ЗАКАДРОВЫЕ СТРАСТИ-МОРДАСТИ
ЗАКАДРОВЫЕ СТРАСТИ-МОРДАСТИ
Фестиваль "Шок" в городе Анапа. Одни наслаждаются морем, встречами со зрителями, болтовней с коллегами, другие из любопытства впиваются в экран, смотрят рекомендованные фильмы или так называемые "свои", где сам участвовал.
Самые главные люди – это члены жюри. Мы их называем героями, потому что с утра до заката солнца они должны честно, без отлынивания просмотреть четыре-пять фильмов. Они и едят отдельно от нас, и в море купаются отдельно, потому что, не дай Бог, раскрыть тайну дискуссий о фильмах до момента награждения. Куда там!.. Все равно просачивается. С середины фестиваля уже витают ориентиры, намеки и собственные предположения.
Люди – навсегда дети. Ну, ты ему хоть эскимо на палочке дай, но отметь, поощри, выдели… И вот кувыркались, кувыркались разные фильмы на экране фестиваля, да и смело их прочь из решающей битвы за призы. В финал выходят две картины:
"Барышня-крестьянка" по А. С. Пушкину режиссера Алексея Сахарова и "Ширли-мырли" Владимира Меньшова.
Наблюдать за финалистами было одно удовольствие!
Сахаров, тучный, добрый, с влажным лбом, все курил и курил, ходил и ходил по коридору неподалеку от просмотрового зала. (За дверью шла азартная игра – просмотр фильма при полном аншлаге.)
Смолоду мечтал похудеть – и никак! Так и остался милый
"бегемотик" – медлительный, вежливый и очень талантливый. Я у него снималась в фильме "Случай с Полыниным" – именины души!
Знает и свою профессию, и жизнь, и людей. К примеру, привез он съемочную группу аж в Сибирь. Фильм этот был у него первый по счету. И вот первый съемочный день, знакомство с коллективом, и надо не ударить в грязь лицом при первой разводке кадра. Кругом заснеженные кедры и непроходимые сугробы. "Светики" и "технари" ждут, куда волочить нешутейную по величине и весу "амуницию".
Леша и так, и так объясняет оператору, возле какого кедра обосновываться. Оператор смотрел-смотрел на красавцев кедрачей и не понимал, какой из них тот самый. Леша оглянулся, пошарил глазами, увидел спасительный плотницкий топорик и запустил его вперед. Топорик пролетел метров восемьдесят и воткнулся в ствол дерева.
– Видишь? – Белозубый Леша, с красным от мороза лицом, улыбнулся.
Съемочная группа восхитилась его мастерством. Зауважала.
Познакомились… Личный пример – это сила, это основа.
Вот и сейчас на фестивале Алексей Сахаров личным примером призвал наконец бросить всяческую бузу, мутившую в последние годы киноискусство. Он выставил фильм, на котором мы будто испили ключевой воды, надышались свежим воздухом, напитались чем-то нашим, родным.
После просмотра облепили его с поздравлениями. Сенсация! Леша, взволнованный, оглядывал всех с благодарностью. Коллеги признали и поняли: блестящий фильм! Я расплакалась.
Растеплился фестиваль. На обеде обнимали создателя фильма. Те места за столом, где сидели режиссеры картин о "сексе с трупом", были пусты. Об этих не будем.
Назавтра выставлялась картина Владимира Меньшова "Ширли-мырли".
Прочитав сценарий, я отказалась сниматься. Еще бы! Володя сказал, что роли нет, но я должна прийти и "привнести".
– Да не привнесется, Володя! Если нет, на чем привносить…
– Ну ты… сможешь. Заплатим хорошо… Три миллиона.
Я замолчала в раздумье. Три миллиона! Я и не держала в руках таких денег тогда: перестройка шла, денег не хватало, талоны появились…
– Согласна?
– Согласна.
Ну ничего! "Пропутаню". Бочком, бочком, незаметненько и отработаю.
На съемках всячески увиливала от кинокамеры, потому что артисту необходима конкретность в действии. А этого нема! Меньшов – настырный: то рюмку даст подержать, то велит станцевать с
"послом". Хорошо, что спиною. И набралось "гениальной" игры – не нужной ни мне, ни зрителю. Особенно торт, брошенный мне в лицо…
Три миллиона отсчитали и разошлись по-хорошему. Больше никогда не буду сниматься за деньги!
Остальные работали с душою, каждому было, что играть.
И вот Анапа, фестиваль. Володя на просмотр не явился. Его видели купающимся в море в одиночку, потом отдельно от всех на ужине.
Несмотря на аншлаг в просмотровом зале и на успех в Москве в кинотеатре "Россия", он знал, что после фильмов "Любовь и голуби" и "Москва слезам не верит" планка успеха резко упадет вниз. Так и вышло: "Ширли-мырли" кинематографисты приняли спокойно и тихо. "Барышня-крестьянка" смела с пути и этот фильм.
Видим, Меньшов является к обеду, ужину один, ни с кем не общается… Обиделся! Как мальчик – обиделся… На рейде стояли корабли. Моряки с удовольствием приглашали к себе на творческую встречу тех, кто свободен. Володя деловито уходил к машине, присланной за ним, к вечеру возвращался. Морякам до лампочки оценки фестивалей! Главное – увидеться с известным актером и режиссером. Однажды Володя приходит к обеду, держа в руках подарок – бескозырку. Слегка просветлело лицо "поверженного героя".
Когда улетали, он с благоговением поставил в проходе самолета спортивную сумку, в которой сверху лежала бескозырка. Через проход возле сумки сидела я. Мы разговорились с ним и с его соседкой по креслу Инной Макаровой. Инна защебетала что-то о необходимости выпить водки. Чего там говорить, все побаиваются летать на самолете, а рюмочка-другая снимает страх. И правда – выпили, осмелели. Набрали высоту, табло погасло. Вижу, как протискивает себя между креслами Леша Сахаров. Он, наверное, вспомнил мои восторженные слезы, когда я поздравляла его с картиной, и решил потолковать обстоятельно. Он дошел до меня, неся две рюмки водки, как в светском собрании. Неторопливо уселся на сумку с бескозыркой и подал мне выпить. Мы чокнулись, выпили, я увидела, что Леше хорошо. Он приготовился к долгому разговору со мной. Тем более давно не виделись. Друзья все же.
– Леша! – закричал Володя Меньшов.- Леша! Встань, встань! Ты сел на мою сумку!
Он взял его двумя руками за локти, но куда там! Леша блаженно курил сигарету, затянулся дымком и приступил к беседе. Володя, негодуя, попытался поднять его, но центнер не поднимешь, тем более "расслабленный" центнер…
Тут Володя сбивает его собою вбок, Леша не замечает, как оказывается на ковровой дорожке, и продолжает беседу. В гневе
Володя, чуть не плача, берет в руки искореженный подарок. Мнет его, выпрямляет, но тщетно – бескозырочки не стало. Сел, уперся лбом в иллюминатор, так до посадки в Москве ни разу и не повернул лица в салон.
Неподалеку сидел маститый, богатый и славный актер театра. Я смотрела на него: важный стал, тихий, степенный, семейный. А раньше бывало – разлетайтесь кто куда! Чуть что – в драку. Из
Сибири приехал – когда и рюмочку примет, а когда и вторую.
Большой, мускулистый красавец шахтер встал перед экзаменационной комиссией да как крикнет, расставив руки: "Не шуми, мати зеленая дубравушка, не мешай мне, добру молодцу, думу думати!" Талант пришел, человек из народа пришел, от самой русской земли… Весь женский род задохнулся: выбирай любую! А ему только роли учить да книги читать в общежитии, по всем предметам сплошные пятерки.
На семестровый экзамен Сталина сыграл. Еще больше тогда актер славился, если вождя сыграет. А он – и Кирова, и дядю Ваню, и
Эзопа. Уж так внимательно слушал режиссера – хоть в кино, хоть в театре. Сам такой буйный, неуемный – в ролях, а в жизни – мягкий, нежный и… суровый.
Явление в искусстве становится известным еще на корню, то есть еще во время учебы. Разные театры и студии приглашали его в штат, а он не мычит, не телится, будто что-то задумал. А задумал не он. Задумала зазноба из Харитоньевского переулка. Красивая, чопорная однокурсница, обиженная актерскою судьбою. Таланта в ней ни на копеечку. Она металась, искала себе применение, но…
Один раз даже Надежду Крупскую пыталась сыграть в учебном спектакле о революции – не получилось. Хотели отчислить за профнепригодность, но она вступила в партию, и ее оставили учиться до конца. Дальше задача была полегче – приручить этого шахтера в штопаном свитере и кирзовых сапогах. Стали они иногда исчезать и жить на ее барской двухэтажной даче. Машина "форд" привозила и увозила их. Он ничего такого сроду не видел. Не заметил, как оказался в золотой клетке. Что делать?! Захотелось на волю. Бросился в общежитие, к своим. Наварил картошки, бутылку поставил и пригласил ребят "на возвращение". Уж так баловался с ребятами, так щекотал девчу шек – любо-дорого.
Но ненадолго, вернулся. Началась игра – перетягивание каната.
Один раз даже ее мамаша пожаловала за ним на машине. Он опять поддался комфорту: отмылся хорошенько, отъелся, отпился, а в понедельник утром – "по-над забором, по-над забором – и до
Колчака". От этого перетягивания каната защищался только неистовой работой в театре и в кино. Вскоре стали вручать ему ордена, звания, вплоть до Ленинской премии. Отменный актер и сейчас. Я с ним не раз снималась в разных фильмах, у нас до сих пор приятельские отношения.
Привезут, бывало, его на съемку, а он ляжет на траву и, глядя в небо, как заорет: "Ой, девчата! Ой, как с вами хорошо! Вы, как картошка, никогда не надоедите!" Однажды после такого вступления помолчал, потом тихо сказал: "Тяжело мне живется… Ну я когда-нибудь расскажу…" Вдруг вскочил как ошпаренный, красный как рак, и закричал на весь лес:
– Сейчас вот Леньке проспорил бутылку – не на что купить! Не на что! Меня из дому выпускают с рублем, не поверите? Правда. У нас целый дом фарцы всякой, спекулянтов… Только и слышишь: "Шуба, сервиз, ковер, дубовый паркет…" И никто никогда не спросит:
"Не тяжело ли тебе играть главные роли в кино, в театре?" И на ра-ди-о теща не рекомендует отказываться!.. Валидол сую в рот…
Вот только с вами и отдохнешь… Втянулся я… Она баба неплохая, но больно клетка золотая… С вами лучше…
Приезжаю я как-то в Касимов на съемки, останавливаюсь в Доме крестьянина, бывшей церкви, глядь – старинной массивной ручки на двери уже нет.
– Да тута ваш артист был, ручищи большие, сильные… Он ее и свернул… Два мешка церковной лепнины набрал. Сказал – для дачи. А мне что? Церква заброшенная. Все растаскали… Не охраняется.
Догадалась я, о ком речь. Значит, свыкся окончательно с золотой клеткой.
Так он и ужился с женой, сделался солидный, важный. Преподает, ставит спектакли. И вот заворачивается грандиозный фильм. Орава известных актеров приглашена со всей страны. Он на самую главную роль.
Для съемок выехали в экспедицию, расположились среди русских красот средней полосы.
Утром за завтраком появляется буфетчица. Модно одета и накрашена. Игриво облизывает губы, спрашивает: "Что прикажете?"
Посмотрела завлекающим взглядом на нашего героя: "Ой, какой вы!"
Покраснела, прикусила пухлые губки.
– О-те-то-да-а! – оценила ситуацию пожилая с юмором актриса. -
Откуда вы, такой пончик? Как вас зовут?
– Ничего особенного, Зина.- И залилась звонким смехом: – Зин, поди-ка в магазин! Ха-ха-ха!
– А выпить у вас есть? – спросил он.
– Для вас любой каприз! Ха-ха-ха!
Съемочная группа насторожилась, зная об очень редких, но метких запоях маэстро. Пропустили момент, когда буфетчица Зина и маститый артист с корнем были вырваны из земли и похищены неведомой силой. Паника. В мегафоне звучит призыв искать.
Облазили все улицы и дворы деревни. Вдруг в один из вечеров главный "сыщик" – помреж, глядя на компас, уверенно сообщил: последний раз его видели ночью, когда он перебегал шоссе, а потом махнул мимо пахоты.
Режиссер тяжело дышал, глядя себе под ноги. Каждый день простоя стоил больших денег…
– Чего вы ищете? – спросила проходившая мимо бабка с ведром. Артиста?
– Да! Где он?
– Где она, там и он,- ответила бабка и рукой указала на окна избы.
В избе на столе натюрморт длительного запоя. Укрытые тонкой простыней гуляки спят крепко…
К вечеру примчалась жена, подогрела воду, помыла своего амурчика мочалкой с мылом. Поди ж ты! Талантливый, бурный в разговорах, интересный и остроумный, он при виде жены моментально затих.
Ничего из себя не представляющая жена убедила муженька, что тот
Богу должен молиться за подарок в лице супруги. Это она снизошла до него, подарила себя ему.
Съемки идут. Жена сидит под деревом, от мух отмахивается, а
Зинка в купальнике загорает неподалеку. Вдруг наш ненаглядный наклонился над плотницкими инструментами, собрал в кулак штук шесть гвоздей-двухсоток, засунул за ремень молоток, деликатно взял свою супругу под руку и повел на второй этаж дачи, где они квартировали.
Слышатся мощные удары молотка, потом наш герой спускается и кивком головы подает Зинке знак к отходу.
– Дорогой! – кричит режиссер.
– Креста у тебя на животе нету,- отвечает ему "дорогой" и тает с
Зинкой в зарослях.
Что за фокус? Оказывается, жена заперта на втором этаже – вернее, замурована за забитой дверью, а нашему герою – несколько часов свободы от всего и всех…
А между тем Москва свои жернова крутила. Как-то зазвонил телефон.
– Нонночка! Наш кинотеатр "Космос" устраивает юбилейный вечер, творческий отчет героя вашего фильма.
– Отлично… А я при чем?
– Ну как же! Вы в стольких фильмах с ним встречались!
Расскажете, вы можете…
– Хорошо, я согласна.
Времени было еще достаточно, но дама из кинотеатра дергала меня чуть ли не каждый день, да и не только меня – всех почти из нашей съемочной группы.
– Раз сказала – буду.
И вот по закону подлости ближе к юбилейному вечеру ненаглядный наш и канул со съемок с буфетчицей.
Я ничего не знаю, продумываю, что надеть, как выглядеть хорошо, что сказать…
В назначенный день долгожданный звонок.
– Нонна Викторовна, мы вышлем вам машину к семнадцати часам, начало в восемнадцать.
Выхожу, сажусь, еду… Водитель молчит. Чувствую, витает напряженка. Подъезжаем. У входа стоит бледный, словно мелом припудренный наш администратор Эдик.
– Что с тобой? Ты болен?
– Хуже.
– Юбилей-то будет?
– Обязательно, но… без юбиляра.
Мы переглянулись с пришедшими актерами… Стали думать.
– Ну, Нонна, что вы, не выкрутитесь? Такая бригада!.. Я предлагаю так: все выходим на сцену, аплодируем и садимся на стулья под экраном. Вы по очереди будете рассказывать о нем все, что только можно. Шалевич пусть, как от театралов, начинает, а ты, как от киноактеров. Я за это время съезжу в Монино на съемки и упаду в ноги режиссеру, чтоб отпустил его на вечер.
– А почему так уж падать? Всегда отпускают. Что мы, его съедим, что ли?
– Вы же знаете, какой режиссер вредный! Он никогда не отпускает актеров из экспедиции, кроме как на спектакль. Ладно, ребята, я поехал, а вы начинайте.
Первый выступающий задал стиль неспешной дружеской беседы. Из кабинета администратора несло винегретиком и жареным луком…
– Ничего, выкрутимся!
Выходили мы друг за дружкой, говорили, говорили. Зритель доволен, слушает, аплодирует. Мы и по второму разу подходим к микрофону. И когда вконец обалдели, я как раз стояла у микрофона, слышу: сзади стул скрипнул,- обернулась. Эдик садится. Я выразительно глянула: "Ну, как?" Он отрицательно покачал головой: "Не отпустил".
Потом Эдик встал рядом со мной, зааплодировал, зал тоже… И сказал:
– Дорогие зрители: съемки закончились, актер переодевается – и сразу к вам. А чтоб время зря не проходило – сделаем небольшой перерыв и покажем вам двухсерийный фильм с участием нашего героя.
Публика вышла в фойе, а мы – к винегрету.
Кончился перерыв, и Эдик попросил меня объявить фильм.
– Ой, я боюсь! Мне кажется, они стащут с меня юбку и начнут лупасить за обман.
Выхожу на сцену, а зрителей-то всего человек пятнадцать осталось, а ведь был полный зал. Может, обман почуяли, а может, просто утром рано на работу, да и всегда в Москве с транспортом проблемы…
Разные характеры и всякие ситуации бывают в кино. Он, актер, потом и сам мучается, стыдится своего поступка. Зато как отлетит в дали дальние, в думы творческие, то и не вспомнит ни о каком таком случае, и люди радуются, глядя на экран или на сцену: он ли это? Откуда такой талант в человеке? Актер рождается с запасом на бесконечное сострадание, на крайности в поступках своих и постоянную надежду. Актер не копит свои силы, не думает о безбожном расточении себя.
Наше орудие производства – душа, анализ, поиски живой крови, искренности и многого не видимого никому. Со стороны незаметно, но "прижигание" души временами бывает нестерпимо жарким. Вот и ответь тут зрителю, как мы работаем в кино. Ведь все равно, рассказывая о съемках, актер будет крутиться вокруг да около, потому что передать лепку роли, проследить за каждой стадией ее развития он не сумеет. Процесс актерской работы непоэтичен и неромантичен. Это грызня, споры, поиски и попытки, и снова попытки, то есть дубли. Много дублей. Попадание в "яблочко" – радость, восторг всей съемочной группы. Но это "яблочко" нарабатываешь иногда целую смену. Я не говорю о кинематографе, скатившемся к бессмыслице, когда легкой походкой ходят актеры, лежит на раскладушке под зонтиком режиссер, примитивный текст сам выговаривается, что над ним суетиться… Режиссеру остается только уловить момент, когда высказать свое резюме: "Ну что, ребятки, отстрелялись?" Потягушечки, сладкий зевок – и к машине.
Дело сделано. Но зато с какими значительными лицами они, сидя рядом с вождями, слезно просят деньги на высокое и нужное народу дело – искусство кино. И таким-таки дают деньги.
Так вот, те фильмы, что десятки лет не стареют, не обесцвечиваются и волнуют и по сию пору весь мир, снимаются не так.
Надо подобраться к нам вплотную во время споров, репетиций, взглянуть в наши глаза и увидеть, как в такт сердцу бьется кончик воротника режиссера и как трудно дышать актеру, так трудно, что вопль вырывается наружу.
Например, как в "Родне" у Никиты Михалкова. Идея фильма была ясна: показать, что не надо торопиться разрушать семью, как много теряют люди, когда порывают со своей родней, с местом, где родились. Но это только кажется, что все ясно и просто… Боже, что это была за работа! Сердце иногда останавливалось, режиссера ненавидела, а он неотступно требовал исполнять только так, как он видит. Такого, как Никита Михалков, можно и послушаться, но ведь не всегда. Бывало, все в тебе сопротивляется, тянет к другому решению. Ссоры были, творческая любовь была, единение и смешливость возникали обязательно, как награда за трудный рабочий день,- смех, смех и смех… Он заводной, остроумный и изобретательный. Футбол, чаепитие, гитара, песни, рассказы… И вот драка!
Началось с того, что Никите нужно было снять мое лицо с наитрагичнейшим выражением. Это финальный эпизод на вокзале, где провожают новобранцев в армию и я между ними кручусь с ведрами, ищу бывшего мужа, Вов-чика ищу. Я твердо решила позвать его домой, в деревню, обо всем сговорились вчера. "Ведь ты же обещал… Нам надо ехать… Э-эй!" Мне сыграть надо было смятение, граничащее с потерей и гибелью. Я знала, как готовиться к такому крупному плану и как его выдать на-гораЂ.
Никита знал мои возможности, но хотел чего-то большего. (Мы слышали, что за границей кинорежиссеры сильно бьют актрису по лицу, отскакивают от камеры, и оставленная актриса "гениально" играет – и слезы ручьем, и тоска прощания. Люкс!) И вот Никита
"приступил к получению" такого выражения лица, которого не было у меня еще ни в одном фильме.
Уселся, лапочка моя, на кран вместе с камерой и стал истошно орать – командовать огромным количеством новобранцев и выстраивать в толпе мою мизансцену. Я на миг уловила, что ему трудно. Мегафон фонит, его команды путают, а мы с Ванькой
Бортником – "мужем" – индо взопрели от повторных репетиций.
Вдруг слышу недобрую, нетворческую злость в мой адрес. Орет что есть духу:
– Ну что, народная артистка, тяжело? Тяжело!.. Подложите-ка ей камней в чемодан побольше, чтоб едва поднимала.
Шум, гам, я повинуюсь. Чемодан неподъемный, но азарт помогает.
Снова, снова и снова дубли. Чувствую, что ему с крана виднее и что-то не нравится. Для него быть в поднебесье на виду у молодежи и не решить на их глазах, как снимать, невыносимо.
– Ну, что, бабуля, тяжело? А? Не слышу! Подложить, может, еще?
– Мне не тяжело! – срывая связки, ору ему в небо.- Давай снимай!
– Нонна Викторовна! Делаю картину я. Могу слезть и показать вам, как нести тяжесть и в это же время искать свою надежду, своего мужа Ваню. Где ты, Иван?
– Здесь я! – с готовностью кричит Ваня Бортник.
– Вы видите его, народная артистка? Или вам уже застило? Да, трудно бабушкам играть такое.
Я поставила тяжеленные вещи и устремилась к вагончику. (На съемке у нас вагончик – комната отдыха.) До сих пор не могу понять, как Никита почти опередил меня, и в тот момент, когда я стала задвигать дверь, он вставил в проем ступню и колено. Не пускает. Я тяжело дышу, вижу, что и он озверел. Ткнула его со всей силы кулаком в грудь – не помогает. Схватила за рубашку, посыпались изящные пуговички с заморской пахучей одежки. Тут я пяткой поддала по его колену и, ничего не добившись, кинулась на постель.
Сердце вырывалось из ушей.
Секунду он постоял молча, потом закрыл дверь и вышел вон.
Через некоторое время входит Павел Лебешев, оператор.
– Нет! – вскакиваю. – Уезжаю в Москву! С этим козлом я больше незнакома.
К окну подъехала "скорая". Она всегда дежурила у нас на съемке.
Пока врачи щупали пульс и готовили укол, я орала на весь вокзал:
– Уйди, Пашка! Не будь подхалимом. Сниматься больше не буду! И его духи больше нюхать не буду.
Пашка садится на противоположное сиденье и говорит:
– Понимаешь, сейчас отличный режим…
– Не буду!
– Солнце садится, объемность нужная!
– Не буду!
– И отменная морда у тебя…
– Не буду! Отстань!
Он встал, попросил сообщить, когда я буду готова продолжить съемку. У меня мелькнула реальная, практическая мысль: "Морда отменная, режим натуры отменный, надо скинуть этот кадр…" И, придерживая ватку на месте укола, я встала как вкопанная в кадр.
Боковым зрением вижу: к камере подходит Никита.
– Значит, так…
– Молчать! – ору я.- Пашке говори, а он – мне! Через переводчика, понятно?!
Подходит Павел.
– Сейчас мы снимем крупный план, где ты зовешь мужа.
– Хорошо,- говорю.- Давайте. Ваня, ты здесь?
– Здесь.
– Паша! Слушаюсь твоих команд.
Никита тихо ему в ухо, а Пашка корректирует: правее, левее, туда посмотри, сюда.
– Приготовились! – кричит Никита.
– Приготовились. Начали,- тихо говорит Павел для меня.
Я им выдала нужный дубль и резко пошла к машине.
– Давай еще один,- попросил Пашка.
– Обойдетесь! Небось на кодаке снимаете. Я сегодня Род Стайгер, даю один дубль!
В гостинице долго стояла под душем, пытаясь решить, что делать.
Бросить картину я могла по закону. Но роль бросать жаль…
Вытерлась, застегнула все пуговички халата, слышу деликатный стук в дверь.
– Кто?
– Мы.
Это мои "товарищи по перу" – Всеволод Ларионов и местный, днепропетровец.
– Садитесь,- говорю.
Ставятся пиво, кукуруза вареная и нарезанное сало в газете. Я суечусь с посудой, достаю колбасу, вяленую рыбу, хлеб.
– Негоже позволять мальчишке так унижать тебя перед всем честным народом.
Я молча накрываю на стол, ставлю стулья. Снова стук, но уже не деликатный.
– Да-да,- говорю.
Входит Никита и прямым ходом в спальню. Такое впечатление, что и не выходил из нее никогда.
– Нонночка,- зовет меня. Я не гляжу на него. Он еще раз: -
Нонночка…
Обернулась, вижу красное, мокрое, в слезах лицо, тянет ко мне ладони, зовет к себе. Я посмотрела на сидящих, их как корова языком слизнула.
Так и стоим – он ни с места и я. "Нонночка",- заплакал.
Ох, негодный, таки добился! Пошла я, не торопясь, к нему, он обнял меня и смиренно застыл.
Так постояли мы, потом он сказал:
– Пойдем, милая моя. Пойдем ко всем нашим, чтоб они видели, что мы помирились.
Выходим, на Танюшку, его жену, наталкиваемся. Она взволнована.
– Танечка! Посиди у телевизора. Мы скоренько придем,- говорит
Ни-кита.
С криками "ура" нас принимали, целовали, угощали, пока Таня не крик нула:
– Никита, тебя Берлин вызывает!
Хорошо, когда у режиссера жена не актриса. Уютно в экспедиции, чистосердечно поболтать можно, потискать маленьких еще тогда их деток. Танюшка – переводчик и в прошлом фотомодель. Что я ей?
Чем лучше работаю, тем как бы лучше для фильма, а значит, и для ее мужа Никиты.
Но не приведи Господи с талантливым режиссером найти общий язык да с полуслова понимать и восхищаться друг другом, когда появляется истерзанная завистью его жена-актриса. Искусство, как ты сладко и как ты горько! Если способная и профессиональная актриса поглядывает на наш с ее мужем творческий "пинг-понг", для нее сильнее боли нет на свете. Ей видны все точки нашего душевного единения, наш эмоциональный подъем, наше торжество в момент достижения искомого решения кадра или эпизода. Когда это случается, удержаться от благодарной улыбки невозможно, пусть даже в это время за нами наблюдает жена. Это всесильная ревность и всесильная измена жене-актрисе. Разве можно сравнить чувственность к мужчине с чувством совместного достижения взаимопонимания в творчестве? Искусство сильнее всего.
Жена-актриса готова броситься с обрыва не от земной ревности, а от отторжения ее от этого локомотива искусства, который мы ведем сейчас без нее.
Мне частенько приходилось испытывать на себе ревнивый взгляд жен-актрис. Я не находила способа унять их муки.
Но один случай был вселенский. Не знаю, почему меня избрала для своих терзаний та актриса. Я в фильмах ее мужа снималась редко, и то в эпизодиче-ских ролях. Перед ее глазами была масса женщин, и наших, и иностранок, в десятках фильмов мужа. И сама она снималась у него. Так чего ей? Как случилось, что я задела ее сердце, заставила страдать, ревновать, завидовать? Не отрицаю: между мной и режиссером возникли единение и понимание, когда я тютелька в тютельку исполняла то, о чем сговорились.
Волей-неволей торжество выражалось на наших лицах. Ну как бы это все объяснить поточнее… Пришел ко мне телевизионный мастер настроить новый телевизор. Сел к нему лицом, стал пальцами перебирать, как по клавесину, заулыбался: "Ищет, ищет, милый…"
Совершенство аппарата восхитило мастера, и он улыбнулся. Вот наконец я и добралась до характеристики творческой близости, тяги и благодарности друг другу.
Так вот, запускает муж очередной фильм, и жена узнает, что одну из ролей он хочет поручить мне. Представляю себе, какая завертелась история! На подушечке, лежа с мужем, много можно чего наворковать. И ворковали во все века. Вплоть до разжигания войн… Пользуясь подушечкой, жена переправляет весь фильм снимать "за кордон", хоть он весь из русской жизни, а мою роль берется исполнить сама.
Искусство, жестокая ты вещь!
Помню, ездила я по Сибири с творческими вечерами. Машина теплая, водитель Иван Герасимович, упорный такой. Гололед не гололед – гонит с любой скоростью. Надо поспеть. Люди ждут.
Неразговорчивый: налег на руль – и вперед. Я все же сумела распознать, что у него пятеро детей, живут в маленьком поселке, жена валенки катает на фабрике, а дети любят рисовать. В каком-то городе накупила цветных карандашей и альбомов для рисования. Купила не от щедрости, а от воспоминаний детства.
Собственно, и вспоминать было нечего: этого добра у нас в детстве не было. Когда уже в старшие классы пошли, и то лекции писали на ненужных книгах между строк… Я покупала все это и представляла онемение детишек при виде альбомов и цветных карандашей. А запах… Сейчас повсюду есть бумага и краски, но дорого, а их пятеро, и они любят рисовать.
Потом заехали мы на какую-то ферму. Я раздухарилась, выступаю, народ доволен. Перед дорогой не только ужин был, но и убийственный подарок. Сначала гром аплодисментов, потом вижу: дом едет на колесиках размером с собачью будку. А это не будка, а огромный торт-теремок. Вот это да!
Водитель с каким-то дяденькой хорошенько пристроили торт на багажник на крыше. Мчимся дальше. Я сперва сама мозговала свою мысль, а потом и Ивану Герасимовичу сообщила:
– Решила вашим детям торт подарить. Во радости будет – на всю жизнь!
– Да что вы, Нина Викторовна…
Я не поправляла его, потому что он не знал, что, кроме Нины, есть еще и Нонна.
– Не о чем говорить! Завезем торт детям.
– Спасибо, спасибо…
– Обрадуются?
– О! Не то слово!
Ну вот, отлично. Опять я не из щедрости. Я не знаю, что такое щедрость и скупость. Представилось мне чудо чудное – въезжает дом, а его можно есть. Когда я маленькая была, то мечтала, чтоб скамейка или кадушка была из конфет. Укусил и дальше пошел…
Вот и закончились мои гастроли. Вздохнула с облегчением, приустала я за восемь дней. Подъезжаем к вокзалу. Провожающих немного, но есть. И из местных руководителей, и просто зрителей.
Обычная вокзальная суета, размещение по купе. Сердце екнуло: не забыть бы проститься с Иваном Герасимовичем.
Поезд цокнул колесами и тихо начал двигаться… Я увидела машущую руку своего водителя и то, как он спускался по лестнице в темноту. Крикнула ему что-то на прощание. Чую, неспокойно у меня на душе. Поезд маленько ускоряет ход. Вспомнила: торт!
– Стойте! Стойте! – кричу во все горло.
Проводница с недоумением взглянула на меня.
– Миленькая, остановите! Он забыл… Понимаете, торт для детей забыл.
– Не могу, дорогая, не могу.
– Остановите!
– Не хулиганьте! Думаете, если артистка, то вам все можно?
Из купе высунулись люди.
Я побежала к стоп-крану, дернула рукоятку вниз, а сама спрыгнула на ходу на заснеженный кустарник. Тапочка по пути слетела с ноги
– черт с ней! Вижу, Иван Герасимович протирает стекла машины.
– Ива-а-ан Гера-симович!
Он выпрямился, пшикнули тормоза всего состава, а я, едва дыша, ругаюсь:
– Ну как же вы забыли торт?!
– Я не забыл… Неловко было без вашей команды.
– Так бы и уехали?
Поезд стоит…
– Быстрей в машину! – скомандовал он.- Простыть в наших краях ничего не стоит.
Я юркнула на сиденье рядом с ним, и мы поехали к моему вагону.
Несколько железнодорожных фуражек появились возле вагона. Как могла, ерничала, умоляла, просила. Иван Герасимович вошел в вагон и попросил помочь вынести торт на перрон. Фу-у! Вот теперь до свидания… "Так это такой торт?!" Я только молча кивнула.
Душа начала успокаиваться, но ни одна дверь не открылась, никто не пригласил на чай. Проводница и та успела сообщить: "Чай будет утром".
Слышу: "Что хотят, то и делают", "Ну, это же Мордюкова",
"Самолет остановит", "А что ей!", "Такие торты получать!". Я поменялась с одной дамой, чтоб укрыться на верхней полке.
Укуталась одеялом и стала "думу думати". Представила, как дети раскроют глазки, им будет непонятно, что калитку от заборчика можно положить на тарелку и съесть.
"Дающая рука не скудеет",- гласит мудрость. Насчет отдать, подарить, помочь – это я всегда готова. Наверное, и дающая душа не скудеет. Уж так хочется до донышка выложиться в каждой роли, чтоб аж подрумянилась, как хлеб… Тогда и подавай зрителю.
Колеса поезда мягко постукивают, а я взялась подхваливать себя, чтоб снять неприятный осадок ("Такая да растакая эта
Мордюкова!"). "Да,- говорю себе.- Ей все можно! Остановила поезд, видите ли…"
Ну, не выходить же мне в коридор и не сообщать всем, что детям торт подарить хотела, радость доставить…
Я еще и не то могу… Знали бы вы, как прекрасный режиссер
Григорий Чухрай ("Баллада о солдате", "Чистое небо") приступал к фильму "Трясина". Сколько актеров мечтали в нем сняться!
Сценарий, роли заворожили всех. Жанр – трагедия. Ну, сначала, как обычно, кинопробы. Режиссер пригласил на них шестьдесят актрис. Но даже репетиции и пробы были интересны. Старались, искали, находили. Лишь Людмила Гурченко посчитала это унижением и добровольно вышла из "очереди". Да еще одна актриса, боевая, физически сильная, додумалась пойти к жене Чухрая, пыталась убедить ее в том, что была не в форме и поэтому сыграла на кинопробе плохо. От этого Григорий Наумович остыл к ней окончательно и вычеркнул из претенденток. Семь раз я играла самые трудные, самые драматические эпизоды. Как-то не выдержала и заныла:
– Я не доведу, не дойду, больше не могу…
Так горько рыдала в темном павильоне, что чуть не потеряла сознание.
– Дойдете! Кто другой не дойдет, но только не вы…
С театром мы поехали на гастроли. И от синего моря и красот юга дважды приходилось выезжать по телеграмме в Москву на пробы.
"Опять к Чухраю?! Он сошел с ума",- сказал на проходной студии редактор Карен. А я сдаваться не хочу. Вдруг?! Меня вся группа жалеет, обещает – скоро конец, мол, пробам.
И вот однажды – я стирать собиралась – звонок. Мыльной рукой взяла телефонную трубку: меня утвердили на главную роль.
Машинально подошла к ванне с замоченным бельем, села на табуретку. "Молодец, Нонна,- сказала я себе.- Победила!"