Приложение О бирже, биржевой игре и спекуляциях

Приложение

О бирже, биржевой игре и спекуляциях

Предыдущее исследование должно было убедить читателя, что главная масса ротшильдовских миллионов собрана на бирже. Здесь барон Натан-Майер за пять лет увеличил свой капитал в 2500 раз, здесь барон Джеймс сыграл свои “ловкие штуки” с алжирским займом и акциями Северной железной дороги, здесь же одерживали свои блестящие триумфы другие главы ротшильдовских банкирских домов. Любопытно будет поэтому повнимательнее присмотреться к этому знаменитому учреждению – бирже, ее обычаям, нравам и шумной суетливой деятельности, создающей с быстротой молнии громадные состояния и разрушающей их в одно мгновение.

Биржи в настоящее время существуют повсюду, где только происходит торговля. На Западе каждый мало-мальски значительный город или местечко имеет одну или несколько бирж – то есть здание, где в определенные часы происходят встречи между купцами и совершаются торговые сделки. В этом смысле, то есть как собрания лиц, занимающихся коммерческой деятельностью, биржа появилась очень давно, еще задолго до конца средневековой эпохи, вероятно, в XII или, самое позднее, XIII столетии. Само слово “биржа” (фр. bourse, нем. Borse) означает не что иное, как “сборище”. Некоторое же подобие своей современной организации биржи получили в XII веке. Германские северные (то есть вольные, торговые) города, а затем и внутренние, многие города во Франции, Италии и Англии постепенно, один за другим, открывали у себя биржи для товарных оборотов по международной торговле с заморскими странами. У нас, в России, первая биржа появилась, по приказанию правительства, в начале прошлого века. Петр Великий во время своего пребывания за границей, ознакомившись с тамошними биржевыми учреждениями, вполне естественно пришел к убеждению о необходимости завести их и у себя, в России. В 1721 году появился “Регламент для главного магистрата”, в 18-й главе которого говорится: “Такоже надлежит в больших приморских и прочих купеческих знатных городах, со временем же в удобных местах, недалеко от ратуши (думы) построить, по примеру иностранных купеческих городов, биржи, в которые бы сходились торговые граждане для своих торгов и постановления векселей, також и для ведомостей о приходе и отпуске кораблей и коммерции (товаров): понеже в таком месте каждый купец и продавец в один час по вся дни может найти тех, с которыми ему нужда есть видетися”.

Регламент как нельзя лучше объясняет цель и смысл существования биржи. Ничто не может быть невиннее, полезнее, удобнее. Торговым людям отводится место, где они могут встречаться друг с другом, разузнавать о прибытии или отправке кораблей, заключать сделки, расплачиваться по векселям и учитывать их. В такой бирже нет ничего таинственного и непонятного; вся ее деятельность перед нами как на ладони, и решительно не видно, откуда мог появиться своеобразный биржевой жаргон с символическими терминами вроде курс, повышение, понижение, арбитраж и так далее, – терминами, определяющими созидание и разрушение миллионов.

Чтобы биржа из “собрания людей, занимающихся коммерческою деятельностью”, обратилась в место, где происходит игра гораздо более азартная, чем в Монако, где сосредотачиваются порою судьбы народов, войны, мира, реформ, – нужно было лишь одно условие: деньги должны были превратиться в товар, такой же, как хлеб и сало, и подвергаться таким же колебаниям в цене, как и все прочее, появляющееся на рынке. Каким путем это случилось, мы сейчас увидим.

Средние века не знали бумажных денег и обходились при помощи золотых и серебряных монет, право чеканить которые принадлежало владетельным князьям, герцогам, графам, баронам. Каждая монета стоила столько, сколько весила. Случалось, что какой-нибудь промотавшийся владетельный князь, граф или герцог чеканил монету низшего достоинства или меньшую весом и объявлял ее принудительный курс. Но на рынок, особенно внешний рынок, подобные распоряжения не оказывали ни малейшего влияния. Все равно как теперь в Англии в каждом магазине есть весы, на которых проверяется достоинство золотых монет, – так было и в средние века. Бумажные деньги – изобретение очень позднее. Впервые они появились в Англии, в конце XVII века (1699 год), в виде билетов государственного казначейства (exchenge bills). Ничего, кроме хорошего, на первых порах не предвещали эти билеты, которые в каждую данную минуту можно было разменять на золото. Они удовлетворяли потребность возрастающей торговли в денежных знаках, облегчали их пересылку и вообще доставляли торговым людям массу удобств. Они были не больше как векселя, но выданные не частным лицом, а учреждением и, разумеется, на предъявителя. Но главная их роль заключалась в том, что они помогли пустить в оборот залежавшиеся у частных лиц капиталы. Для примера возьмем Францию.

В первой четверти прошлого столетия, в развратную эпоху регентства, когда жажда наживы, наслаждения достигла “высокой степени безобразия”, в Париже появился ловкий и, пожалуй, даже замечательный финансист, шотландец Джон Лоу. Он быстро втерся в доверие регента, министров и их любовниц и задумал поистине грандиозное дело: собрать вместе все или по крайней мере большую часть денег Франции в кассах своего банка и пустить эти миллионы в оборот. Мы доподлинно не знаем, что он замышлял, но, по-видимому, он лелеял мысль о том, чтобы захватить в свои руки всю торговлю с Востоком, разбудить Индию, Китай, Японию и сделать Францию центром мировой торговли. Несмотря на свою горячую фантазию, он, вероятно, осуществил бы свои планы, если бы общество не изменило ему в самую решительную минуту. Лоу прибегнул к бумажным деньгам: он выпускал их целыми грудами, на десятки и сотни миллионов. Ему верили, им увлекались, и целые возы золота привозились к нему, чтобы разменять их на бумаги. Лоу давал премию: бумажный франк стал стоить дороже, чем металлический, и все торопились запастись драгоценными билетами, цена которых шла в гору. Ажиотаж охватил все классы общества. Скромные буржуа выкапывали свои кубышки из земли и несли в банк сбережения целых поколений; аристократы закладывали свои фамильные драгоценности, чтобы достать золота, а через него – магические билеты Лоу, которые каким-то чудным образом превращали 100 франков в 110, в 120 и так далее. Дела Лоу шли превосходно, он уже собрал нужные ему миллионы и рассчитывал приняться за те планы, осуществление которых обещало ему и всем его клиентам громадные прибыли. Но он плохо сообразил, с кем имеет дело. Перед ним были люди, возбужденные, жадные, с глазами, затуманенными жаждой наживы; он не понимал, что это – стадо, подверженное беспричинной панике. Она-то и случилась, – как и почему, сказать трудно. Очень может быть, что враги и завистники Лоу распустили слух, что его дела пошатнулись; очень может быть, что недоверие само овладело публикой, – как бы то ни было, начался отлив. Сигнал был подан самим герцогом Орлеанским и придворными. Как раньше они привозили к Лоу фургоны золота и получали бумажки, так теперь они приносили бумажки и увозили фургоны с золотом. Лоу мужественно держался до последней минуты, но против паники средств нет. Его сундуки быстро опустели, груды магических, ненужных уже бумаг валялись в его банке, а требования размена все возрастали. Лоу бежал: он оказался калифом на час. Премия, которую он платил и которая должна была окупиться торговлею и промышленностью, погубила его. “Гибель одного прокладывает путь другим”. По дороге, открытой Англией и Лоу, вскоре пошли все европейские государства: все стали выпускать бумажные деньги и обязательства разных наименований. Появляясь на рынке в громадном количестве, эти бумажные деньги подвергались постоянным и сильным колебаниям в своей цене. Причина колебания понятна. На самом деле кредитный билет, ассигнация и прочее являются не более как векселем, который выдается правительством или компанией частному лицу. Если правительство или компания богаты, если дела их идут хорошо, они в состоянии уплатить по своим обязательствам и даже наградить своих кредиторов прибылью (дивидендом) за доверие. Если, скажем, выпущены акции для разработки приисков, и вдруг эти прииски оказываются неизмеримо более богатыми, чем предполагалось, то акции непременно повысятся в своей цене, в противоположном случае – понизятся.

Устойчивую цену бумажные деньги вначале не имели. Государства злоупотребляли ими и выпускали их в гораздо большем количестве, чем в состоянии были уплатить. Постоянные войны, бесчестное управление и тому подобные причины выбрасывали на рынок груды бумажных денег, и дело доходило до того, что, например, в дни французской революции за луидор – 20 франков золотом – платили 3 тысячи франков ассигнаций.

Трудно себе представить, какой толчок развитию биржевого дела дали бумажные деньги. Они были не более как товаром, без определенной цены, которая могла повыситься сегодня и упасть завтра. Все зависело от обстоятельств. Все равно как на хлебной бирже цена на хлеб сразу поднимается в случае известий о неурожае, так и на фондовой денежной бирже бумажный рубль может стоить и 90 коп. золотом, и 50 коп. золотом, смотря по тому, в каком положении дела правительства, выпустившего этот рубль. На рынке правительство рассматривается совершенно так же, как частный человек. Достойно ли оно доверия? Аккуратно ли расплачивается по своим векселям? Не ожидает ли его какая катастрофа?

Колебание цены бумажных денег и всевозможных других бумажных ценностей и создали биржевую игру. В сущности, ничто не может быть элементарнее, проще и вместе с тем и удивительнее. Денежная биржа не создает ничего, она только перераспределяет деньги, перекладывая их из одного кармана в другой, все равно как в карточной или другой азартной игре. Проделаем с читателем для примера две главнейших операции: сыграем сначала на наличные (на бумаге наличные у нас, разумеется, есть), а потом – на срок.

С самого начала я должен, впрочем, предупредить, что на наличные в настоящее время почти никто не играет, так как “игра свеч не стоит”. Но мы, как люди неопытные, можем отступить от обычая и проделать всю операцию сначала.

Имея в кармане, скажем, тысячу рублей, мы отправляемся на биржу (если имеем на то право) и вносим эти деньги маклеру с покорнейшей просьбой приобрести на эту сумму акций такого-то и такого-то пароходства или железнодорожного общества или, что самое безопасное, правительственных бумаг. Смотря по обстоятельствам, мы получаем эти бумаги сразу или в течение трех дней, что допускается законом. После этого нам остается только сидеть и ждать. Мы выбрали такие, а не другие бумаги, потому что верим в них и надеемся, что каким-нибудь способом они поднимутся в цене. Допустим, что наши расчеты оправдались. Акция, за которую мы платили по 90 рублей, вдруг повысилась до 95 руб. Следовательно, с каждой акции мы получаем чистого барыша по пяти рублей, а на нашу тысячу – 55 рублей. Откуда взялись эти 55 рублей, нам дела нет; мы довольны результатом и, перепродав свои бумаги, реализуем барыш, не обращая ни малейшего внимания на презрение завзятых биржевиков, третирующих нас за то, что мы играем на наличные.

Нам, продолжаю я свою гипотезу, очень понравилось делать из 1 тысячи – 1050 рублей без всякого труда со своей стороны и, в сущности, с очень незначительным риском. Аппетит, как говорится, приходит по мере того, как человек ест, и наш аппетит тоже начинает разыгрываться. Сегодня мы ухватили 50, завтра 10, потом опять 50 – что лучше? Мы распеваем “гром победы раздавайся” и думаем, что не дурак, должно быть, был тот человек, который выдумал все эти акции, займы, кредитки, а главное – биржевую игру. Как люди скромные, мы до поры до времени удовлетворяемся нашим ничтожным выигрышем и различными философскими соображениями устраняем соблазны большего риска. На беду, нам вдруг невероятно повезло. Случилось это вот как. Мы только что накупили на все наши наличные деньги, в 12 часов утра, японских правительственных акций и мирно ожидаем, что из этого будет. Бьет 2 часа, биржа скоро должна закрыться, как вдруг приходит телеграмма: “Китайцы разбиты на всех пунктах, просят о заключении мира и готовы на какие угодно условия”. Японские правительственные акции, лежащие у нас в кармане, немедленно же идут в гору. Очень может быть, что телеграмма неверна – это безразлично, важно, что акции поднялись, мы их продали и потираем себе руки от удовольствия. Да здравствует Япония!

Постепенно мы присматриваемся к бирже и нет-нет вступаем в разговоры со сведущими людьми. Сведущие люди, узнав, что мы играем на наличные, всплескивают руками и говорят: “Да что вы? Да в каком столетии вы живете? Нельзя-с... вы – люди образованные!” Мы пристыжены и спрашиваем, что же делать. – “Да играйте на срок, на повышение или понижение”. – “На срок? Что же то означает?” – “Да то же, что на наличные, с тою только разницей, что вы продаете то, чего у вас нет, а покупаете у другого то, чего у него нет”... В полном недоумении уходим мы с биржи. А в это время до нас то и дело доносятся слухи: такой-то выиграл 20 тысяч, такой-то – 100... Чем? Игрой на срок...

Не будучи в состоянии сразу отказаться от интеллигентных привычек и стать заправскими биржевыми игроками, мы берем соответственные книги о бирже и начинаем читать.

Мы узнаем, что в течение всего XVIII века французское правительство преследовало сделки на срок, как незаконные, а во время революции за них даже казнили! Такую же борьбу со сделками на срок мы видим и в других государствах. С довольной улыбкой сообщаем мы об этом сведущему человеку и говорим: “Сделки на срок, в сущности, запрещены повсюду, у нас в России в особенности, и поэтому мы, как люди благоразумные, и прочее, и прочее”. Сведущий человек презрительно ухмыляется(!) : “Запрещены? А покажите мне такое государство, где бы ежедневно не заключалось сделок на срок на целые миллионы? Острова Таити? Эфиопия? Ашантия и Дагомея? Плюньте, господа! И как вы отличите сделку на срок от сделки на наличные? Ведь для этого придется упразднить всю систему кредита, а значит – всю торговлю и промышленность. Всякое коммерческое предприятие есть сделка на срок. Еще раз, господа, плюньте и... играйте!”... Но мы опять беремся за свои книги и на первых порах приходим в недоумение, почему сделки на срок подвергались таким жестоким преследованиям? Правда, что такое сделка на срок?

“Сделка на срок представляет собой договор, по которому одно лицо продало другому известное количество товара, бумажных ценностей, по известной определенной цене, с обязанностью сдать этот товар, эти ценности к условленному сроку. Между заключением, стало быть, и исполнением договора существует известный промежуток времени, в виде срока, установленного по добровольному соглашению сторон. В момент наступления срока продавец обязан сдать бумаги, а покупатель обязан их принять и уплатить условленную цену.

При заключении сделки на срок продавец может не иметь вовсе в наличности тех ценностей, которые он продает, покупатель же, равным образом, может не иметь в наличности денежной суммы, выражающей собою покупную цену. Ни того, ни другого вовсе не требуется. Хотя можно легко допустить противоположное, и хотя в действительности весьма часто бывает, что продавец в момент совершения сделки либо уже владеет продаваемыми бумагами, либо имеет их в своем распоряжении к определенному сроку, а покупатель обладает уже в этот момент требуемой денежной суммой, – однако обстоятельство это не имеет существенного значения и не играет здесь никакой роли. Если продавец не имеет бумаг в момент продажи, то он ведь может приобрести их ежеминутно, в промежуток времени между моментом заключения и моментом исполнения договора, дабы сдать их покупателю к сроку. Для последнего поэтому совершенно безразлично, когда именно бумаги, им купленные, очутились в руках продавца, лишь бы они были им сданы в срок”.

Итак, сущность сделки на срок заключается в том, что купленные мною ценности я получаю в свои руки не сразу, а через известный, заранее установленный, промежуток времени – через неделю, месяц, три месяца. Для меня это может быть выгодно и невыгодно, смотря по обстоятельствам. Я, например, покупаю 100 акций по 100 руб. каждая с тем, чтобы мне их доставили через год. За этот год многое может случиться, но допустим, что акция повысилась и стоит не 100 руб., а 120 руб. Получивши свои 100 акций, я наживаю таким образом 2000 руб.

За что же тут гильотинировать, за что объявлять, как сделало это французское правительство: “Биржевые операции на срок признаются деяниями зловредными, подлежат законной ответственности, как противные доброй нравственности, и, хотя бы они не были противны законам, лица, их совершающие, предаются угрызениям совести, позору и бесчестию”?

Мы лихорадочно переворачиваем несколько страниц и наконец-то находим то, что нам нужно: “Сделки на срок всегда (или в 99 случаях из ста) бывают чисто фиктивными, на самом деле это сделка на разность”. Здесь-то и кроется причина всех громов, наказаний и прочего.

“Сделкою на разность должно считать лишь такую, при заключении коей одна сторона не имела намерения приобрести бумаги и не имела права, по содержанию оной, требовать их сдачи, а другая – не имела намерения продавать бумаг и не была вправе требовать их приема. Отсутствие намерений обоих контрагентов относительно сдачи и приема ценностей, отсутствие права обоих требовать действительной сдачи и приема, выразившееся при этом положительно в условиях самой сделки, характеризует сделку на разность, как фиктивную, несерьезную. Когда оба контрагента выразили в сделке на срок намерение рассчитаться лишь разностью курсов, и в условиях сделки исключили право требования фактической сдачи и приема бумаг, тогда имеется налицо чистая сделка на разность, договор, пари или биржевая игра”.

В том, что я, покупая, не имел намерения купить, а другой, продавая мне, не имел намерения продать, – и заключается сущность сделки на разность. Таинственный смысл фразы “Я продаю то, чего у меня нет, и покупаю у другого то, чего у него нет” наконец-то открылся.

Возьмем пример. Я и N заключаем договор, на основании которого я покупаю 100 акций по 100 рублей каждая, которые должны (то есть фиктивно должны) быть мне доставлены через месяц. Я играю на повышение, то есть, почему бы то ни было, я твердо убежден, что акции поднимутся в цене через установленный в договоре срок. Он наступил. Тут возможны два случая: 1) акции повысились со 100 на 120 рублей. В таком случае приобретенные мною бумаги стоят уже не 10 тысяч руб., а 12 тысяч руб. Но N, продавший мне их, не имеет ни одной. Он поэтому платит мне только разницу, то есть 2000 руб. 2) Акции понизились со 100 руб. на 80 руб. Но я обязался внести 10 тысяч руб., тогда как купленные мною бумаги стоят всего лишь 8 тысяч руб. В таком случае я уплачиваю N 2000 руб., то есть разницу.

В приведенных примерах я, покупатель, играл на повышение, a N, продавец, – на понижение. Моя выгода требовала, чтобы акции повысились, выгода N – обратного. У меня не было 10 тысяч руб., а у N не было акций. Мы заключили сделку на несуществующие ценности – расплатились по разнице курса...

Европейские правительства приравнивают биржевую игру на разность к азартным. И такая точка зрения как нельзя более справедлива. Играя на повышение, то есть, покупая бумаги, не имеющие определенной ценности, я, в сущности, держу пари, что бумаги повысятся, а играя на понижение, то есть продавая, я держу пари на обратное. Предугадать действительное повышение или понижение – невозможно. То и другое зависит от тысячи причин – расположения духа министра, погоды, объявления войны и заключения мира, вспыхнувшей революции, крушения поезда, гибели пароходов, смерти главы государства, рождения наследника и т.д., и т.д. Мы видели, какую услугу оказала Натану-Майеру битва при Ватерлоо, а сколько крахов или обогащений ведет за собой на бирже урожай или неурожай! Кто мог предвидеть, чем закончится русско-турецкая война, к чему поведут неприятности России с Англией из-за границ, что будет убит Карно и т. д.? Все это случайности истории, а самый чувствительный из барометров – биржа – отражает на себе все даже самые незначительные колебания политической и экономической погоды, и даже просто погоды, потому что от нее зависит урожай или неурожай, а подчас и выигранное или проигранное сражение. Следовательно, на бирже можно играть лишь наугад; играть наверняка может только тот, кто знает то, чего никто другой не знает, как, например, Натан-Майер, осведомившийся об исходе битвы при Ватерлоо раньше английского правительства. Необузданное увлечение и беспричинная паника на бирже постоянно сменяют друг друга. Позволю себе привести следующую сцену из “Денег” Золя, всю проникнутую неврозом биржевой горячки:

“Пробил час, колокол возвестил открытие биржи. Это была памятная биржа, один из тех злополучных дней повышения, которые выдаются редко, но остаются легендарными. Сначала – в убийственной жаре, курс еще несколько понизился. Потом несколько отдельных неожиданных покупок, словно ружейная перестрелка застрельщиков перед сражением, удивили игроков. Но, благодаря общему недоверию, сделки заключались все-таки с трудом. Вдруг покупки загорелись в кулисе у присяжных маклеров, со всех сторон; под колоннадой только и слышны были что голоса Натансона, Мазо, Якоби, Деларока, кричавшие, что покупают все бумаги по всякой цене: все задрожало, заволновалось, но никто еще не смел рискнуть, не понимая этой неожиданной перемены. Курс слегка поднялся, и Саккар успел еще послать новый приказ Натансону через Массиаса. Ему удалось также поймать бежавшего мимо него маленького Флори, и он написал ордер Мазо, поручая покупать и покупать; Флори прочел ордер, и, идя по следам своего великого человека, начал покупать за свой счет. В эту самую минуту, в три четверти второго, над биржей разразился громовой удар: Австрия уступает Венецианскую область императору, война кончена. Никто не знал, кто принес это известие, но оно повторялось всеми, даже камнями мостовой. Кто-то принес его, и все подхватили в усиливающемся шуме, разраставшемся, как морской прилив в равноденствие. В оглушительной суматохе курс быстро поднимался беспорядочными скачками. До звонка, перед закрытием биржи, он поднялся на сорок, пятьдесят франков. Свалка вышла невыразимая; это была беспорядочная битва, где солдаты и командиры бросаются, спасая свою шкуру, оглушенные и ослепленные, без всякого осознания настоящего положения дел. Все обливались потом; бьющее по лестнице солнце охватывало здание заревом пожара.

При ликвидации, когда стало возможно определить поражение, оно оказалось колоссальным: поле битвы было усеяно ранеными и разоренными”.

“Поле битвы, усеянное ранеными и разоренными” – обычный результат тех дней, когда биржа узнает о важных событиях.

Но важные события – исключения. Игра же происходит постоянно. Следовательно, нужно найти замену важным событиям. Это – слухи и заведомо ложные сообщения.

История европейской биржи знает немало дней, когда ловкие мошенники пользовались напряженным ожиданием со стороны публики какого-нибудь известия, изобретали таковое и получали громадные барыши на покупке и продаже бумаг. В 1803 году, когда шли переговоры между Францией и Англией, грозившие ежеминутно закончиться войною, на “Mansion House” появилось отпечатанное крупным шрифтом сообщение за подписью министра и лорд-мэра о том, что переговоры завершены благополучно и мир обеспечен. Биржа взволновалась, государственные бумаги гигантскими скачками пошли в гору. Повышатели в два-три часа нажились сколько хотели, а между тем сообщение было не более чем уткой. В 1885 году в один прекрасный день на видном месте лондонской биржи красовалось письмо лорда Гренвиля, уверявшее всех владельцев чилийских ценностей, что правительство сумело защитить их интересы и что опасения их излишни. Чилийские ценности повысились, а письмо оказалось не более как мошеннической проделкой.

Перечисление подобных фактов можно было бы продолжать до бесконечности. Распускание ложных слухов – это такой обычный прием, что есть целая категория лиц, состоящих на содержании крупных банкиров, которые только этим и занимаются. Можно было бы удивляться поразительной детской наивности биржевых дельцов, но мы не должны забывать того обстоятельства, что на бирже всегда фигурирует толпа, – толпа людей с напряженными нервами, ежедневно ставящих на карту все свое состояние и будущее, – толпа азартных игроков, подверженных экстазу и панике. Разобраться в шуме и гаме этой толпы невозможно; отдельный обыкновенный человек может лишь покорно следовать за потоком, не зная, куда его вынесет этот поток, что найдет он на том берегу – роскошный дворец или лачугу бедняка. Все равно как если в толпе начинают кричать “Пожар!” – вы бросаетесь к выходу, не думая даже удостовериться, есть ли в действительности пламя и дым, – так и на бирже в минуту паники вы начинаете играть на понижение, хотя, быть может, теряете на этом все.

В сущности, только такой неисчерпаемый запас миллионов, какой есть у Ротшильдов, может предохранить от всякого риска во время игры. Это зависит от того, что при помощи миллионов можно оказывать любое давление на биржу и вызывать такое настроение, которое для всех выгодно. Делается это очень просто. Вам надо, например, понизить ценность таких-то акций. Для этого вы сегодня продаете, скажем, 1 тысячу акций, завтра 2 тысячи, потом 3 тысячи, 4 тысячи и так далее. Предложение громадно, биржа встревожена и старается одинаково освободиться от своего запаса акций, на которые вы играете. Цена падает, и за бесценок вы скупаете столько акций, сколько заблагорассудится. Потом вы их держите в сундуке до той поры, пока спрос не повысит стоимости до желаемых вами пределов. Так постоянно поступал Джеймс Ротшильд. Чтобы совершенно ничего не терять, он действовал еще хитроумнее: продавал громадные партии бумаг своим же собственным агентам и, вызвав панику, наживался на ней.

Такова таинственная камера-обскура биржи – это поле битвы, где Ротшильды одержали свои грандиозные победы где были созданы их миллионы, откуда непрерывно лился поток золота в глубокие подвалы их банкирских контор. Мы не скажем ни слова ни в оправдание, ни в обвинение, но не правда ли, странную и поразительную картину представляет из себя эта все возвышающаяся золотая башня Ротшильдов?