Через хаос

Через хаос

Юноше еще не исполнилось и девятнадцати лет, а он уже сумел достаточно хорошо разобраться в ситуации, чтобы не опасаться за последствия столь решительного поступка. Конечно, в прежние времена, когда подобное считалось позором и свежи были в памяти победы, следовавшие одна за другой, и торжествующие толпы маршировали по улицам, распевая патриотические песни; когда об успехах возвещали звоны колоколов и экстренные выпуски газет; когда он, как и все его сверстники, торопил время, мечтая поскорее получить диплом и записаться добровольцем в армию, — тогда ему грозил бы расстрел.

Теперь же неизбежность окончательного поражения не вызывала сомнений, а император Вильгельм II бесславно сбежал в Голландию. Измученная непосильным бременем долгой войны на два фронта, некогда могущественная Германия оказалась на грани банкротства и голода. Страну раздирали политические конфликты, забастовки, стачки, вооруженные схватки. Отчаявшимся безработным, армия которых насчитывала более трех миллионов человек, подолгу не удавалось обеспечить себя хоть каким-то питанием. Совсем скоро в страну должен был хлынуть мощный людской поток: с окончанием войны сотни тысяч молодых мужчин вернутся к гражданской жизни, к которой они в большинстве своем совершенно не [10] подготовлены, ибо многие ушли на фронт прямо со школьной скамьи и к девятнадцати-двадцати годам умели только воевать.

Мартин Борман — а речь идет именно о нем — оказался в армии летом 1918-го, когда достиг призывного возраста. Примечательно, как быстро и полно молодой человек уразумел разницу между теорией юношеского патриотического идеализма и практикой армейского претворения в жизнь этих самых идей. Усатые сержанты сверхсрочной службы, в лагерях для обучения рекрутов переделывавшие «гражданскую размазню в настоящего человека», умели внушить, что сообразительный парень знает, когда и как потрафить начальству, — этот урок он постиг в совершенстве и усвоил на всю жизнь. Полученные навыки Мартин немедленно и успешно применил на практике: уклонился от передовой, устроившись «полировщиком» (то есть денщиком) офицера службы тыла.

Со свойственными ему тщательностью и последовательностью Мартин оценивал свои ближайшие перспективы — ближайшие, ибо окончательное поражение Германии несомненно было не за горами. Адская мясорубка передовой — как, впрочем, вообще военная служба в армии проигравшей стороны — не сулила ни славы, ни успешной карьеры. Он имел представление о реальном положении дел в стране и избрал план действий, которые позволили бы ему неплохо устроиться даже в этих трудных условиях. Проходив в солдатской шинели семь месяцев и умудрившись в военное время ни разу не опалить ноздри едкой горечью пороха, Мартин снял военную форму и дезертировал в январе 1919 года, как только вооруженные отряды захватили Берлин и свергли социалистическую республику.

Тут стоит отметить, что так поступал всякий, кто не был обременен чувством боевого товарищества, не возвел долг перед отечеством в ранг абсолюта и не хотел [11] рисковать своей жизнью, участвуя в бойне, ставшей к тому времени бессмысленной. Для Бормана важно было уйти не слишком рано — он дождался того времени, когда дезертирство стало даже встречать сочувствие у населения. Но он и не медлил, стараясь попасть в первую волну беглецов и раньше других обеспечить себе приличное место. Мартин имел некоторое преимущество даже перед теми, кто ушел раньше, — ведь другие просто спасали себе жизнь, и им еще предстояло выработать способы устройства своего гражданского бытия. Борман же сразу взялся за реализацию заранее подготовленных задумок.

* * *

Решив не возвращаться к многочисленной семье в дом отчима, Мартин устроился на годичные курсы по подготовке... специалистов сельского хозяйства! Действительно, прежде он был исключительно городским жителем. Действительно, никто из его родственников не занимался сельским хозяйством. Действительно, эта сфера деятельности была для него совершенно незнакомой. И — существенная деталь! — в школе он не отличался рвением в учебе, проявляя некоторый интерес только к математике (эти способности отмечались учителями, укорявшими его за прохладное отношение к естественным наукам и полное пренебрежение к литературе, языкам и искусству). Но если Мартин Борман ставил перед собой какую-то цель, то, обладая недюжинной работоспособностью и невообразимым упорством, шел к ней, преодолевая все препятствия, в том числе и те, которые крылись в нем самом.

Почему же он избрал своим поприщем сельское хозяйство? Да потому, что вполне здраво рассудил: именно в городах максимальный уровень безработицы; именно в города устремляются люди, потерявшие [12] место, ибо, согласно распространенному мнению, где много людей — там много работы не только на производстве, но и в сферах услуг, коммунального хозяйства и т. д.; кроме того, все тянулись в города, памятуя о тяжелых условиях жизни сельских наемных рабочих. Многие батраки в Германии ютились в жалких лачугах, не обеспечивавших элементарной защиты от непогоды. Зимой зачастую приходилось держать открытой дверь, поскольку в этих хижинах не было ни окон, ни дымоходов. Чад от очага выходил только через дверной проем, а низом по ледяному каменному полу в помещение вползала стужа. Здесь число больных туберкулезом и детская смертность были намного выше, чем в любой другой социальной группе. Сельские рабочие оказывались в условиях более ужасной нищеты, чем бедняки в ночлежках больших городов.

Но съестные продукты не произрастали в городе. А в тяжелые времена, когда многие жили впроголодь, близость к сельской ниве, плоды которой неизбежно росли в цене, обеспечила бы сообразительному и оборотистому малому вполне достаточное пропитание. Он мог бы думать не только о хлебе насущном, но и о дальнейшей карьере.

Понимая, что в таких условиях конкуренция за место в сельском хозяйстве будет не очень острой, Борман сделал еще один вывод, который не приходил в голову многим другим: надо сразу устраиваться на должность квалифицированного управленца, дабы миновать тяжкую участь наемного рабочего. Не обладая даже элементарной грамотностью, оставаясь грубым, неотесанным мужланом, Мартин отличался не только упорством и терпением, но и большими амбициями. Тяжелый физический труд, не суливший радужных перспектив, был не для него! Итак, первым делом следовало приобрести соответствующее образование. [13]

После года напряженной учебы Мартин окончил курсы и достаточно хорошо представлял себе все аспекты многоплановой практической работы управляющего сельскохозяйственным предприятием, с блеском освоил финансовую сторону административной деятельности, справедливо считая ее универсальной для всех отраслей. И это при том, что низкий уровень грамотности до поступления на курсы затруднял ему даже оформление простейшего контракта при устройстве на работу!

Впрочем, молодой человек хорошо понимал, что знания сами по себе не гарантируют безбедного существования: они принесут свои плоды лишь в том случае, если его услуги будут востребованы. И потому — в девятнадцать-то лет! — он уже ПЛАНИРОВАЛ использование человеческих пристрастий. Чтобы устроиться на службу к крупному землевладельцу, следовало понять, что в нем самом (кроме знаний) могло заинтересовать юнкера{1}. По-видимому, тогда Мартин сделал этот анализ по наитию, еще не имея привычной, отработанной схемы действий. Однако все его шаги свидетельствуют о том, что уже в те годы ему доставало прозорливости. Крупные землевладельцы в большинстве своем происходили из старых аристократических семей. В условиях острой ситуации в стране, как отметил Мартин, люди такого сорта не могут не вспомнить о влиятельности предков и постараются поддержать традиции рода активным участием в делах политических. Поэтому Борман счел необходимым запастись соответствующим политическим багажом. Причем националистические взгляды консерваторов были ему близки, ибо происхождение и окружение сделали его монархистом.

Кроме того, он был вполне обычным представителем своего поколения. Поражение в войне, оккупация [14] части германской территории и условия Версальского договора не могли не оставить след в душе молодого парня, вызвав к жизни вполне понятное чувство оскорбленного национального достоинства, которое способно оправдать любое проявление национализма. Поэтому еще в годы учебы на сельскохозяйственных курсах Мартин вступил в студенческую националистическую организацию «Объединение против засилия евреев»{2} — молодежное отделение Германской национальной народной партии (ДНФП).

Имея на руках диплом сельскохозяйственного колледжа и партийную рекомендацию — немалые козыри по тем временам, — молодой человек довольно быстро нашел в предместьях Мекленбурга крупное поместье с вакантным местом управляющего. На испытательный срок он получил приличное жилье и трехразовое питание. Подобным условиям в те времена позавидовали бы миллионы людей.

Неизвестно, смог бы Борман крестьянствовать сам или нет. Но он сразу занял руководящее положение, и в его подчинении находились многочисленные работники обширного поместья. Причем Мартин приобщился к сельскому хозяйству в тот самый момент когда крестьянство провозгласили источником благосостояния страны, цитаделью немецкой культуры и хранителем германских традиций.

Центральная усадьба находилась в имении Герцберг, в пятнадцати километрах к северу от маленького городка Пархим. Владельцу поместья, Герману Эрнсту Вильгельму фон Трайенфельзу, принадлежало здесь 800 гектаров земли. Кроме того, он имел 370 гектаров угодий близ Мушвица, а во владении его отца оставалось еще около двух тысяч гектаров. Таким [15] образом, в собственности этой семьи находились земли, эквивалентные примерно семидесяти пяти фермам средних размеров.

Крестьяне не испытывали к Борману симпатий, но признавали, что молодой управляющий не обсчитывал и не обманывал их. Мартин оказался прирожденным бюрократом: начиная карьеру и желая утвердиться в этой должности, он дотошно выполнял все обязательства перед работниками, строго соблюдая финансовую дисциплину там, где затрагивались интересы поместья в целом и его хозяев и работников в частности. Впрочем, он наживался на другом: прокручивал без надлежащего оформления сделки с продуктами питания и спекулировал, используя инфляцию. У него обнаружился настоящий талант во всем, что касалось денег. В ту эпоху многое делалось неофициально, и нелегальным бизнесом занимался каждый, кому подворачивался удобный случай.

В одном из отчетов Борман указал, что заплатил штраф три тысячи марок (в те годы сильно девальвированных) «за нарушение декрета о сельском хозяйстве». Проще говоря, его схватили с поличным во время осуществления одной из нелегальных сделок. Тем не менее Герман фон Трайенфельз был полностью удовлетворен деятельностью своего предприимчивого работника. В августе он объявил Борману об окончании испытательного срока и назначил его управляющим имением Герцберг, поручив заботам энергичного молодого человека весь комплекс работ в поместье. Более того, Мартину позволялось оставлять себе в качестве премии часть прибыли, если доход от сделки заметно превышал ожидаемые результаты (то есть если удавалось не только заключить выгодную сделку, но и осуществить ее нелегально, избегая налогов и оплаты лицензий). Борман оказался мастером в подобных делах. [16]

Несмотря на то что управляющий исправно и справедливо выплачивал заработную плату, батраки поместья ненавидели его за чрезмерное высокомерие, грубость и властные манеры. К тому же он не пропускал ни одной юбки. Внешне Борман напоминал бычка: невысокий и плотный, коренастый, с широкими и мощными округлыми плечами, с крупной круглой головой (обычно слегка склоненной вперед) на короткой бычьей шее; для своего возраста он был толстым и имел заметный живот. Короткие пальцы напоминали связку сосисок. При большом весе Мартин, однако, оставался подвижным и проворным, поспевал везде, а быстрые глазки ничего не упускали и могли опалить неугодного холодным пламенем. Черные волосы росли по всему телу, торчали из-под рукавов и из-за воротничка сорочки, покрывали даже пальцы. Столь буйная растительность нравилась многим женщинам, которые прощали ему пренебрежительное отношение и грубость, успокаивая себя тем, что это — проявление мужественности. В целом в его внешности не было каких-то ярких отличительных черт, и на улицах многолюдного города за двадцать минут можно было встретить двадцать таких борманов.

* * *

Тот факт, что после нескольких недель пребывания в Герцберге молодой управляющий фермы вступил в местное отделение ДНФП, выражавшей интересы крупных землевладельцев, свидетельствует не столько о его убеждениях, сколько о быстроте, с какой он адаптировался к новому окружению и политическим пристрастиям своего хозяина. Впрочем, уже с девятнадцати лет Борман не причислял себя к сторонникам Веймарской республики, и ему не приходилось лицемерить, поддакивая фон Трайенфельзу, который поносил власти, называя министров «красными» изменниками, [17] а государственный уклад — еврейской республикой.

Молодому человеку, желавшему устроить свою жизнь, новый режим мог предложить только весьма неопределенное будущее. Поражение в войне, тяжелые условия мира, банкротство экономики, голод, растущие цены, черный рынок — все эти беды (и ответственность за наследство, доставшееся от прежнего режима) навалились на тех, кто взял в руки управление государством. Министры Веймарской республики были недостаточно могущественны, чтобы исправить ситуацию своими силами. Так, при необходимости применения военной силы — например, когда надо было подавить восстание «спартаковцев», разгромить революционеров Верхней Силезии или Баварскую советскую республику, — им приходилось обращаться за помощью к фрейкорпам{3}, которые поначалу во всем поддерживали правительство.

Еще раньше Борман провел несколько дней у матери и имел возможность собственными глазами увидеть лидеров нового правительства, назначенных Национальным собранием: коротышку Фридриха Эберта, [18] который из владельца пивной превратился в президента Германии, канцлера Филиппа Шейдемана с манерами изрядно постаревшего франта и заплывшего жиром Маттиаса Эрцбергера. Подобные личности не производили вдохновляющего впечатления на молодежь.

Герман фон Трайенфельз утверждал, что немцы пойдут не за этими жалкими «Schlappschwanze»{4}, а за настоящим мужчиной, который способен командовать, управлять и сможет твердой рукой наладить законность и порядок. При установившейся системе одни ждали указаний из «зала абсурда» в рейхстаге, другие подчинялись требованиям своей партии, а старые консерваторы, объединившиеся теперь под вывеской ДНФП, с головой ушли в сочинительство законов.

Первое выступление против республики в середине марта 1920 года потерпело фиаско. «Бригада Эрхардта» под предводительством лейтенанта военно-морских сил Германа Эрхардта на время изгнала законное правительство из Берлина в Штутгарт. Правительство националистов возглавил бывший глава управления землеустройства Вольфганг Капп, который объявил себя рейхсканцлером и распустил Национальное собрание, вознамерившись восстановить монархию.

Следует упомянуть о человеке, который прилетел в Берлин на ветхом военном самолете, чтобы присоединиться к путчу Каппа. Впрочем, тогда его никто не знал и не мог знать. Кому, кроме кучки мюнхенских националистов, в марте 1920 года был известен художник по имени Адольф Гитлер? За шесть месяцев до этого он был представителем от рейхсвера на митинге, проведенном германской рабочей партией, а теперь выступил с первой речью перед огромной аудиторией. Но год спустя, летом 1921-го, юнкера на [19] севере Германии не могли уже игнорировать его. Вскоре Гитлер стал председателем быстро разраставшейся и чрезвычайно активной политической партии.

Однако затем всеобщая забастовка парализовала страну и смела путчистов. Уже в 1920 году фрейкорпы оказались под запретом.

Страстные дебаты по поводу неудачи этой акции еще продолжались в доме фон Трайенфельзов, когда там появился Борман. В Мекленбурге повстанцы действовали особенно успешно. Они сместили местную администрацию с помощью рейхсвера и фрейкорпов, поддержку которых обеспечил известный всем в округе влиятельный деятель. В то время этот человек отсутствовал, поскольку руководил жестокой расправой над восстанием «красных» в Руре. Лейтенант Герхард Россбах был типичным молодым офицером, военной карьере которого положили конец поражение Германии и условия Версальского договора. Ему выпало в течение нескольких последовавших лет оказывать решающее влияние на судьбу Мартина Бормана, хотя последний — человек абсолютно невоенный и бюрократ по складу характера — не имел ничего общего с искателем приключений, возглавившим объединение военизированных отрядов.

Однако в «период борьбы» (так члены НСДАП называли время до прихода партии к власти в 1933 году) для приобретения необходимой репутации и обеспечения партийной карьеры огромное значение имел стаж пребывания во фрейкорпах. Решив связать свое будущее с националистическим движением, Борман искал способ присоединиться к организации боевиков, хотя отнюдь не рвался участвовать в уличных стычках, драках и перестрелках. Так или иначе, он определил свой выбор и ждал теперь удобного случая сделать очередной серьезный шаг, необходимый для националиста с большими амбициями. [20]

* * *

Сельские рабочие, многие из которых трудились здесь годами, начинали понимать, что работодатели их обманывали: при редких выдачах заработка из-за галопирующей инфляции деньги заметно обесценивались к моменту их получения. Помещики же хранили продукцию в амбарах, и она с каждым днем дорожала. Многие покидали поместья, другие стали бунтовать. Тогда землевладельцам пришла идея дать на своих землях приют бойцам фрейкорпов. Они полагали, что эти подразделения с готовностью согласятся на такое предложение, ибо стычки с коммунистами и приграничные инциденты остались в прошлом, и правительство не только тяготилось их содержанием, но и побаивалось, памятуя, что некоторые отряды оказали поддержку путчу 1920 года. Землевладельцы сочли своим «патриотическим долгом» сохранить вооруженные банды националистов на случай непредвиденной опасности (намек на возможность революционных выступлений «красных»). А до того времени боевики могли бы выполнять сельские работы и обеспечивать защиту поместий от выступлений революционно настроенных бездельников, воров и мародеров. Однако отряды Россбаха из боевых дружин превратились в вооруженные формирования без определенных целей, и лишь отдельные подразделения принимали активное участие в негласной борьбе против коммунистов и в проведении саботажа на предприятиях Рура, оккупированного Францией и Бельгией. В итоге ни фрейкорповцы, ни помещики не были довольны результатами этого шага. Землевладельцы вскоре поняли, что их новые помощники предпочитают охотиться за юбками и пить шнапс, а не выполнять полезную работу.

Удобный случай вполне комфортно устроиться во фрейкорпе подвернулся Борману в 1922 году, когда [21] было принято решение разместить в Герцберге пятнадцать бойцов Россбаха. Они отказались поселиться в бывшей конюшне, и владельцев домов в ближайших окрестностях попросили обеспечить им постой. Официально движение фрейкорпов было запрещено федеральным правительством, как представляющее угрозу для государства, и тогда просто изменили его название, ничего не меняя по сути. Штаб движения по-прежнему находился в Берлине, а местное бюро — в Мекленбурге. После очередного запрещения название вновь изменили — теперь организация Россбаха получила вывеску «Союз сельскохозяйственного профобучения». Бывший полковник Герман фон Трайенфельз, возглавлявший местных правых радикалов, решил посодействовать размещению людей Россбаха в окрестностях Пархима и поручил это дело своему способному молодому управляющему.

Так Мартин Борман приобрел первый опыт полулегальной деятельности, притом сам он ничего противозаконного не совершал. В его обязанности входило обеспечивать связь со штабом ассоциации и доводить приказы начальства до отдельных групп, рассредоточенных в сельских районах. Он также распоряжался деньгами общей кассы своего отряда, которые удерживал из выплат Россбаха и хранил на банковском счете. Эта штабная деятельность обеспечила ему определенный авторитет среди рядовых фрейкорповцев. Дополнительный вес ему придавал тот факт, что он работал у фон Трайенфельза, связанного с руководством партии националистического толка.

Эту партию в 1922 году основали люди, считавшие ДНФП недостаточно радикальной. В их число входили депутаты рейхстага Рейнольд Вулле и Альбрехт фон Граефе, Теодор Фрич и писатель Артур Динтер (впоследствии гауляйтер НСДАП в Тюрингии). Играя на высокой инфляции, девальвации марки, возраставшем страхе перед коммунистами и большевиками [22] и негодовании общества, оскорбленного оккупацией Рура французами, партия быстро набирала сторонников в северных округах Германии. На юге и в Саксонии она уступала Гитлеру и его НСДАП (национал-социалистская немецкая рабочая партия). Внешне партии поддерживали дружеские отношения — Гитлер не оспаривал позиции партии свободы на севере (в большинстве этих областей НСДАП была попросту запрещена). Однако втайне они пытались схватить друг друга за горло. Граефе и Вулле считали Гитлера и его баварских соратников папистами, антипруссаками и подражателями итальянского фашизма. Гитлер же высмеивал политических слепцов-идиотов, реакционеров и фанатиков с севера.

В этих условиях управляющий поместьем предпочел разделить убеждения своего хозяина, хотя заметил, что НСДАП менее косна в идеологическом отношении. Не прошел мимо его внимания и ловкий прием лейтенанта Россбаха (тот после серии запретов в конце концов разместил свой штаб в Берлин-Ванзее, замаскировав его под «Германское информационное бюро»), который состоял одновременно в обеих партиях, уверенный, что одна из них непременно окажется у власти. На самом деле, конечно, не было резкого разграничения между группами, объединениями и прочими формированиями крайне правых. Все они запасались оружием, рисовали свастики на касках и распевали разные стихи на одну и ту же старую мелодию британских мюзик-холлов.

* * *

Борману стоило немалых трудов держать в узде людей Россбаха, разместившихся в окрестностях Пархима. По признанию командира штутгартского отряда Вильгельма Кохлааса, «в ряды идейных борцов, стремившихся сделать что-нибудь полезное для отечества, [23] затесалось немало мошенников, аферистов и негодяев». Эти люди избивали и обворовывали друг друга; в их казармах нередко разыгрывались дикие сцены ревности и измен на почве гомосексуализма.

В феврале 1923 года в группу Россбаха в Герцберге с просьбой о зачислении обратился некто Кадов. Он представился школьным учителем, возглавлявшим молодежную группу партии свободы в Висмаре, и имел соответствующие рекомендации. Двадцатитрехлетний рекрут назвался бывшим лейтенантом и украсил форму никогда не принадлежавшими ему знаками отличия (впрочем, фрейкорповцы не имели обыкновения спрашивать у соратников документы, подтверждавшие право на ношение боевых наград). Однако вскоре он настроил против себя других членов отряда, поскольку занимал у них деньги, но долги не возвращал. Командир роты Георг Пфайфер доложил об этом Борману. Совет в составе хозяина поместья Бруно Фрике, Германа фон Трайенфельза и Бормана постановил изгнать Кадова. Тут случилось новое ЧП: перед уходом Кадов уговорил кассира поместья выдать ему аванс на всю группу в размере тридцать тысяч марок — сумма, равная шестичасовому заработку рабочего-металлурга, — и обещал разнести деньги товарищам, но исчез вместе с деньгами.

Когда инцидент с Кадовым приобрел криминальный оттенок, Борман настолько разъярился (ведь дело касалось денежных вопросов, которые находились в его ведении и в которых он не терпел нарушений и беспорядка), что попросил кассира организации партии свободы в Пархиме немедленно сообщить, когда Кадов появится в этих местах в следующий раз, чтобы получить с него долги. Названная причина служила лишь поводом, ибо сумма была ничтожно мала и уменьшалась с каждым днем вследствие инфляции. Как утверждал Борман впоследствии, у него сразу зародились серьезные подозрения, [24] что Кадов шпион и предатель. Впрочем, тем самым он лишь добавил последний штрих к умелой маскировке, призванной скрыть тонко рассчитанную фальсификацию.

Дело в том, что в разгар отчаянной политической борьбы крайне радикальные группировки националистов не гнушались убийствами. Бывая в штабе россбаховцев, Борман слышал о методах расправы с противниками и предателями и видел, каким почетом окружены те, кто осуществлял подобные акции. Объявив Кадова предателем и организовав убийство, он мог не только отомстить{5} за обман, но и повысить свой авторитет в движении. Следовало рассчитать все так, чтобы обвинение не вызвало сомнений и расправа была осуществлена чужими руками (Мартин предпочитал не заниматься «грязной работой» и оставаться «чистым» перед законом), а в движении стало бы известно о проявленном им умении разоблачать врагов и организовывать сложные операции.

* * *

Послевоенная неразбериха обострила противостояние политических сил в Германии. В городах то и дело завязывались жестокие стычки; порой вспышки уличных боев охватывали целые области.

Борман слышал, что предатели обычно представали перед импровизированным судом в стиле так называемого «Feme»{6} (эта процедура была усовершенствована во времена преобразования фрейкорпов в «черный рейхсвер» и негласно практиковалась в регулярной [25] армии). Обуреваемый желанием отомстить за покушение на деньги, которые были для него святая святых, он вознамерился сфабриковать такой же процесс и против Кадова.

«Вот как это начиналось, — писал один из участников расправы над Кадовом двадцать лет спустя, незадолго до того, как его самого казнили поляки. — Суд «Feme» — это самосуд в духе традиций древних германцев. Каждого предателя ждала смерть. Многих предателей казнили именно таким образом». Автор этих строк — Рудольф Ганс Гесс, некогда учившийся на католического священника, а к моменту описываемых событий ставший сельским рабочим в имении Ногухоф близ Пархима и вступивший в россбаховский фрейкорп.

Борман раскинул в Пархиме западню, и Кадов угодил в нее. 31 марта 1923 года он явился к функционеру партии свободы Тео фон Хаарцу, затем зашел к кассиру Масолле и попросил выдать деньги на поездку в Рур для борьбы против французской оккупационной армии. Наличных ему выдали немного, но в достаточной мере напоили шнапсом. Его уже качало, когда он покинул кабинет Масолле и, перейдя через улицу, зашел в гостиницу «Луизенхоф», в которой традиционно собирались местные землевладельцы и россбаховцы. Масолле направил к россбаховцам курьера с соответствующим известием. Он также попытался уведомить Бормана по телефону, но не смог дозвониться и поехал к нему на мотоцикле, который сломался по дороге. Тогда кассир взял напрокат велосипед, оставив в залог неисправный мотоцикл; он крутил педали оставшиеся пятнадцать километров и к вечеру добрался до Герцберга.

Обратный путь оказался гораздо проще и быстрее. Борман распорядился заложить охотничий конный экипаж и вызвал командира роты Георга Пфайфера и еще двух россбаховцев. К тому времени, когда экипаж [26] прибыл в город, бар был полон, а большинство посетителей уже изрядно «приняли на грудь». Масолле и приехавшие с ним боевики объявили выпивку за свой счет. Тем временем в бар потихоньку вошел толстяк в надвинутой на глаза шляпе и прошел в дальний угол, ненадолго задержавшись возле Кадова, который лежал на диване в пьяном беспамятстве. Сев спиной к принявшимся за угощение посетителям, он незаметно кивнул Пфайферу. Кадов даже не почувствовал, как россбаховцы, стараясь не привлекать внимания разгулявшейся публики, рылись в его карманах. Недолгий обыск позволил обнаружить членский билет молодежной коммунистической группы, русские рубли и подозрительные записи. Один из россбаховцев подошел к толстяку и тихо отчитался. У того в глазах вспыхнула искра жестокой радости — повод есть! Не допускавшим возражений тоном он негромко отдал распоряжения. Затем его рука скользнула в карман плаща и извлекла оттуда небольшой увесистый предмет, который перекочевал в карман россбаховца, немедленно покинувшего своего собеседника. Так и не заказав спиртного, не привлекая к себе внимания, толстяк вышел и свернул за угол, исчезнув в темноте безлюдной улицы.

Когда около полуночи хозяин гостиницы объявил о закрытии заведения, россбаховцы предложили очухавшемуся Кадову продолжить развлечения в кофейне в компании хорошеньких женщин. Двое россбаховцев затащили его в экипаж и усадили между собой, Пфайфер и Гесс сели напротив, а еще двое молодцов заблокировали дверцы. Когда они выехали на дорогу на Шверин, немного протрезвевший Кадов понял, что город остался позади. Он попытался выскочить, но к его виску приставили пистолет. Через несколько сотен метров они взялись за него — сначала в экипаже, избивая кулаками, тыча палками и резиновыми дубинками, а затем выпихнули на луг. [27]

Удары сыпались со всех сторон — вшестером на одного. Наслаждаясь мучениями «предателя», россбаховцы сломали ему руки и ноги. Потом Гесс отломал кленовую жердь и со всей силы ударил жертву по голове — чтобы не кричал. Затем жертву забросили в ящик для багажа и прикрыли сверху плащом. Далее отправились только трое — они приехали в имение Нойухоф. Посовещавшись, решили закончить дело и зарыть тело в лесу. Один из россбаховцев перерезал Кадову горло перочинным ножом, а двое других всадили в голову по пуле. По возвращении экипаж отмыли от крови и уничтожили все следы пребывания в нем Кадова, а труп зарыли в сосновой рощице.

Ранним утром Борман узнал от Пфайфера о случившемся. Он позвонил руководителю областной организации национальной народной партии и заявил, что события якобы разворачивались не так, как планировалось. Впоследствии на суде Борман заявлял, что хотел лишь проучить Кадова, задать ему хорошую трепку. Но, очевидно, не это стало главной темой телефонных переговоров: в убийстве оказалось слишком много соучастников. Решили распустить слух, будто Кадов уехал из города на первом утреннем поезде.

В сопровождении Пфайфера Борман отправился в имение Нойухоф, чтобы предупредить всех, кто оказался вовлеченным в эту историю. Однако дисциплинированный Гесс уже сообщил по партийной линии, то есть Масолле, об убийстве Кадова, и теперь следовало изменить сценарий. Борман распорядился, чтобы все причастные к делу побыстрее исчезли из этих мест.

Через пару дней, не посоветовавшись с Борманом, два участника происшествия заявились в партийный штаб в Шверине и попросили подыскать им где-нибудь жилье. Их направили в поместье на острове Пель, где один из них, Бернхард Юрих, сразу ввязался [28] в потасовку. Юрих, прежде проходивший лечение в берлинской клинике для душевнобольных, явно не подходил для хранения каких-либо секретов. Однажды под покровом тумана и темноты он покинул остров и скитался до 22 июня 1923 года, когда — то есть через три недели после кровавой расправы — его приютили в редакторской конторе берлинской ежедневной газеты социал-демократов «Форвертс». Там, дрожа от страха, как загнанный зверь, он поведал о происшествии в Пархиме.

* * *

Полиция откопала тело Кадова, и суд Мекленбурга возбудил следствие. Шесть убийц, включая Юриха, оказались за решеткой, но тот, кто задумал и организовал дело, пока оставался в тени. Мекленбургский суд трактовал события как драку между собутыльниками, которая привела к трагическому исходу, и квалифицировал дело не как политическое, а как уголовное. Если бы все так шло и дальше, никто не узнал бы о роли Бормана. Однако в июле член Верховного суда Людвиг Эбермайер перевел дело под «Закон о защите республики». В результате оно оказалось в юрисдикции лейпцигского суда. Мартин Борман был арестован и заключен в тюрьму города Шверин, а затем переведен в Лейпциг. Годы спустя в статье, опубликованной в августе 1929 года в газете «Фелькишер беобахтер», он писал, что его перевозили под усиленной охраной. Конвоиров подобрали особенно строгих и злобных, поскольку незадолго до этого крайне правые устроили побег лейтенанта Эрхардта из тюремной камеры. Были приняты все возможные меры безопасности, но Борман и его сотоварищи «даже не думали о побеге, поскольку совершенно не считали себя неправыми и верили, что заслужили не наказание, а награду». [29]

Столь самонадеянное утверждение означает, что казнь Кадова стала заслуженной карой «предателю», и в 1929 году Борман мог позволить себе вполне определенно высказать подобное мнение. Когда в Кракове казнь Рудольфа Гесса была делом уже решенным, последний откровенно сформулировал то, что Борман только подразумевал: «В то время мы твердо верили, что предатель заслуживает смерти. Коль скоро ни один германский суд не вынес бы такого решения, мы приговорили его сами, следуя неписаному закону древних германцев, и сами привели приговор в исполнение».

Но летом 1923 года Борман чувствовал себя не столь уверенно, как писал в упомянутой статье. Тюремная жизнь очень угнетала его, и впоследствии он описывал это время в очень мрачных тонах: в ожидании суда пришлось облачиться в тюремные лохмотья и забыть о всех прежних удобствах, включая свежую сорочку каждый день; отсчет часов мучительно долгими ночами; первая возможность побриться — лишь после восьми дней заключения; запрет на прогулку в тюремном дворе. По-видимому, он преувеличивал, ибо Рудольф Гесс, который в то же время находился в той же тюрьме, отмечал, что к политическим заключенным относились «со всей возможной предупредительностью».

В конце сентября Бормана — единственного из арестованных по этому делу — выпустили из тюрьмы. На допросах в Лейпциге он продемонстрировал «добрую волю», подтвердив все, что не вызывало сомнений: он распорядился поколотить Кадова, приказал подготовить экипаж, посоветовал убийцам скрыться. По возвращении в Герцберг он представил себя ловкачом, которому удалось выкрутиться из лап следователей, тщетно старавшихся уличить его в соучастии в убийстве. Все восторженно похлопывали его по спине, виски и шнапс текли в «Луизенхофе» рекой. Пусть полиция [30] и суд надрываются в безрезультатных потугах — «осталось недолго терпеть»!

Поход на Берлин и конец республики казались неотвратимыми. Движение запрещенных фрейкорпов приобрело небывалый размах. Одним из поводов тому послужила казнь французскими оккупантами Рура{7} россбаховца Лео Шлагетера (за умышленный саботаж), вызвавшая взрыв протеста и резкий рост национализма. Возмущение было направлено также и против республиканского правительства, не предпринимавшего никаких мер для освобождения оккупированных земель и изменения позорного для Германии положения и безропотно терпевшего оскорбительные выпады французов.

1 октября 1923 года в Кюстрине, в сотне километров от столицы, майор Бруно Эрнст Бухрукер из «черного рейхсвера» приказал своим дружинам осуществить путч. Но ликование было недолгим, поскольку их блокировали регулярные войска. В Гамбурге, Тюрингии и Саксонии коммунисты стали вооружаться, готовясь к восстанию. Теперь государству понадобился бы каждый «правый», способный держать в руках винтовку, и оно перестало разоружать неудачливых путчистов.

Тем временем тревога сгустилась в воздухе над Мюнхеном. Даже местные власти готовы были поддержать путчистов, выступавших против Берлина, поэтому сюда съехались вояки всех мастей и рангов, включая Россбаха и стратега первой мировой войны генерала Эриха Людендорфа, которого высоко ценили северяне из национальной народной партии.

События, происшедшие в Мюнхене 9 ноября 1923 года, хорошо известны: дилетантская революция [31] Гитлера в стиле музыкальной комедии потерпела фиаско. Из-за его поражения для националистов северных областей Германии настали трудные времена, но более всего их тревожили мысли о том, что оказался упущенным, возможно, последний шанс для решающего удара. Большинство крайне правых организаций были запрещены. Произошли аресты многих членов фрейкорпов и других вооруженных формирований, причем почти все их склады оружия были обнаружены. Через четыре дня после ареста Гитлера (его схватили в городишке Уффинг, где он скрывался в усадьбе своего друга Ханфштенгля) произошло событие, которое немцы сочли чудом и которое поумерило пыл многих радикалов: бешеная пляска инфляции вдруг прекратилась. С середины ноября рент-марка сменила обесценившуюся марку. Цены и оклады неожиданно стабилизировались.

12 марта 1924 года Мартин Борман предстал перед лейпцигским судом вместе с остальными обвиняемыми. В ходе длившихся четыре дня слушаний он играл роль простачка, который по складу характера был далек от яростных баталий. Как молодой человек, любивший свое отечество, он стремился принести ему пользу и был счастлив помочь своему хозяину Герману фон Трайенфельзу в его политической деятельности, но ничего противозаконного при этом не совершал. Словом, на суде Борман последовательно придерживался принципа «я вам ничего не скажу — вы ничего не докажете».

Единственным раскаявшимся среди обвиняемых был Бернхард Юрих, показания которого могли развеять туман в этом деле. Однако он ничего не знал об истинных причинах и планах, поскольку — по приказу Пфайфера — присоединился к россбаховцам уже в баре. К тому же остальные обвиняемые в один голос утверждали, что Борман не ездил с ними в Пархим и распоряжений об убийстве не давал. [32]

«Те, кто знал, хранили молчание, — писал впоследствии Рудольф Ганс Гесс. — Когда в ходе слушаний мне стало ясно, что мой товарищ, задумавший это дело, может быть разоблачен, я взял вину на себя, и его освободили еще в ходе допросов». Остается лишь подчеркнуть, что он не назвал имени подстрекателя (то есть Бормана) даже накануне неотвратимой казни. Подобную преданность Борман ценил и помнил, всегда держал в поле зрения верных себе людей. Тому же Гессу он «доверил» осуществление планов «обезлюживания» восточных территорий, поручив проведение массовых убийств в крупнейших концентрационных лагерях. (За преступления, совершенные в должности коменданта концлагеря в Освенциме, Гесс был приговорен поляками к повешению.)

Портной Генрих Крюгер, который после второй мировой войны поселился в Гамбурге, в те времена жил в Пархиме и своими глазами видел пьяные кутежи россбаховцев в «Луизенхофе». Вместе со своим товарищем в ночь убийства он был в баре, и они видели, что Борман в ту ночь туда приходил. По словам Крюгера, один из россбаховцев показал Борману бумаги, обнаруженные в карманах пьяного Кадова: «Я видел, как Борман вытащил из своего кармана пистолет и передал его россбаховцу». В то время Крюгер не стал сообщать об этом в полицию, ибо ему не хотелось нарываться на неприятности накануне сдачи экзамена на получение профессии портного.

Даже если судьи и подозревали, что за преступлением кроется гораздо больше, чем удалось выяснить, это не повлияло на итоговый вердикт. С одной точки зрения, приговор можно считать очень суровым. После разоблачения ряда убийств «Feme» общественность требовала максимальной строгости. Но в психологическом отношении политические убийства стали тогда привычным явлением. С другой стороны, [33] судьи опасались, что тщательное расследование может привести к разглашению некоторых государственных тайн. Все правительства после революции 1919 года использовали националистические полувоенные формирования, которые официально были вне закона, ибо их существование противоречило Версальскому договору. Поэтому господа в красных мантиях больше склонялись к снисхождению. Своему решению они вывели следующее обоснование: «В момент совершения преступления обвиняемые находились в состоянии крайнего раздражения. Следовательно, убийство Кадова не было запланировано заранее».

Таким образом, суд объявил смерть Кадова не результатом приговора «Feme», а всего лишь непредумышленным убийством.

Суд постановил также: «в пользу обвиняемых следует отнести тот факт, что большинство из них молоды; прежде они не привлекались к суду и не имели судимостей; они сражались на войне и не только рисковали жизнью, но и потеряли прежнюю работу; к тому же в момент совершения преступления они были не вполне трезвыми». Наконец, их неприязнь к Кадову не была беспричинной, поскольку они полагали, что разоблачили «коммунистического шпиона и предателя». Поэтому суд объявил, что убийство «было совершено не из низких побуждений».

Несмотря на столь трогательное проявление симпатии, про Бормана судьи не забыли. В упомянутой статье 1929 года Борман называл их «немцами особого рода», политические воззрения которых стали причиной изначального предубеждения против обвиняемых. Только одного из судей он мог причислить к лагерю националистов, но и тот оказался иудой.

«Казалось, что все происходившее под видом правосудия было не более чем фарсом, и мне приходилось [34] сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть это ученым господам в мантиях. После долгих четырех дней суда, нас всех приговорили к большим срокам заключения», — писал он впоследствии. Шесть обвиняемых действительно получили большие сроки. Так, убийца, орудовавший ножом, получил двенадцать лет каторги; Гесс — десять лет; Юрих — пять с половиной. Борман же отделался лишь годом тюрьмы. Предоставил охотничий экипаж — значит, соучастник, но не убийца (тем более что поручал лишь поколотить Кадова). Пытался помочь преступникам замести следы — значит, укрыватель. Причем суд изложил предъявленное ему обвинение чуть ли не в похвальных выражениях, отмечая, что он действовал, «движимый чувством товарищеской взаимовыручки и любовью к партии». Таким образом, судьи обеспечили ему поистине замечательную партийную характеристику.

В то же самое время после неудавшейся аферы Адольф Гитлер предстал перед мюнхенским судом, который проявил столь же сочувственное понимание. Гитлер тоже утверждал, что действовал только из любви к отечеству. Борман следил за этим процессом по газетам с великим интересом, хоть и с грустью — прежде всего потому, что у национал-социалистов, которым он уже явно симпатизировал, имелись конкуренты. Поскольку НСДАП оказалась вне закона, а Гитлер очутился за решеткой, члены национальной народной партии стали без помех набирать сторонников в бывших вотчинах гитлеровской партии.

После оглашения приговора судья Верховного суда Эбермайер испросил разрешения суда на арест Бормана, находившегося еще на свободе. В противном случае он мог избежать осуществления приговора, стоило ему лишь добраться до Баварии, где «разыскиваемые» наподобие Россбаха или Эрхардта исчезали бесследно. [35]

Защитник Бормана Карл Сак заявил протест. Он принадлежал к числу выдающихся адвокатов того времени, и его услуги оплачивались явно не из средств управляющего поместьем. Мекленбургские землевладельцы пошли на такие расходы — значит, на то были достаточно серьезные причины. Аргументы Сака подействовали на судей, и они отвели запрос о немедленном аресте Бормана. Тогда Эбермайер разыграл последнюю карту, воспользовавшись своим правом накладывать арест непосредственно в зале суда. Так Борман оказался в одном фургоне с подельниками. Понимая, что долго не увидят свободы, они стали распевать свои «дерзкие патриотические песни», когда фургон ехал по улицам города. Позднее Борман любил рассказывать, что у жителей Лейпцига «перехватывало дыхание от изумления».

Впрочем, Мартин не очень расстраивался, поскольку понимал, что, отбыв всего год в тюрьме и став «гонимым за веру», получит право говорить о своей принадлежности к числу избранных — к гвардии испытанных «старых борцов». [36]