17 Как хорошо уметь рисовать

17

Как хорошо уметь рисовать

Вскоре после начала учебы в школе я обнаружил в себе большую любовь к рисованию. Слово «обнаружил» здесь, впрочем, не очень подходит, так как подразумевает, что я открыл (словно Колумб Америку) нечто уже существовавшее, просто ранее мною не замеченное. Если во мне и крылся некий художественный вкус или способности к живописи, то в мои первые школьные годы они еще не проявили себя, так что лучше я просто скажу, что полюбил рисовать, и уже после этого во мне развились те умения и особенности душевного склада, которые мы и называем «способностями». Вначале ничего подобного не было.

Даже если и было, особой роли это не играло. Главное было то, что рисование доставляло мне удовольствие и радость.

Однажды вечером, много лет спустя, я спросил у отца, как они с мамой догадались, что у меня есть способности к рисованию. «Ты нарисовал дерево, — ответил папа, — а потом пририсовал сидящую на ветке ворону. Мы с мамой это увидели и переглянулись — ворона-то твоя сидела на ветке точно так же, как сидят настоящие вороны».

Может быть, дело было не совсем так или даже совсем не так, неважно. Мне понравилась эта история, и я сразу в нее поверил. Очень может быть, что для своих семи лет я нарисовал дерево и ворону весьма неплохо. Интересно другое — почему папа, а вслед за ним и мама тут же уверовали в мои способности? Дело тут, видимо, в том, что мой отец с его неизменным оптимизмом и самоуверенностью искренне верил: всё, что бы ни сделали его сыновья, — прекрасно и удивительно. В то время, конечно, такие мысли не приходили мне в голову, и я, как и родители, поверил что во мне есть некая необычайная особенность, которую другие позже назовут талантом художника.

Когда я показывал свои рисунки взрослым, они принимались хвалить их, говорили ласковые слова и даже смотрели на меня с восхищенным изумлением, очень похожим на искреннее. В мои руки словно попал прибор, с помощью которого я мог заставить любить себя, целовать и хвалить и когда мне становилось скучно, я вспоминал об этом и начинал рисовать. Родители постоянно покупали мне бумагу, краски, карандаши, а я неустанно пускал их в дело. Чаще всего я показывал нарисованное папе. Он реагировал именно так, как мне хотелось: каждый раз разглядывал рисунок с удивлявшим даже меня восторгом и изумлением, а потом высказывал свое мнение о нем. «Как здорово ты передал позу этого рыбака! Ему скучно, и поэтому море такое темное. А это должно быть, его сын? И птицы тоже ждут, когда он наловит рыбки. Как ловко ты все это выразил!»

Я тут же убегал в комнату и снова принимался рисовать. Собственно говоря, я собирался изобразить рядом с рыбаком его приятеля, а не сына, но по ошибке он получился слишком маленьким. Однако теперь я знал, что это не беда ? все равно меня похвалят. Немного погодя, памятуя о приятных папиных словах, я показывал рисунок маме и говорил:

? Посмотри, что у меня получилось. Человек ловит рыбу, а рядом — его сын.

— Очень хорошо, милый, — отвечала мама. — А как там твое домашнее задание?

Однажды, когда я нарисовал что-то в школе, посмотреть на мой рисунок сбежался весь класс. Щербатый учитель даже повесил мой листок на стену. Я чувствовал себя так, будто из моих карманов сами по себе начали выскакивать шоколадки и игрушки. Стоило мне нарисовать что-нибудь этакое, и можно было благосклонно принимать восторги и похвалу, словно я был фокусником, достающим из пустой шляпы кролика или голубя.

А между тем мои способности благодаря постоянному упражнению потихоньку развивались и превращались в настоящее мастерство. Я внимательно разглядывал карикатуры в газетах и простые картинки в комиксах и школьных учебниках, подмечая, как на них изображены дома, деревья, люди. Я никогда не рисовал с натуры — источником вдохновения служили чужие рисунки. Чтобы рисунок мне запомнился, он должен был быть простым, как карикатура или картинка в учебнике. Картины, нарисованные масляными красками, а также фотографии меня не интересовали, потому что изображения на них были сложными, как сама реальная жизнь, если не сложнее, и я не понимал, как они сделаны. Я любил книжки-раскраски, и мы с мамой часто ходили в лавку Алааддина, чтобы купить еще одну. Однако я не раскрашивал картинки, а внимательно смотрел на них и перерисовывал. Срисованные дома, деревья, улицы запечатлевались в моей памяти.

Я любил рисовать деревья. Сначала изображал одно, одиноко стоящее дерево, быстро пририсовывал ему ветви и листья; потом рисовал проглядывающие сквозь них горы, за ними — еще две горы, побольше, и, наконец, вспоминая виденную мной японскую живопись, на самом дальнем плане помещал самую большую и величественную гору. Я уже набил руку, и горы рисовались легко, словно сами собой. Облака и птицы располагались так же, как на одном из рисунков, хранящихся в моей памяти, но рисовал я их по-своему. И наконец, приступал к самой приятной части работы: на вершине самой высокой горы рисовал снежную шапку.

Потом брал рисунок со стола и с удовольствием рассматривал, что получилось, то справа, то слева, то приближая рисунок к глазам, то отдаляя его на расстояние вытянутой руки. Да, думал я, это красиво, и эту красоту нарисовал я. Не идеально, конечно, но все равно красиво, и это я, я сделал. Смотреть на эту картинку было так же интересно, как рисовать ее, так же интересно, как смотреть из окна на улицу, словно ее нарисовал кто-то другой.

Но иногда, глядя на свой рисунок со стороны, как будто бы чужими глазами, я замечал какой-нибудь недостаток. Бывало и так, что, охваченный творческим зудом, я хотел продлить минуты этого ни с чем не сравнимого удовольствия, пережить его снова, — и самым действенным средством в таких случаях было пририсовать еще одно облако, несколько птичек, прибавить дереву листьев в крону.

В последующие годы я стал думать, что такие маленькие добавления «портят» рисунок, но все равно не мог удержаться — так мне хотелось снова испытать это наслаждение. Иногда, если желание было совсем уж нестерпимым, я принимался за новый рисунок.

В чем же заключалось то удовольствие, которое я получал от рисования? Здесь ваш покорный слуга должен отвлечься от описания чувств маленького мальчика и попытаться объяснить их с точки зрения пятидесятилетнего писателя, который надеется таким образом лучше понять самого себя.

1. Конечно, я получал удовольствие от того, что могу за пару минут создать нечто удивительное, нечто такое, чем все вокруг будут восхищаться. Я знал, что, когда я покажу людям свой рисунок, его будут хвалить и говорить мне добрые, ласковые слова, — я предвкушал это еще в процессе работы. Это приятное ожидание со временем стало неотделимым от рисования, и в результате, еще только начиная водить ручкой по бумаге, я уже испытывал радость.

2. От постоянного рисования и внимательного разглядывания чужих рисунков мой взгляд стал цепким, а рука — уверенной. Когда я рисовал, скажем, дерево, она двигалась как будто сама по себе. Мне нравилось следить за тем, как ручка быстро движется по бумаге, вырисовывая линии, словно ею движет какая-то независимая от меня сила, словно в меня вселился кто-то другой. Мне хотелось быть таким, как он, — талантливым и привлекательным, и хотелось верить, что это у меня получится. А между тем, пока я восхищался этим кем-то, другая часть моего сознания продолжала присматривать за тем, как рука вырисовывает изгибы дерева и уступы гор, — то, что я могу создать все это из ничего на чистом листе бумаги, рождало во мне уверенность в собственных силах. С одной стороны, мое сознание как бы перетекало в кончик моей ручки, и я не отдавал себе отчета в том, что рисую; с другой стороны, я мог сразу же оценивать уже нарисованное. Моменты, когда сознание давало оценку проделанной работе, тоже доставляли мне некоторое удовольствие, но настоящее наслаждение я испытывал, наблюдая за движениями руки маленького художника — моей собственной руки — и ощущая свою свободу и смелость. Я словно покидал пределы своего тела и, повстречавшись со своим вторым «я», занимавшим место первого, превращался в линии рисунка, катался на ручке по листу бумаги, как дети катаются по снегу на санках.

3. Я чувствовал, что это раздвоение сознания, это самостоятельное поведение моей руки чем-то похоже на мгновенное погружение в мой воображаемый мир. Однако в отличие от тех странных фантазий мои рисунки не нужно было скрывать, наоборот — я всем их показывал, ожидая похвалы, и, получив ее, испытывал чувство гордости. Рисовать — значило создавать новый мир, не испытывая при этом чувства вины.

4. Хотя рисуемые мною дома, деревья и облака были плодом моей фантазии, в них, однако, было нечто материальное и реальное, и это мне нравилось. Когда я рисовал дом, я чувствовал, что этот дом — мой. Я был хозяином всего, что рисовал. Возможность попадать внутрь нарисованных мной пейзажей и исследовать этот новый мир, который, судя по тому, что я мог показать его другим, обладал определенной степенью реальности, спасала меня от скуки повседневности.

5. Я любил бумагу, карандаши, тетради, коробки с красками, все принадлежности для рисования, их запах, само их существование. Я с искренней нежностью гладил чистые листы бумаги. Свои рисунки я бережно хранил, радуясь их осязаемости, «вещности».

6. Все эти маленькие радости вкупе с похвалами взрослых заставляли меня поверить в то, что я — необычный мальчик, не такой, как все. Я не любил этим хвастаться, но мне хотелось, чтобы все об этом знали. Подобно воображаемому миру, существовавшему в моей голове, рисование делало мою жизнь богаче и давало мне возможность осознанно покидать пыльный и полутемный реальный мир, причем мои близкие признавали мое право на это.