Глава VII. Ротшильдиада

Глава VII. Ротшильдиада

Я не буду следить за всеми отдельными представителями дома Ротшильдов. Это было бы утомительно и в сущности бесполезно. Выдающихся чем-нибудь, замечательных Ротшильдов мы знаем, и того, что мы знаем об их личности и деятельности, совершенно достаточно, чтобы попытаться дать общую характеристику семьи, занимающей в настоящее время самое видное место среди капиталистов Европы. Мы проследили ее жизнь в важнейших моментах за период 150 лет, от рождения Майера-Амшеля до настоящего дня, и некоторые обобщения напрашиваются сами собой.

За 150 лет сменились четыре поколения Ротшильдов, и даже последнее из них не показывает ни малейших признаков вырождения. О современном главе самого богатого лондонского дома – лорде Натаниэле Ротшильде – мы читаем, например: “Это прежде всего человек дела (he is in first place a man of business). Он так занят своими миллионными предприятиями, что почти не имеет свободной минуты. Он не ищет ни развлечений, ни удовольствий и чувствует себя как нельзя более счастливым в своей конторе, где играет роль восточного деспота”. Перед нами, как видит всякий, второй барон Лайонэл, безупречный делец, упорный, трудолюбивый финансист, продолжающий воздвигать безумную башню миллионов, без риска и страсти, с осторожной самоуверенностью.

Лорд Натаниэль Ротшильд (современный король европейской биржи)

Могучие организмы старого Майера-Амшеля и Гедулы заключали в себе такой запас жизненной силы, что ее хватило уже на четыре поколения, и неизвестно, скоро ли износится она. С этой точки зрения любопытно просмотреть нижеследующую таблицу продолжительности жизни Ротшильдов:

В среднем мы имеем продолжительность жизни, равную 70 годам, то есть число, которое очевидно свидетельствует о громадном запасе силы и здоровья. Надо еще заметить, что одним из правил дома Ротшильдов были внутренние браки. Двоюродные братья обыкновенно женились на своих двоюродных сестрах, племянницы выходили замуж за дядей. Таким образом, в жилах Ротшильдов нет чужой крови или примесь ее очень незначительна. Свои силы, здоровье, живучесть они брали, если можно так выразиться, из самих себя, ревниво оберегая свои миллионы от раздела, свою кровь от смешения. Сын барона Лайонэла женился на своей двоюродной сестре из Парижа, а его дочь вышла замуж за барона Фердинанда, своего двоюродного брата из Вены. Хотя эти браки, с точки зрения европейского законодательства и европейских нравов, являются не чем иным, как кровосмешением, – Ротшильды, однако, до самого последнего времени твердо держались их, и, если не ошибаемся, первым нарушил обычай лорд Натаниэль, выдав свою дочь за нынешнего английского премьера лорда Розберри, самого счастливого из англичан, как его называют.

Известные нам болезни Ротшильдов тоже не имеют ничего общего с вырождением. Сравнительно ранняя смерть Натана-Майера легко объясняется его переутомлением, барон Джеймс страдал катаром желудка, барон Лайонэл – ревматизмом и подагрой. Говорят, что обращение лорда Натаниэля Ротшильда, благополучно живущего еще и теперь, несколько “странно”, но эта странность, то есть излишняя резкость, – не что иное, как результат привычки властвовать, та же забывающая все наглость, которую мы отметили и у Натана-Майера, и у его брата, барона Джеймса.

Поэтому говорить о вырождении дома Ротшильдов – преждевременно. Но если нет вырождения, то известного рода утомление от этого постоянного делания миллионов очень заметно. Большинство Ротшильдов отказываются от финансовых предприятий, и чем дальше, тем эти отказы становятся многочисленнее. Все пять сыновей Майера-Амшеля сделались биржевиками и банкирами. Дети барона Карла неаполитанского отказались от накопления и провели свою жизнь, как частные лица, созерцая с балконов своих роскошных вилл, как “солнце пурпурное погружается в море лазурное”. Из четырех сыновей Натана-Майера только один барон Лайонэл делал миллионы, трое же его братьев вели светскую жизнь. После Лайонэла дела его фирмы опять-таки сосредоточились в одних руках – лорда Натаниэля. Совершенно то же самое мы видим в Париже, Вене, Франкфурте. Ротшильдовская энергия достигла кульминационного пункта во втором поколении и с этой поры заметно понижается. Второе поколение выдвинуло на сцену такого гения спекуляций, как Натан-Майер, такого труженика, как Джеймс. После их смерти выступают эпигоны, скорее наблюдающие за ростом своих миллионов, чем созидающие их. Эпикурейство и эпикурейские принципы постепенно вытесняют упрямое трудовое начало, вдохновлявшее сыновей Майера-Амшеля и его самого. Напомню одну удивительную страницу из “Денег” Золя, в которой фигурирует барон Джеймс Ротшильд:

“Саккар продолжал смотреть на Ротшильда, удивляясь, как он медленно глотает молоко и с таким усилием, что, казалось, ему никогда его не допить. Он был на молочном режиме и не мог даже коснуться ни мяса, ни пирожка. Зачем ему в таком случае миллиард? Женщины также никогда его не соблазняли: в течение сорока лет он был безусловно верен своей жене; а теперь настало вынужденное, окончательно непоколебимое воздержание; к чему же вставать в пять часов, заниматься таким ужасным ремеслом, доходить до страшного утомления, вести каторжную жизнь, на которую не согласился бы ни один нищий, с набитой цифрами головой и готовым лопнуть от забот черепом? Зачем прибавлять к золоту еще бесполезное золото, если нельзя купить и съесть на улице фунта вишен, свести в маленький ресторан на берегу реки встреченную женщину, наслаждаться всем, что можно купить, лениться, быть свободным! И Саккар, понимавший, при своей ненасытной алчности, бескорыстную любовь именно к деньгам за ту силу, которую они дают, чувствовал священный трепет, видя перед собой не классического скупца, который копит богатство, но труженика, без плотских страстей продолжавшего упорно воздвигать свою башню миллионов с единственной мечтой завещать ее своим, чтобы те продолжали возвышать ее до тех пор, пока она будет господствовать над землей”.

Ни об одном из представителей следующих поколений Ротшильдов нельзя уже сказать того же самого. Перед нами эпикурейцы, усвоившие себе образ жизни и привычки высшей европейской аристократии, ее пороки, ее безумную роскошь, ее меценатские замашки. Покровительство искусствам, особенно живописи и скульптуре, филантропия, спорт – вот обычные занятия Ротшильдов, отступивших от трудовой традиции дома. Как здоровые люди, они жадно наслаждаются жизнью и всем тем, что им могут дать миллионы. Пресыщение коснулось лишь немногих из них. Мы знаем, например, что старший брат барона Лайонэла, Натаниэль, страдал меланхолией и прожил свою долгую жизнь в Париже почти в полном одиночестве. Между прочим, очень замечательна та черта, что те из Ротшильдов, которые не ведут дела, обыкновенно остаются безбрачными.

Я уже говорил выше, что Ротшильды очень неоткровенны с публикой и не допускают никого в свои семейные архивы. Поэтому процесс нарастания их миллионов может быть разъяснен приблизительно. Точно так же приблизительно можем мы ответить на вопрос о размере их состояния. Мы знаем, что Ансельм франкфуртский завещал своему племяннику Вильгельму 50 млн. рублей золотом; Джеймс оставил после себя от 300 до 400 млн. рублей золотом; Натан – приблизительно столько же; Соломон – от 100 до 150 млн. рублей золотом; Карл – 65 млн. Следовательно, к третьему поколению перешло всего от 800 до 1000 млн. рублей золотом. С той поры прошло сорок лет остроумных и удачных операций. Какая же сумма находится в руках Ротшильдов? Можно только утверждать, что эта сумма грандиозна и должна быть выражена в тысячах миллионов, что особенно внушительно, если мы заметим, что Ротшильды, в сущности, немногочисленны. Никак не более 50 человек носят эту фамилию, а основная сумма сосредоточена в руках 10 – 12 лиц.

Как составилась эта золотая вавилонская башня, мы уже знаем. Но полезно будет перечислить в одном месте все источники нарастания и делания миллионов. Гессен-кассельские деньги послужили основанием для золотой пирамиды. Затем последовали торговые операции, из которых торговля хлопком оказалась особенно выгодной. В то же время фирма перешла к тому делу, которое создало ее политическое могущество и переполнило ее кассы. Это дело – устройство и реализация государственных займов. К 1850 году в Европе не было правительства, которое не состояло бы в денежных обязательствах к фирме Ротшильдов. В 1849 году, как мы уже знаем, произошел перелом; правительства по возможности стали избегать посредников и устраивали внутренние займы, более для них выгодные, однако эта перемена лишь ослабила, но не парализовала деятельность фирмы. Барон Лайонэл в течение 44 лет заключил займов почти на два миллиарда франков. Железнодорожная горячка 50-х и 60-х годов, – горячка, создавшая Вандербильдтов и Гульдов в Америке, Гудзонов – в Англии, Штиглицов, Варшавских и Поляковых – в России, – оставила после себя громадные суммы в сундуках Ротшильдов. Они почти монополизировали железнодорожное дело в Австрии, провели тысячи верст путей во Франции, Турции. Путешествуя по Европе, мы то и дело с одной линии, принадлежащей Ротшильдам, переезжаем на другую, им же принадлежащую линию. Вена – Граница, Париж – Версаль, Париж – Люттих – в сущности, их личная собственность, так как они являются главными заправилами и акционерами. Промышленными предприятиями стал заниматься уже Натан-Майер. Мы знаем его ловкую операцию с ртутными приисками. Теперь у Ротшильдов богатейшие золотые прииски в Гвиане, алмазные копи в Бразилии, нефтяные фонтаны у нас на Кавказе и так далее. Спекуляции на городские земли, особенно в Париже, дали Ротшильдам не один миллион. Эти спекуляции были особенно выгодны в пятидесятых годах нашего столетия, когда развитие городской жизни за счет деревенской достигло неслыханных размеров. Париж, Лондон, Вена перестраивались, заселялись. Участок, стоивший сегодня 100 рублей, завтра продавался за 200 – 300 рублей. Возьмите хотя бы одну только Англию:

Следовательно, в важнейших городах Англии в течение 60 лет население возросло втрое. То же мы видим по всей Западной Европе. Но ведь каждый новый житель увеличивает ценность городской земли и заставляет застраивать пустоши. Спекуляторы воспользовались этим, и земельные участки также продавались и покупались на бирже с “повышением и понижением”, как простые акции. Ротшильды и здесь не упустили своей доли – по обыкновению, львиной. Но только игра бумажными ценностями на бирже может объяснить нам поразительно быстрый рост капиталов фирмы. Натан-Майер хвастался, что в течение пяти лет он увеличил свой капитал в 2500 раз. Сражение при Ватерлоо дало ему возможность нажить миллионы. Уверяют, что спекуляция акциями Северной дороги доставила барону Джеймсу парижскому от 70 до 100 млн франков.

Таковы источники. Но ведь этими источниками могли пользоваться все, пользовались и в действительности многие, а между тем дом Ротшильдов – единственный в мире, и даже американские богачи Гульды, Вандербильдты, Асторы не могут идти в сравнение с ним, когда встанет вопрос о сумме денег. Чем объяснить эту исключительную удачу? Умирая, Майер-Амшель завещал сыновьям, собравшимся у его изголовья: “Не изменяйте вере отцов своих, будьте всегда дружны и действуйте сообща, и вы будете богачами среди богачей земли”. 80 с лишним лет прошло со дня смерти Майера-Амшеля, а завещанные им правила блюдутся твердо и нерушимо. Ни один из Ротшильдов не принял христианства, и они довели свою исключительность до того, что до последнего времени, как мы только что это видели, держались системы внутренних браков. Они действовали всегда дружно, всегда подчиняясь в важных делах одному общему главнокомандующему, причем право первенства давал не возраст, а способности.

Сначала таким главнокомандующим был Натан-Майер, которому охотно подчинялись его старшие братья, Ансельм и Соломон, затем Джеймс парижский, барон Лайонэл, и, наконец, в настоящее время армией ротшильдовских миллионов командует лорд Натаниэль лондонский. Эта централизация позволила фирме усвоить чисто наполеоновскую политику. Излюбленным приемом Наполеона было, как известно, сосредоточение почти всей артиллерии на слабом пункте противника, куда после образования бреши и бросались все его полчища. Совершенно так же поступают и Ротшильды. В случае биржевого кризиса или просто замешательства они пускают в ход свои бесчисленные миллионы, и победа очевидно остается на их стороне. В течение всего XIX века им пришлось три раза отступать перед дружным натиском нескольких банкирских домов, заключавших между собою “оборонительный и наступательный союз”, но обыкновенно им приходилось действовать, имея перед собою разрозненных противников. Тем легче и вернее бывала победа, тем крупнее трофеи, полученные ими.

Надо, кроме того, признать за Ротшильдами ту справедливость, что, как капиталисты и миллионеры, они проявляли всегда большую сдержанность. Между ними до сей поры не было ни одного мота. Они проживают миллионы, быть может, даже десятки миллионов ежегодно, но их расходы всегда меньше их прибыли. Дворцы, виллы, картинные галереи, коллекции редкостей, балы и рауты, спорт и охота не могут нарушить их бюджета, который постоянно растет. Прожигать жизнь не вих характере, не в их натуре. В них и до сих пор сохранилась еще мелочная грошовая расчетливость франкфуртских менял, которая зачастую переходит в скаредность и скупость. Самым типичным в этом отношении является барон Джеймс, проверявший все счета до последнего сантима. О подвигах Ротшильдов, подобных тем, которыми прославляли себя русские рrince’ы за границей и у себя дома, – совершенно не слыхать. Сама филантропия у них расчетлива и благоразумна и, в сущности, выгодна для них, так как делает их популярными. Грандиозное, утопическое не в их натуре, и поэты, как мы это сейчас увидим, совершенно напрасно приписывали им грандиозные идеи. Они не более как умные, осторожные банкиры, ловко пользующиеcя обстоятельствами. Их сила не в гении, а в миллионах, которые постоянно находятся в одних руках.

Существует ли на самом деле ротшильдовская утопия? Выдумать такую и поверить в нее – слишком соблазнительно, чтобы попытки подобного рода не повторялись постоянно. На самом деле они многочисленны.

Капризный, как женщина, и увлекающийся, как ребенок, Гейне сравнивает Ротшильдов с Маккавеями. Библия, обращаясь к евреям, говорит: “Вы не будете рабами никогда, так как породили Маккавеев”. Эти слова и эту мысль германский поэт применяет к Ротшильдам. Их власть, могущество, их миллионы для него – залог будущей свободы, равноправия и, быть может, даже владычества еврейства над миром. В своенравном и наглом биржевике Натане, в скаредном бароне Джеймсе он непременно хочет видеть героев, созидающих башню миллионов во имя торжества национальной еврейской идеи. Но, к счастью, отвратительная и вредная мечта Гейне о Маккавеях-миллионерах лишена всякого действительного основания. Нет людей более равнодушных к каким бы то ни было идеям, чем Ротшильды. Ни одной искры небесного огня не заметно в их деятельности. К еврейскому делу они относятся совершенно так же, как ко всякому другому, и если барон Лайонэл получил, наконец, место в палате депутатов, то виноваты в этом прежде всего те, кто стояли за ним – Россель, Дизраэли, Гошен, Гладстон и т. д. Когда несколько лет тому назад Ротшильдам предложили сделать пожертвование для образования еврейского государства – они отказались. За это дело взялся барон Гирш и в большей или меньшей степени удачно приводит его в исполнение. Ротшильды – просто миллионеры, миллионеры-космополиты, в деятельности которых национальные симпатии не играют ровно никакой роли. Они не знают другой цели, кроме той, которая была завещана им старым Майером-Амшелем: “Быть богаче богачей земли”.

Другая утопия, еще более грандиозная, чем утопия Гейне, изобретена Буажильбером. Его книга “La chute de la Civilisation” смело может быть названа одной из самых меланхолических книг, когда-нибудь выходивших из-под печатного станка. Она вся продиктована ужасом перед торжествующим ходом капитализма, перед грандиозным ростом миллионных состояний. Капиталы постепенно сосредоточиваются в одних руках. Мелкая промышленность, мелкая торговля исчезают. Могущественные банкирские фирмы властвуют над миром, готовые, однако, ежеминутно поглотить одна другую. Чем же кончится все это? Тем, отвечает Буажильбер, что в конце концов весь мир будет подчинен одному капиталисту, архимиллионеру, живущему в золотом дворце. Буажильбер разумел в данном случае потомка Ротшильдов.

Оспаривать идею Буажильбера совершенно бесполезно. Она очень однобока и, основываясь лишь на одном круге явлений, совершенно не принимает во внимание другого. В жизни рядом с процессом объединения капитала идет другой – объединение труда, и будущее покажет, что победит: сундуки, набитые золотом, или живые люди с сознанием правды и справедливости в душе.

Оставляя поэтому в стороне все ротшильдовские утопии, как праздные измышления, мы можем теперь спросить себя, что же нового дала человечеству знаменитая фирма, какой принцип проводила и проводит она в жизнь?

Ротшильды – порождение девятнадцатого века. Сто, двести лет тому назад такой поразительно быстрый рост частных капиталов был бы невозможен. Чтобы создать башню миллионов, нужна была биржа, капиталистическая крупная промышленность, беспрестанные общеевропейские войны, условия жизни, приспособленные к быстрой наживе, нравы, окружающие почетом богачей, и законы, дающие этим богачам полноту прав гражданских. Ротшильды – самые типичные представители века наживы, спекуляции, разнузданного всепожирающего эгоизма. Мещанские принципы, мещанская мораль – это их принципы, их мораль. В чем же тут дело?

“Купец – человек мира, а не войны, упорно и настойчиво отстаивающий свои права, но слабый в нападении; расчетливый, скупой, он во всем видит торг и, как рыцарь, вступает с каждым встречным в поединок, только мерится с ним – хитростью. Его предки – средневековые горожане, спасаясь от насилий и грабежа, принуждены были лукавить; они покупали покой и достояние уклончивостью, скрытностью, сжимаясь, притворяясь, обуздывая себя. Его предки, держа шляпу и кланяясь в пояс, обсчитывали рыцаря: качая головой и вздыхая, говорили они соседям о своей бедности, а между тем потихоньку зарывали деньги в землю. Все это естественно перешло в кровь и мозг потомства и сделалось физиологическим признаком особого вида людского – называемого средним состоянием.

Пока оно было несчастно и соединялось со светлой частью аристократии для защиты своей веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого хватило ненадолго; Санчо-Панса, завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх.

Под влиянием мещанства все переменилось в Англии. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы – нравами чинными, вежливость – чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех, имеющих деньги).

Прежние, устарелые, но последовательные понятия об отношениях между людьми были разрушены, однако новый тип настоящих отношений между людьми не был открыт.

Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий – хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвью нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег.

Политический вопрос с 1830 года делается исключительно вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями господствующего состояния, жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки – редакции журналов, избирательные собрания, камеры. Англичане, например, до того привыкли все приводить к лавочной номенклатуре, что называют свою старую церковь “Old Shop” (“старая лавочка”).

Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны – мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой – неимущие мещане, которые хотят вырвать из рук их достояние, но не имеют силы, то есть с одной стороны – скупость, с другой – зависть. Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как качка парламентских прений, – она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения своих личных целей.

Вот уже четыре столетия, как купец, буржуа правит Европой – последние 50 лет почти безраздельно. Дух узкого, мелочного и себялюбивого утилитаризма, дух соревнования, жажда денег и успеха – вот что внесено им в народную жизнь. Каждый за себя. Успех оправдывает все.

Купец заискивает перед аристократией, подражает ей в обстановке, одежде, даже убеждениях – и в то же время он постепенно проглатывает ее: “С вашего позволения, милорд, я оберу вас”.

Эта-то купеческая мораль и воспринята полностью Ротшильдами. Мы видели, как они сначала будировали перед аристократией и как дружно живут они с ней теперь. Их революционная роль, роль parvenu, выходцев из мути еврейского квартала, сыграна. Лорд Ротшильд – самый типичный из английских лордов наших дней. Как Бриэнн сказал когда-то: “Я ношу мое право на конце меча”, – так милорд Натаниэль может перефразировать это и сказать: “Мое право – в моих сундуках и подвалах”.

Образчиков этой морали “сундуков и подвалов” так много приведено в нашей книге, что не знаю, надо ли напоминать их читателю. Знаменитая спекуляция Натана-Май-ера после Ватерлоо, игра акциями Северной дороги, так беззастенчиво проведенная бароном Джеймсом, и десятки подобных фактов, безусловно, не имеют ни малейшего отношения к самой элементарной человеческой нравственности. Кант требовал, чтобы каждый человек руководствовался такими правилами, которыми могли бы руководствоваться все без исключения. Любопытно было бы посмотреть на жизнь человечества, если бы мораль из-за прилавка стала общераспространенной: мы бы увидели в таком случае картины, нарисовать которые не в состоянии самое необузданное развратное воображение.

Но довольно о нравственности. Несомненно, что самой интересной стороной ротшильдиады является приобретение банкирской фирмой политического могущества и значения. Я говорю, что это интересно, хотя странного и необыкновенного во всем этом решительно ничего нет. В Новой Европе сила денег всегда давала себя чувствовать и в кабинетах министров, и в стенах парламентов. Были эпохи, когда подкуп (bribery), возведенный в систему, являлся главным рычагом политической жизни страны. Нам доподлинно известно, что этим путем действовали и Ротшильды. При спекуляции акциями Северной железной дороги барон Джеймс парижский проявлял необычайную щедрость. Журналисты, депутаты, министры были подкуплены им. Каждому, смотря по чину и званию, давал он столько-то и столько-то акций, чтобы заручиться сочувствием и голосами. В результате на его стороне оказались оба законодательные корпуса и приближенные императора. Натан-Майер, презиравший журналистику, одинаково не брезговал ее продажными элементами, хотя с лондонской прессой и было труднее вступать в сердечные соглашения, чем с парижской; как бы то ни было, у англичан en masse все же больше собственного достоинства и выдержки, чем у французов.

Я рассказывал о падении Тьера, вызванном бароном Джеймсом, о зависимости королей и министров от могущественной фирмы, которая могла дать и не дать денег по усмотрению. Повторять все это излишне. Напомню лишь то, что Натан-Майер пользовался своими миллионами, чтобы расхолаживать реформаторский пыл правительств, если таковой овладевал ими. Для его узкого торгашеского ума было очевидно, что реформы ведут к революции, а раз появился призрак революции – кредит должен быть прекращен.

Подкуп и займы – вот что обеспечивает фирме Ротшильдов ее политическое могущество. В разыгравшейся несколько лет тому назад панамской истории нет ничего нового. Es ist – поистине – eine alte Geschichte[10], случайно выплывшая на свет Божий, после того как десятки таких же историй благополучно скрылись в прошлом. Если бы можно было разоблачить все “панамы” – история XVIII и XIX веков лишилась бы, пожалуй, своих последних, и так уже немногочисленных, декораций.

Мы должны, однако, сделать шаг вперед и сказать, что если бы Ротшильды и не прибегали к подкупам, не устраивали бы даже займов – их политическое могущество было бы почти на том же уровне просто потому, что в их сундуках лежат миллионы. Просмотрите с точки зрения денег хотя бы политическую жизнь одной только Англии. Чтобы быть избирателем, надо иметь ценз, то есть быть собственником. Чтобы быть депутатом, ценза, положим, не требуется, но без серьезного материального обеспечения и в данном случае обойтись невозможно. Надо истратить деньги на выборы, надо жить чем-нибудь – и отнюдь не как-нибудь – во время сессий, потому что депутат не получает жалованья. Чтобы быть министром, надо быть богатым человеком, так как министры берутся из числа людей, исключительно посвятивших себя политической деятельности, по закону неоплачиваемой. Мало того: миллионы дают вам право на получение наследственного аристократического титула. В течение XIX века место первого министра в Англии занимали около 20 лиц, все они, за исключением Гладстона, были миллионерами. Напомню хотя бы самые известные имена: Питт, Веллингтон, Мельбурн, Грей, Пиль, Каннинг, Дизраэли, Дерби, Россель, Палмерстон, Солсбери. Почти все они лорды, все же без исключения богачи. Из 670 депутатов английского парламента 1886 года было:

Землевладельцев 72

крупных арендаторов 58

фабрикантов 57

купцов 36

банкиров 27

владельцев копей 27

рантье 114

то есть 394 человека собственников.

Состав французской палаты депутатов совершенно такой же: преобладание собственников, фабрикантов, банкиров над людьми труда и профессий одинаково поразительно.

Если же все это так, то было бы просто аномалией, если бы Ротшильды не играли политической роли. Они – богачи среди богачей, они – собственники из собственников, банкиры, землевладельцы, фабриканты – являются как бы символом нашего строя, а их права, преимущества и привилегии так же дороги им самим, как и всем подвизающимся на том же пути. Они – свои люди во дворце Луи Филиппа, желанные гости за столом императора Наполеона, господа в палатах, где первую роль занимают Корнелии Герцы, Рейнаки, Вильсоны, Рувье.

Секрет всего этого – власть денег.

Грандиозная башня миллионов создана. С быстротой усовершенствованной техники века пара и электричества, железных дорог и телеграфов выросла она на глазах четырех-пяти поколений и стоит величественная, ужасающая, притягивая к себе, как магнит, целые потоки золота со всех концов мира. Сотни и тысячи людей работают над сооружением гигантской золотой пирамиды, перед которой гробницы Хеопса и Хефрена кажутся ребяческой забавой! Каторжники Гвианы, негры на бриллиантовых россыпях Бразилии, персы и турки у нефтяных фонтанов, шотландские углекопы в сырых подземельях, выходцы из Европы на хлопчатобумажных плантациях Америки, дети и внуки убийц в равнинах Австралии, суетливые агенты столичных бирж – все служат Ротшильдам, все тратят свою изобретательность, свою мускульную силу на то, чтобы золотая башня становилась все выше, и никто не знает, остановится ли когда эта гигантская работа поколений. Миллионы порождают миллионы, их накопились уже сотни, но Ротшильды, как и сто лет тому назад, продолжают свое дело с упорством и энергией, без страсти и торопливости, без идей, без утопий, без порывов. Без искры вдохновения строят они свое золотое капище, посвященное всемогущему богу современности.

Их могущество вызывает удивление, будит дурные страсти и вместе с тем обуславливает почти общую покорность. Я сказал почти, и в этом маленьком слове, быть может, скрывается залог лучшего будущего.

Еще недавно мы присутствовали при нескольких поразительных сценах во французской палате депутатов. Мы видели эту палату униженную и загрязненную панамской историей, пристыженную неслыханным всемирным скандалом; представители народа и его законодатели едва осмеливались показываться на улице, боясь услышать от раздраженной толпы гнусное прозвище “вор”. Настали дни искупления; в порыве проснувшейся чести палата решила пожертвовать сама собой и откровенно показать свою язву, чтобы все видели, что у нее есть, по крайней мере, мужество. В эти дни погибли десятки репутаций, почтенные деятели были изгнаны с позором, как уличенные во взяточничестве, и раздалось, наконец, то слово, которого так давно и с таким нетерпением ожидала страна. Это слово принадлежало второстепенному депутату, но с быстротой электрического тока облетело оно всю Францию и было встречено повсюду как предвестник новой эры и новой жизни. В небольшой сильной речи Кавеньяк без всяких укрывательств, намеков, смягчений указал на гангрену современной политической жизни республики, которая не без основания считает себя передовым батальоном человечества. Имя этой страшной болезни, разрушающей лучшие ткани народного организма, – продажность (venalite) и наглое, бесстыдное господство мешков, наполненных золотом. Все продажно: слово, перо, убеждение, министерский портфель, семья, учреждение. Можно купить депутата и журналиста с такою же легкостью, с какой покупают на бульварах публичную женщину. Человек не в силах бороться и не хочет бороться с соблазнами богатства и житейских наслаждений, он жадно смотрит кругом себя, чтобы ухватить приличный куш и завертеться в вихре удовольствия...

“Так жить нельзя”, – закончил Кавеньяк свою речь, и в дни искупления, дни пробудившейся совести эти простые слова сыграли историческую роль. Слыша их, все как будто присутствовали при той знаменитой сцене, когда огненная рука написала слова угрозы и гибели на покрытых пурпуром стенах вавилонского дворца. Так жить нельзя; нельзя отдавать все свои силы на братоубийственную борьбу; нельзя с гордо поднятой головой идти к почестям и известности, попирая ногами трупы усталых, измученных, погибших неудачников; нельзя мерить деньгами любовь, счастье, уважение, честь; нельзя торговать своею совестью; нельзя забывать, что есть совесть у человека... Деньги – не все, есть еще справедливость, есть правда, чувство собственного достоинства. Это не просто слова, потому что без них не существовала еще человеческая жизнь и не может существовать. К постыдной смерти, полному духовному вырождению, к невыразимой тоске, к торжеству скотских инстинктов ведет исключительное преклонение перед золотом. И разве не доказало оно уже своей несостоятельности? Посмотрите на эту шумную толпу, посмотрите на нее внимательнее, и вы увидите, что в ней едва ли есть один,

Тяжелой думой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты...

Разве не начинает уже, пусть робко, пусть заглушаемая ревом золотого тельца, звучать проповедь любви, и вместо торжествующего “всякий за себя, дорога – сильному” разве не слышим мы настойчивого призыва к дружбе, взаимности? Человечество устало от кипучей деятельности накопления, оно измучилось в погоне за земными благами, и, кто знает, быть может недалек тот день, когда люди опять вспомнят великие слова Овидия:

Prona que quum spectent animalia cetera terram

Os homini sublime dedit coelum que videre jussit

Et erectos ad sidera tollere vultus.

[11]

Дай Бог!