«Чешское фото»

«Чешское фото»

Пересеклись мы где-то с Сашей Галиным. Он мне сообщает: «Я написал пьесу. Почитай. Я бы хотел, чтобы ты в ней сыграл. Партнером у тебя будет Саша Калягин». Я спрашиваю: «А кто будет ставить?» Он без тени сомнения: «Я сам». Меня это слегка напрягло, я совершенно не знал и ничего не слышал о нем как о театральном режиссере. Правда, Саша имел успешную режиссерскую работу, но в кино. Он снял хороший фильм — «Плащ Казановы» с Инной Чуриковой.

Следовательно, «Чешское фото» — его первый театральный опыт. Во всяком случае, на родине. Та же Инна Чурикова у него что-то сыграла в Италии. Чуть ли не на итальянском языке. Он почему-то там ставил. Она мне сказала: «Было интересно». Ну и интересно… Ладно, говорю, давай.

Собрали худсовет театра. Меня на нем не было, но говорят, что его члены без большого восторга приняли идею, озвученную Марком Анатольевичем: «Есть предложение пригласить в театр Александра Александровича Калягина и драматурга Галина, спектакль которого уже есть в нашем репертуаре. Пришел к нам хороший автор со второй своей пьесой. Есть «Sorry», а теперь будет еще и «Чешское фото». Но хочет сам ставить». Некоторые члены худсовета проголосовали против. Их аргументы: во-первых, Галин, конечно, хорошо, но не Шекспир и даже не Чехов. Что ж такое, у нас галинский театр получается? И потом, кто знает, какой из него режиссер? И, наконец, а почему, собственно, Калягин? У нас есть свои замечательные актеры. Почему Калягин-то? Да, прекрасный актер. Но почему? Если б Марк Анатольевич ставил спектакль и сказал бы: «Дорогие друзья, у нас роль старика, деда Федота или деда Акима, — будет играть Михаил Александрович Ульянов», — тут бы труппа поняла — надо. Но здесь? Были справедливые голоса: что, извините, в этот вечер будут делать остальные артисты? У нас есть молодежь, им надо выходить на сцену, становиться на крыло? Как мне сказали, Марк Анатольевич несколько «надавил» на худсовет, чуть ли даже не сославшись на меня. Мол, ведущий актер театра Николай Караченцов хочет в этой пьесе сыграть. Давайте не отнимать у него такую возможность. Вроде так это прозвучало. Не могу отвечать за то, что изложил, потому что, повторяю, отсутствовал. Передаю с чужих слов. Но, вероятно, что-то подобное происходило.

Я, когда прочитал пьесу, посчитал, что моя роль — это Дроздов. Я не сомневался, что хорошо сыграю уверенного в себе, наглого «нового русского». Человека, кто через все в этой жизни прошел, все испытал, но остался сильным и мужественным. А потом, спустя много лет, перед ним появляется даже не напоминание о юности, а живая боль. Здесь я как раз не понимал, как подобное сыграть? От Алексея в «Оптимистической трагедии» до графа Резанова в «Юноне», я — весь из мышц сотканный, я — здоровый мужик и буду ущербного изображать?

Мы работали непросто, потому что я действительно не очень понимал, как Саша Галин ставит собственную пьесу.

Мне казалось, он поступал непоследовательно. То, что он просил вчера, сегодня вдруг, оказывается, нужно сделать наоборот. Потом я догадался: во-первых, Саша Галин — сам актер, у него актерское образование; во-вторых, он прекрасный драматург, но пишет пьесы как режиссер, то есть близко к режиссерской разработке. Он, похоже, по-режиссерски видит спектакль. И как актер его чувствует.

А мой костюм в «Чешском фото»? Я протестовал до скандала. В нем мне все казалось неправдой. Любого бомжа возьми, даже они в таких сандалиях уже не ходят. Мы два месяца не могли плащ-болонью найти, нет их уже в Москве. Хотя, казалось, совсем недавно полстраны в них ходило. Откуда он, мой герой, из какого века? Все, по моему разумению, должно быть правдиво, точно. Сигареты «Прима» — да, это принимается. Но костюм? Я искал аргументы. Мой герой — такой человек, что будет носить тот самый болоньевый плащ, в каком ходил двадцать лет назад. Причем будет носить с гордостью. Надеюсь, Галин меня не за сигареты на эту роль выбрал? Не из-за того, что я всю жизнь «Дымок» курил, а когда он исчез, перешел на «Приму»? Вероятно, он почувствовал, что я могу сыграть ущербного. Сигареты, если писать честно, родились в процессе работы над спектаклем.

Кстати, и в «Sorry», и в «Чешском фото» я курю не тогда, когда мне хочется затянуться. Каждый раз в определенный режиссером момент. Есть такое правило, что, если артист закурил на сцене, значит, он не знает, что ему делать. Не знает, куда руки девать, да просто не знает — что играть? Сигарета — как прикрытие. Здесь же затяжка — естественное завершение эмоционального состояния. Или он волнуется, или, наоборот, расслабился. У меня расставлены осмысленные точки, вплоть до реплики, после которой я должен закурить. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Но в «Sorry» я курю «Мальборо», а в «Чешском фото» — «Приму». «Мальборо» я курю напоказ, когда я трезвый, когда я — Шика Давидович. А когда я пьяный, я — курилка Звонарев и совсем иначе дорогими сигаретами затягиваюсь. Вроде бычок между пальцев. Мне такая мелочь важна. Кто не заметит, тот не заметит. Если не заметит, еще лучше, значит, органично лежит краска. В «Чешском фото» сигареты родились в процессе работы, потому что там по роли я мог и не курить. А со временем они уже стали необходимы.

* * *

В результате постановка Галину удалась, и роль у меня получилась, и мы с Сашей остались в дружеских отношениях. Несмотря на то, что моя душа, выпестованная во МХАТе, восставала постоянно. Значит, прав оказался Галин, что настоял на своем, итог, прямо скажем, превзошел все ожидания.

Мне в «Чешском фото» интересно играть, излишне говорить о том, что вместе с Сашей Калягиным интересно вдвойне. Мы с ним сильно сдружились. Но репетировали долго. Саша — человек в жизни обычно мягкий, но когда нужно, жесток, а может сделаться и психом. Он способен запросто устроить скандал, но никогда не будет настаивать, чтобы ему дали дополнительных десять-двадцать репетиционных дней. Калягин из-за своей общественной загруженности ничего не успевал, «ну ладно, мы и так сыграем». Милый, интеллигентный человек, который никогда и ничего не будет отвоевывать. Ему подобное делать неловко. Или, скажем иначе, он побережет себя. Полгода отрепетировав, мы с Сашей случайно выяснили, что наши дачи стоят друг от друга буквально в пяти минутах очень медленной ходьбы. Я действительно не знал, что Калягин рядом с нами живет. Я знал, что в Валентиновке имел дачу Пров Садовский, знал, что там была дача у Михаила Ивановича Жарова. Знал, что рядом Ефремов, Валера Леонтьев, наши друзья из Малого театра, завтруппой Алла Бузкова и ее муж — Михаил Шпольский, ученый-химик. Мы дружим еще со щелыковских времен, а значит — с детства. Вроде рядышком за забором Саша, но никто нам не сказал: «А здесь дача Калягина». Никто. Вроде не было необходимости. В Валентиновке жили Юрий Владимирович Никулин, Николай Николаевич Озеров. Причем, как только Озеров умер, в Валентиновке сразу появилась улица Николая Озерова. Официально, по постановлению местных властей. Но почему Третью Фрунзенскую в Москве до сих пор не могут назвать улицей Евгения Леонова? Кто такой Фрунзе был для славы Отечества — сложно сказать, но если даже он, умница, прекрасный человек и герой, зачем третья Фрунзенская? Уж третью-то можно было отдать памяти приличного человека, вложившего навечно и не в одно поколение заряд доброго и хорошего. Нет, ни в какую!

Однажды мы решили: «Завтра репетируем на даче». Первый акт мы прошли у Калягина, под холодненькое. А дальше уже под шашлыки, у меня. Компанию нам составил, помимо автора-режиссера, милый человек, чудный режиссер Петр Фоменко. А драматург, он же режиссер Александр Галин, в конце репетиции, точно как в стихах, целовал на моем участке березку и говорил ей: «Я тебя люблю». В общем, напились до поросячьего визга, зато погуляли здорово. Кто-то вспомнил: «А репетировать?» Я гордо ответил: «Сейчас вторую картину проходим. Хватит на всех».

Работать с такими людьми, как Чурикова или Калягин, — блаженство. У меня есть такая манера: чтобы партнер поточнее понял, что я от него жду, рассказываю историю, которая вводит его в шок. «Саша, это же должно тебя дернуть. Ты приходишь домой, открываешь дверь. И вдруг растрепанная Женюга, а с ней твой товарищ». — «Почему Женюга-то?» Актриса Евгения Глушенко, жена Саши, сразу краснеет: «Ну да, приводи пример на своей Людке». Я говорю Калягину: «Подожди, я для того говорю такое, чтобы ты понял, чтобы внутри у тебя дернулось». Обиженный Калягин: «Что-то у тебя примеры м…цкие какие-то!» Я стою на своем: «И совсем не м…цкие». Но работа с ним — это гроссмейстерская игра, что с Чуриковой, что с Калягиным. Это высшая лига.

С Калягиным у нас своя забава. Устраиваем в «Чешском фото» спектакль в спектакле. Но до конца раскрывать наши карты, наверное, нельзя. В общем, мы забавляем друг друга. «Ну клоун… твою мать», — говорит он мне так, чтобы публика не слышала. Я отвечаю: «Ты на себя посмотри». Он: «Смотри, как я сейчас элегантно эту штуку сделаю». Он элегантно что-то делает. Смех в зале, аплодисменты. «Ну что?» Я: «Теперь поклонись». Он кланяется, но так, что публика не замечает, вроде… он что-то роняет на пол.

Саша на удивление смешливый. Я произношу реплику: «Вспомни, что нам тогда шили», он в ответ кричит: «Вспомни, что на нас вешали». Я в этот момент, когда слышу «вешали», показываю вешалку, а когда «шили», я тихонечко «штопаю». С ним сразу истерика. Однажды он говорит: «Ну, клоун, ты еще п…ни на сцене». Я тут во время спектакля пукнул. Он упал. А потом вообще уполз.

Мы с ним редко такое себе позволяли. Но один раз Саша вдруг разозлился: «Ты что? Зрители слышат». Я: «Ничего они не слышат». Публика так устроена, что, если что-то ей показалось, она так и будет думать, что показалось. Декорации валиться начнут, зритель отметит: «Какой интересный прием!» Все! Горит полтеатра, они будут думать, что бежать надо только тогда, когда кто-то крикнет: «Пожар!»

* * *

«Чешское фото» — этапный спектакль в его творческой жизни. Почему? До «Чешского фото» он играл героев-любовников, секс-символов, и вот появился Саша Галин, который предложил ему эту роль… Полярную той, что он предложил Саше Калягину — роль бизнесмена, человека благополучного, богатого, любимца женщин… А Коля должен был сыграть ничтожество, этого фотографа, человека опустившегося, размятого, размытого, у которого ничего нет, уничтоженного практически, а на самом деле с понятием чести и достоинства. И вот, когда Коля репетировал, он никак не мог понять, зачем ему это надо, кого он играет. И он мне рассказывал о своих муках репетиционных, что это не его роль, зачем он в это влез… А тут еще надо работать с Калягиным, а это необыкновенный актер, у него такие находки, это — профессионал, суперпрофессионал, он просто купается в сценах. И вот мы приходим на прогон на сцене «Ленкома», я сижу на пятом ряду. Выходит Калягин, еще какой-то человек, еще какой-то. Я сижу и думаю: а где же Коля? И вдруг понимаю, что этот вот в босоножечках, в болонье, с длинными волосами, со скрюченными ручками, который не ходит, а как-то ползает по сцене, — это и есть мой Коля. Я была так поражена. Я была поражена, что он обманул меня. Меня! Свою жену, которая знает его вдоль и поперек. Как он из себя вытащил этого маленького человечка, у которого нет своего жилья, нет денег, нет даже сигарет — у него ничего нет. Есть только одно: достоинство человеческое, уважение и любовь к этой женщине, ради которой он и пострадал. И я считаю, что это просто уникально. На этот спектакль должны приходить студенты и смотреть, как можно играть вдвоем два с лишним часа, как можно существовать на сцене, как можно держать зал, вести его за собой. Возникала такая мощная, невероятная эмоциональная связь… Вдруг зрители в зале начинали как-то всхлипывать, затем хохотать, и хохотать так, что текста не было слышно… Весь зал захватила их игра… И мне очень обидно, что спектакль сняли. Я этого совершенно не понимаю. Не могу понять. У нас в театре есть слабые спектакли, которые хотели снять и не сняли. Но как, за что, почему убрали «Чешское фото»? Там играют такие два актера, там такой суперпрофессионализм!