадам Кампан, которая добросовестно исполняла функции библиотекаря и покупала все, что было необходимо. Когда узнали о том, какие книги находились в этой библиотеке, даже самые просвещенные придворные были удивлены, увидев там Кребильона… Что бы там ни говорили защитники королевы, она, как и многие другие женщины того времени, листала скорее легкие романы, нежели серьезные исторические труды или произведения великих классиков французской литературы. И если даже мы найдем на ее полках произведения Расина и других классиков, то можно сильно сомневаться, что она читала их или хотя бы просматривала. Что касалось философов, хотя они и занимали место в ее библиотеке (у Марии-Антуанетты было полное собрание сочинений Вольтера, Руссо и даже несколько книг Дидро), они не вызывали у нее ни малейшего интереса. Когда Вольтер вернулся во Францию в 1778 году, ее сразу же начали просить о том, чтобы пригласить его в Версаль. «Ее величество резко отказалась от этого предложения и заявила, что ни при каких обстоятельствах не позволит человеку, чьи моральные убеждения стали причиной таких неприятностей, посетить Версаль,» — писал Мерси. В июне 1780 года она отправилась в Эрменвиль, полюбоваться прекрасными английскими садами. Стало известно, что она останавливалась на острове Пеплие, очень красивом острове, где покоится прах великого Руссо, и пребывание на месте памяти великого философа очень изменило ее взгляды. Она увидела могилу Руссо, оценила простой стиль его дома, который находился в спокойном и навевающем меланхолию месте, однако вскоре ее уже не занимали мысли о великом философе.

Но разве могло быть иначе? Короля, чьи познания и культура были весьма обычны для того времени, не приводили в восторг идеи просвещения. Королева же их просто не знала. Еще когда Иосиф II гостил в Версале, он был просто поражен, как мало интереса королевская семья проявляла по отношению к тому, что сейчас мы называем интеллектуальным достоянием современности. Он не отставал от аббата Вери: «Ну почему король, его братья и сама королева не собирают дискуссионных обществ? Ничто не развивает ум лучше, чем споры о вещах, которые еще не приобрели четких очертаний». Вери возразил ему, сказав, что любителей споров надо искать не при дворе, а в Париже, «среди толпы зевак, которым совершенно не важно, о чем кричать». Людовик XVI был слишком не уверен в себе, чтобы встречаться с просвещенными людьми. На Марию-Антуанетту споры и дискуссии действовали как хорошее снотворное. Она старательно избегала всего более или менее серьезного. «Она вообще не вникала в то, что занимало умы и души людей того времени, — отмечал Безенваль, — как только разговор принимал относительно серьезный характер, королева заметно скучнела и переставала поддерживать его. Ее интересы были поверхностны, легкомысленны и несерьезны, она говорила об одном, а то вдруг переключалась на другое». Однако Безенваль, Кони, Водрей и Адемар, не имея глубоких познаний и не будучи высокообразованными людьми, были способны привлечь ее к литературной и артистической жизни. Водрей, который был меценатом Бомарше, любил окружение людей искусства, его дворец в Женевильере заполняли музыканты и писатели, для которых он устраивал пышные праздники. Граф Адемар и герцог Кони считались тонкими ценителями литературы. Что же касалось Безенваля, он, к сожалению, бросил писать Мемуары — произведение, выдававшее в нем настоящего писателя. Однако ей все это было неинтересно. Чтобы нравиться королеве, се друзья должны были рассказывать легкомысленные анекдоты, их беседы ограничивались лишь театральными обсуждениями. Желая блистать в этом, пусть даже небольшом обществе, которое вращалось только вокруг нее, Мария-Антуанетта предложила шевалье де Буфлеру, знатоку куртуазного творчества, запечатлеть в стихах ее образ без какого бы то ни было недостатка. Шевалье использовал для этого образ Фемиры. Фемира! Что за странная поэтическая маска для королевы. Придворное общество, многие из которого читали произведения Буффона, разве не знали они, кто скрывается под этим нежным именем? Кто бы мог сказать? Кто бы мог подумать? Фемира — не что иное, как маленькая мушка… Мария-Антуанетта, разумеется, этого не знала. Восхищенная этой короткой поэмой, она была очень тронута:

Говорят, что разум строгий

Никогда не беспокоил

Эту нежную натуру,

Обожающую лесть…

Только ласка, только нежность

Могут тронуть это сердце,

Сердце, полное любви.

Королева очень любила музыку, которую считала приятным и нежным искусством. Но, несмотря на то, что могла часами слушать лучших музыкантов своего времени, несмотря на долгие часы пения и игры на арфе, она была всего лишь любителем и не более. Музыка оставалась для нее приятным времяпрепровождением.

Королева и ее друзья не скучали ни минуты. Они устроили свой театр, постоянно учили роли, репетировали и снова учили, все это проходило в атмосфере крайнего возбуждения. Магия сцены позволяла Марии-Антуанетте убегать от своей главной роли — королевской, которая теперь казалась ей скучной и обременительной. Не было случайностью то, что она исполняла роли пастушек и горничных, которые казались ей романтичными и веселыми, где она представала перед публикой в передничке горничной или чепце прачки, ведь королева старалась не появляться на сцене в той роли, которую ей приходилось играть в жизни.

Если верить Мерси, королева приглашала на эти спектакли только короля и членов королевской семьи.

Король посещал все спектакли и не лишал себя удовольствия освистать актеров, когда они играли дурно. Его смелость вдохновляла других зрителей, которые не боялись таким образом подшучивать над высокопоставленной труппой. Хотелось этого или не хотелось некоторым придворным, никто из них не отказывался прийти в театр на представление, скажем, «Англичанина в Бордо», поскольку «было позволено критиковать талант актеров, не избегая даже исполнителей первых ролей». Тем не менее спектакли, где играла королева, всегда воспринимались очень хорошо, даже если игра актрисы оставляла желать лучшего. «Эти развлечения, которые были доступны лишь немногим избранным, стали признаком близости к королеве, а также причиной ревности и зависти для тех, кто не имел доступа на спектакли», — отмечал Мерси в письме императрице, которая, разумеется, не одобряла новой страсти своей дочери, «зиая, по собственному опыту, чем обычно заканчиваются подобные развлечения».

В то лето Мария-Антуанетта носила белые, очень простые платья с прозрачными косынками на плечах. Ей казалось, что еще никогда она не была столь естественной и независимой. Став королевой и властительницей маленького общества, членов которого выбирала по своей душе, она испытывала невероятное удовлетворение.

Малейший жест монархов был подчинен неумолимым правилам Этикета, который «преследовал их даже в минуты уединения и близости, радости и горя, вплоть до самой смерти. […] Процедура переодевания королевы была истинным шедевром Этикета, все было подчинено этим правилам, — рассказывала мадам де Кампан, в обязанность которой входило внимательно следить за исполнением королевской семьей Этикета. — Первая фрейлина и дама из свиты выполняли свои обязанности. Дама из свиты подавала платье, первая фрейлина наливала воды, чтобы вымыть королеве руки, и передавала рубашку. Если в гардеробной находилась принцесса из королевской семьи, первая фрейлина уступала ей свои обязанности, однако тут речь не шла о принцессах крови. Каждая из фрейлин строго следила за порядком выполнения процедуры. Однажды зимой случилось так: королева была совсем раздета, наступил момент передавать рубашку, я держала ее сложенную. В этот момент вошла дама из свиты и тут же поспешно сняла перчатки, чтобы взять рубашку и подать ее королеве. В дверь постучали, это была госпожа герцогиня Орлеанская, уже без перчаток, и поэтому сразу же вышла вперед подать рубашку королеве, которую не дама из свиты не может передать ей, поэтому рубашка возвращается ко мне, а я, в свою очередь, должна передать ее герцогине, однако в дверь снова постучали. Это была графиня Прованская — герцогиня Орлеанская передала рубашку ей. Королева продолжала стоять; скрестив руки на груди, совершенно замерзшая. Графиня, чувствуя неприятное положение, поспешила сбросить накидку и, оставаясь в перчатках, передала рубашку королеве, которая рассмеялась, однако потом произнесла, стуча зубами от холода, несколько раз: „Какой кошмар! Какая глупость!“» Можно привести огромное количество примеров подобного рода и понять, почему королева ненавидела Этикет, который она называла «глупой ложью». Непостижим смысл этого древнего протокола, еще более ужесточенного Людовиком XIV. Так же как Людовик XV, она даже не пыталась осмыслить его. Не могла она согласиться с тем, что принадлежала не себе, а всей Франции. Каждый ее жест и каждое слово несли особый смысл для общества, и это ее исключительное положение призывало служить не домашнему очагу, а Франции и представлять королевскую семью. Семейства Ришелье, Субиз, Дюра и Ларошфуко, как и многие другие, оспаривали между собой честь подать стакан воды, передать рубашку или помогать ей выходить из ванны.

Мария-Антуанетта не была единственной королевой Европы, желающей освободиться от сетей протоколов. Все монархи мечтали о том, чтобы как-то облегчить себе жизнь. Всем известно, что императорская семья Австрии жила более «свободно», чем Бурбоны, но ни Мария-Терезия, ни Иосиф II не отказывались от протоколов и этикета. Они довольствовались лишь тем, что сохраняли простоту отношений внутри семьи. Император мог путешествовать инкогнито, но ничего в его поведении, интересах и даже мыслях не заставило бы его забыть, кто он есть. Такой простотой следовало восхищаться. Поведение же Марии-Антуанетты было совершенно иным — отказ от королевского долга, бегство в мир удовольствий и развлечений.

Тем временем придворные интриганы не дремали. В политике шла стенка па стенку. Во главу угла был поставлен инцидент, в котором заметную роль сыграла госпожа де Полиньяк. Морепа удалось убедить королеву в том, что она была обманута и мадам де Полиньяк просто-напросто воспользовалась ее доверием и дружбой.

Королева в первом порыве гнева потребовала объяснений у подруги. Последовали горькие упреки и обвинения в том, что фаворитка преследовала личные цели, что недопустимо в государственных делах. Спокойно выслушав претензии королевы, мадам де Полиньяк отвергла все эти гневные обвинения, и дело закончилось тем, что фаворитка, встав в позу, заявила, что с того момента, как королева позволила себе то, что продемонстрировала, она не может быть больше привязана к ней и отныне больше не покажется при дворе, к тому же, поскольку не может пользоваться благами, которые она получила от королевы, то вернет их все, за исключением нового поста своего мужа, так как она не сможет убедить его отказаться от назначения.

Королева была поражена речью мадам де Полиньяк, ее холодностью и неприступностью и вдруг внезапно почувствовала невозместимую потерю, в ней победили теплые чувства любви и дружбы, она попыталась исправить положение, но не тут-то было. Подруга, разумеется, вела себя в границах дозволенного, но так и не простила королеве ее недоверия.

Для Марии-Антуанетты сцена была слишком жестокой, с мокрым от слез лицом она в конце концов бросилась на колени перед мадам де Полиньяк, умоляя ее о прощении и повторяя, что дружба для нее важнее всего на свете.

Хитрая бестия торжествовала. Она тоже расплакалась, и подруги нежно обнялись. Итак, они расстались друзьями, причем никогда еще не были так близки друг другу.

29 ноября 1780 года после непродолжительной болезни скончалась старая императрица. Узнав об этом раньше жены, король попросил аббата Вермона сообщить ей как можно более осторожно. Когда аббат выполнил тяжелую задачу, Людовик XVI зашел к Марии-Антуанетте и даже нашел несколько слов, которые смогли утешить ужасную боль. Наедине с женой он забыл о строгих порядках и правилах и выказал большую деликатность и нежность. Убитая ужасной новостью, Мария-Антуанетта в течение нескольких часов оставалась в своих апартаментах и не могла поверить в это. Позже она собралась с мыслями и написала несколько слов Иосифу, который отныне правил один: «Я не могу найти слов и письмо пишут Вам мои слезы, это самое ужасное событие в моей жизни. О! Дорогой мой брат, у меня не осталось никого кроме вас в стране, которая мне будет всегда дорога! Найдите в себе силы, соберитесь, это Ваш долг. Я могу лишь мысленно быть в эти минуты с Вами и моими сестрами. Они еще более несчастны, еще более одиноки! Прощайте! Я больше ничего не вижу, не могу писать. Помните, что мы навсегда будем вашими друзьями и союзниками; любите меня. Целую вас».

Незадолго до смерти, Мария-Терезия написала личное письмо королеве Франции. Последнее письмо своей дочери, датированное третьим ноября. Послание, как всегда, было коротким, но очень проникновенным. Оно словно вдохновляло принцессу к жизни во имя памяти матери, несмотря на «опустошенность и тоску», которую она испытывала, ибо «мелкие неприятности могут стать большой бедой, особенно в той стране, где правят легкомыслие и безрассудство», — добавляла мать. В который раз она настаивала, чтобы молодая своенравная женщина выполняла свой долг перед супругом. «Уже очень давно мы с мужем не спим вместе, — сообщала та легкомысленно. — Я думаю, что моя дорогая матушка об этом знает. Приличия, которые должны соблюдаться между мужем и женой, могут заставить короля изменить положение, однако я не считаю своим долгом напоминать ему об этом». Мария-Терезия подозревала, что королева сама хотела этого разделения. «Я не могу считать нормальным то, о чем Вы мне пишите, — так отвечала мать. — Мне бы очень хотелось, чтобы Вы были немкой хотя бы для того, чтобы понять истинный долг женщины». Так вот, чтобы исполнить последнюю волю матери, Мария-Антуанетта сближается с мужем. В итоге, в конце февраля 1781 года она почувствовала признаки новой беременности. Вскоре всякие сомнения отпали. Королева надеялась к следующему октябрю подарить Бурбонам наследника престола.

Шок, причиной которого была смерть императрицы, казалось, вернул Марии-Антуанетте покорность и послушание по отношению к Мерси, который старался воспользоваться счастливым мгновением. Иосиф II и Кауниц также решили убедиться в надежности альянса, и послу было поручено напомнить королеве, что она «залог» этого союза. «Скажите мне, что я должна делать, и я обещаю вам, что сделаю это», — заявила она Мерси, который начал с того, что попросил ее подготовить преемника для Морепа. «Как мне найти того, кто подходил бы нам? Подыщите его, а я поддержу ваше предложение», — заявила она. Несмотря на проявление доброй воли, Мерси не торопился действовать. Он слишком хорошо знал ветреность королевы, ее легкомыслие и очень боялся «быть обыгранным ее приближенными. […] Когда хитрое и лживое окружение наступало ей на пятки, […], у нее совершенно опускались руки относительно альянса», — жаловался Кауниц.

Убежденная и вдохновленная наставлениями Мерси, Мария-Антуанетта желала лишь одного — трудиться на благо Франции и Австрии. Ради этого она предприняла самые решительные шаги, поговорив с королем и Верженом. Опасаясь непредсказуемых выпадов королевы, которая часто вела себя, как эрцгерцогиня Австрии, министр решил вести себя крайне осторожно, возлагая всю ответственность на Морепа. «Король провел Совет, которым он пользовался в исключительных случаях и который часто его уговаривал не прислушиваться к моим просьбам», — заявил он молодой женщине. Используя все свое обаяние, на которое она была способна, ей удалось уговорить мужа решить вопрос с войной. Он признался ей в том, что не совсем доверяет австрийскому посредничеству, опасаясь, что оно будет полезным скорее для Англии, нежели для Франции. Мария-Антуанетта немедленно сообщила Мерси о тайном разговоре с королем. Даже если ее вмешательства и не приводили к желаемому результату, то она все равно продолжала защищать интересы брата, а не мужа. По наивности, а может, и по глупости.

Когда в Вене узнали о ее беременности, император, канцлер и посол вновь обрели надежду влиять на французскую политику. «Итак, теперь остается лишь управлять им через Ее Величество, которую нужно научить пользоваться этим доверием не только сейчас, но и в будущем», — писал Мерси императору. В течение следующих недель Иосиф несколько раз писал своей сестре. В этой переписке он не раз упоминал о важнейших дипломатических вопросах. К сожалению, письма, которые смогли бы внести ясность в политические отношения брата и сестры, были утеряны.

Иосиф решил отправиться в Версаль. Королева была счастлива, узнав о планах своего брата. Министры же, наоборот, очень опасались этого визита. Для Мерси приезд его государя был большим облегчением. Иосиф II собирался поддержать действия посла по отношению к Марии-Антуанетте, что значительно облегчало его задачу. Только император мог внушить королеве «настоящее уважение, […] будь то в личных вопросах, либо в вопросах управления государством, на которые следовало бы обратить особое внимание». Вся радость от встречи с братом после шести дней траура выразилась в долгом разговоре с глазу на глаз. Как и в прошлый приезд, Иосиф проводил время, беседуя с сестрой и наслаждаясь нежным теплом летнего солнца. Одетая в белое открытое платье с муслиновым голубым поясом, без украшений, королева, чья фигура заметно изменилась вследствие беременности, прогуливалась по аллеям садов Трианона под руку со своим братом, доверяя ему все свои тайны и переживания. Император проникновенно отвечал сестре, что-то советовал по поводу ее личной жизни и отношений с мужем. Однако нам мало что известно об этих разговорах.

Спустя несколько лет Иосиф делает довольно ясный намек, вспоминая семейство Полиньяк и окружение королевы.

«Помните ли вы, моя дорогая сестра, — пишет он ей 5 ноября 1789 года, — когда я приезжал к Вам последний раз, Вы сидели на камне в саду Трианона и я позволил себе предложить Вам оценить Ваше, так сказать, общество? И я не смог удержаться, чтобы не спросить, не хотите ли Вы убедиться сами, действительно ли эти люди искренне привязаны к вам или они любят лишь себя. Вам следует лишь иногда отказывать им в просьбах, чтобы увидеть степень и искренность их любви к Вам. Может быть, они любят в Вас лишь свои почести и привилегии?»

Иосиф не мог остаться в Версале, сколько бы ему ни хотелось. Приехав 29 июля, он уехал 5 августа. Тем не менее Мария-Антуанетта успела организовать великолепный ночной праздник в Трианоне. После ужина, на котором собралась вся королевская семья, Мария-Антуанетта пригласила брата на спектакль «Ифигения» Глюка, который давали по ее просьбе, в небольшом уютном дворцовом театре. Королева собственной персоной любезно встречала гостей, которых было 263 человека, каждого из них она выбрала и пригласила лично. Апофеозом вечера стал фейерверк в английском саду Трианона: на деревья подвесили маленькие лампочки — стеклянные сосуды, которые освещали весь огромный парк. Впечатление производилось невероятное, огоньки горели разными цветами и давали иллюзию сверкающего сада. Поскольку многие придворные остались в стороне от праздника, разумеется, поползли слухи. Но какое это имело значение для королевы? Разве не вправе она была подарить брату столь изысканный праздник?

Во время ужина, накануне отъезда, она скрывала слезы под широкими полями шляпы, а как только Иосиф покинул Версаль, закрылась в своем кабинете и долго плакала.

Перед отъездом император оставил сестре письмо для короля, с которым они говорили очень мало. Людовик смущенно признался Марии-Антуанетте в том, что он любит ее брата и глубоко уважает его. Что касалось министров, они сделали несколько примирительных заявлений в адрес Мерси. «Министры сохраняли дружелюбный и доверительный тон, как и их монархи. В предыдущую среду Вержен сказал мне, что присутствие Вашего Величества и тот доверительный тон, которым Вы говорили с ними, произвел весьма благожелательное впечатление, этого было достаточно, чтобы разрушить все прусские хитросплетения», — писал удовлетворенный посол своему государю. Стратегия кабинета состояла прежде всего в ослаблении Австрии, избегая отчуждения. Тем не менее через несколько дней, к ужасу Мерси и его императора, Людовик XVI отверг предложение о посредничестве. После вежливого отказа Вержена Мерси решил попросить вмешательства королевы. Людовик XVI ответил жене, что согласен с ней. В действительности же король был уверен, что перспектива мирных переговоров вернет Англии утраченную силу и позволит ей извлечь большую выгоду, необходимую для будущей кампании, что поставит Францию в слабую позицию. Убедительных обещаний мужа было достаточно, чтобы успокоить Марию-Антуанетту. Она чувствовала себя очень хорошо и думала только о будущем ребенке, который должен был родиться со дня на день.